Гусман Л. Ю.
Русскую общественную мысль дореволюционного времени невозможно исследовать без обращения к ее западноевропейским, в том числе античным, источникам. Изучение классических сочинений древнегреческих и древнеримских мыслителей являлось обязательной частью обучения дворянина из хорошей семьи в конце XVIIII – середине XIX в. Стремление «жить по Плутарху» было характерно для многих представителей русской политической мысли послепетровского периода отечественной истории. Те или иные эпизоды древней истории становились орудием идейно-политической борьбы и экстраполировались на современность.
В данной работе будет предпринята попытка показать, как на протяжении приблизительно 100 лет противники российского самодержавия неоднократно обращались к деятельности спартанского царя VIII в. Феопомпа, в качестве примера превосходства конституционной монархии над абсолютизмом. При этом конституционалисты использовали авторитет Аристотеля и Плутарха, которые примерно в идентичных выражениях и с одинаковыми идеологическими выводами поведали о поистине лаконических словах Феопомпа:
| Аристотель: Сохранение царского строя обеспечива-ется вводимыми ограничениями. Чем меньше полномочий будет иметь царская власть, тем дольше, естественно, она останется в неприкосновенном виде: в таком случае сами цари становятся менее деспотичными, приближаются по образу мыслей к своим подданным и в меньшей степени возбуждают в этих последних зависть. Поэтому царская власть долго удерживалась у молоссов, также и у лакедемонян, именно вследствие того, что там она с самого начала была поделена между двумя лицами, а также благодаря тому, что Феопомп ограничил ее раз-личными мерами, в том числе установил должности эфоров; ослабив значение царской власти, он тем самым способ-ствовал продлению ее существования, так что в известном отношении он не умалил ее, а, напротив, возвеличил. Говорят, что это он ответил своей жене, которая сказала ему, не стыдно ли ему, что он передает своим сыновьям царскую власть в меньшем объеме, нежели сам унаследовал от отца: «Нисколько не стыдно, так как я передаю ее им более долговечной».[1] (курсив мой – Л. Г.) | Плутарх: Ликург придал государственному управлению смешанный характер, но преемники его, видя, что олигархия все еще чересчур сильна, что она, как говорил Платон, надменна и склонна ко гневу, набрасывают на нее, словно узду, власть эфоров-блюстителей – приблизительно сто тридцать лет спустя после Ликурга, при царе Теопомпе. <…>Говорят, жена бранила Теопомпа за то, что он оставит детям царское могущество меньшим, нежели получил сам. «Напротив, большим, поскольку более продолжительным» (курсив мой – Л. Г.) – , возразил царь. И верно, отказавшись от чрезмерной власти, спартанские цари вместе с тем избавились и от ненависти и от зависти; им не пришлось испытать того, что мессенцы и аргивяне учинили со своими правителями, не пожелавшими поступиться ничем в пользу народа.[2] |
Схожесть данных отрывков, очевидно, объясняется тем, что они восходят к общему источнику – несохранившейся «Лакедемонской политии» Аристотеля.[3] Главной же для нас является общая идеологическая направленность текстов. И Аристотель, и Плутарх использовали деятельность, а особенно очевидно апокрифическую фразу, Феопомпа для четкого и недвусмысленного вывода: «басилейа» (царская власть) может не бояться падения, только в случае законодательного ограничения царской власти, неограниченная же «монархия» обречена на перерождение в тиранию и на неминуемую гибель.
Одобрительно о реформах Феопомпа, как гарантировавших выживание спартанской царской власти, упоминал и Платон, хотя он и не цитировал диалога царя с его женой: «Третий <…> спаситель вашего государства (Спарта – Л. Г.), видя, что его все еще обуревают страсти, как бы узду набросил на него в виде власти эфоров, близкой к выборной власти. Потому-то у вас царская власть, возникнув из смеси надлежащих частей, была умеренной, и, сохранившись сама, оказалась спасительной и для других».[4] Платона, как и других древнегреческих мыслителей, интересовал вопрос: почему царская власть сохранилась только в одном полисе – в Спарте? Ответ, дававшийся философами, оказался на удивление схож: потому что власть Лакедемонских царей была существенно ограничена Феопомпом и его предшественниками. Ксенофонт, чьи сочинения о Спарте служили источниками для Аристотеля и Плутарха, также указывал на ограничения полномочий спартанских монархов, как на причину долговечности их власти: «Государство спартанцев никогда не пыталось свергнуть их (царей – Л. Г.) с престола, проникшись завистью к их главенствующему положению, а сами цари никогда не стремились выйти за пределы тех полномочий, на условиях которых они с самого начала получили царскую власть».[5] Характерно, что в современном переводе Плутарха государственный строй Спарты именуется современным термином «конституционная монархия».[6] Заметим, что и некоторые современные исследователи приходят к выводу о том, что «Компромисс, заключенный между царями и обществом, способствовал сохранению в Спарте гражданского мира и приданию устойчивости ее государственного строя».[7]
Отрицательное отношение к институту неограниченной монархии, даже в руках добродетельного и просвещенного царя не являлось чем-то исключительным в античности. Напротив, это общее место в политической идеологии тогдашних приверженцев «смешанной» формы правления. Необходимо напомнить, что эта весьма распространенная политическая концепция, берущая начало от пифагорейца Архита, Фукидида и Платона, основывалась на том, что единственная стабильная и справедливая форма правления – смешанная, сочетающая преимущества монархии (по Полибию – «басилейи»), аристократии и «политии» (в варианте Полибия – демократии) – трех «правильных» типов государственного устройства. Не претендуя на подробный анализ этой теории (у которой уже тогда были противники – например, Тацит[8]), надолго пережившей античность, отметим, что примерами подобной смешанной формы правления в древности служили Спарта и республиканский Рим (неслучайно, в приведенной цитате из Плутарха указывается на смешанный характер спартанской политической структуры). Даже наилучшая неограниченная монархия рассматривалась сторонниками этой теории как близкая к тирании и лишенная свободы форма правления. Приведем соответствующие заявления стоика Гипподама, знаменитого оратора Цицерона и последнего языческого историка (V в. н. э.) Зосима:
| Гипподам: Монархия есть некоторое подобие божественного промысла, но человеческой слабости трудно сохранить за нею этот характер, и она тотчас извращается роскошью и насилием. Итак, не следует пользоваться монархиею без границ, но сохранить для нее столько власти, сколько должно, в размере полезном для государства.[9] | Цицерон: Хотя знаменитейший перс Кир и был справедливейшим и мудрейшим царем, все же к такому “ достоянию народа” (а это <…> и есть государство), видимо не стоило особенно стремиться, так как государство управлялось мановением и властью одного человека[10] <…> Государство подор-ванное порочностью одного человека очень легко гиб-нет <…>. Вообще народу, находящемуся под царской властью, недостает многого и, прежде всего свободы, которая состоит не в том, чтобы иметь справедливого государя, а чтобы не иметь никакого.[11] | Зосим: Он (Октавиан Август – Л. Г.) не устраивал тех, кто в иных случаях тоже мог бы управлять огромными массами различного населения. С другой стороны то, что он отказывался ограничить монархию, мог стать тираном, подталкивать управление к хаосу, прощать преступников, торговать справедливостью и считать граждан рабами: все это подтверждает известную истину о том, что неограниченная власть правителя есть всеобщее бедствие».[12] |
Не вдаваясь в анализ конкретно-исторических суждений Цицерона о царе Кире, в которых очевидна полемика с «Киропедией» Ксенофонта и влияние повествующего о Кире отрывка из «Законов» Платона, или явных анахронизмов Зосима в его критике «республиканской монархии» принципата, выделим то общее, что характерно для приведенных цитат. Их авторы подвергали резкой критике не тиранию, а сам институт неограниченной монархии, идею Платона о «философе на троне» и призывали к законодательному ограничению власти царя. В этом смысле поступок Феопомпа, добровольно отказавшегося от части своих полномочий и сохранившего, благодаря этому, царскую власть за своими потомками представлялся оптимальным примером для правителей. Поэтому неслучайно, что о реформах Феопомпа одобрительно отзывался Цицерон.[13] Несомненно, что антисамодержавные высказывания античных мыслителей и царей, пусть порой и апокрифические, становились неиссякаемым источником вдохновения для позднейших противников абсолютной монархии, действовавших в совершенно иных, нежели античный мир, исторических условиях. И спартанский царь Феопомп, в версии Аристотеля и Плутарха, уже во 2-й половине XVIII в. стал союзником оппонентов русского самодержавия.
В 1773 г. в Петербурге был издан перевод книги знаменитого французского философа Г. Мабли «Размышления о греческой истории». Ее автор, родной брат другого известного просветителя Э. Кондильяка, являлся автором весьма распространенной теории «республиканской монархии», как лучшей формы правления. В своей книге Мабли обличал деспотизм и крайности демократии, восторгался, хотя и небезоговорочно, вольностями античных полисов и федеративных союзов. В историю русской общественной мысли это сочинение вошло благодаря его переводчику – А. Н. Радищеву. Он сопроводил текст несколькими примечаниями. В одном из них Радищев коснулся реформы Феопомпа. Полемизируя с утверждением Мабли о том, что институт эфората был создан Ликургом, комментатор писал: «Аристотель и Плутарх определяют учреждение Ефоров при царях Феопомпе и Полидоре, <…>, которое мнение мне кажется есть справедливое. <…> Учреждение Ефоров можно почесть средством, употребленным к восстановлению тишины и спокойствия».[14] Итак, очевидно знакомство Радищева с рассказами Аристотеля и Плутарха о добровольном отказе Феопомпа от части своей власти. В этот период, Радищев уже весьма негативно относился к абсолютизму. В другом своем примечании к книге Мабли Радищев заявлял: «Самодержавство есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние. Мы не <…> можем дать над собою неограниченной власти».[15] Несомненно, мнение Феопомпа о большей прочности ограниченной монархии не могло не вызвать сочувствия Радищева, учитывая, что учреждение эфората рассматривают в современной историографии, как «победу общины над суверенной царской властью».[16]
Существует и иная интерпретация радищевского примечания о преобразованиях Феопомпа, принадлежащая Ю. М. Лотману.[17] Он полагал, что переводчик осуждал эту реформу, поскольку рассматривал эфорат исключительно как ограничение прав народного собрания и, следовательно, как антидемократическую меру. Однако Лотман не обратился к первоисточникам – текстам Аристотеля и Плутарха, хотя на них ссылался сам Радищев. Оба античных мыслителя утверждали, что эфоры ограничивали царскую власть и полномочия сената, но отнюдь не власть народа. Более того, Аристотель прямо указывал на эфорат, как на демократический элемент смешанного государственного устройства Спарты: «демократическое <…> начало проявляется во власти эфоров, так как последние избираются из народа».[18] С определенной долей условности, можно утверждать, что спартанские эфоры сочетали функции древнеримских народных трибунов и цензоров.[19] Как отмечает современный исследователь истории Спарты А. Г. Печатнова: «власть эфоров позволила всем спартанским гражданам ощутить себя равными с родовой аристократией и царями».[20] Безусловно, эфорат серьезно эволюционировал и в итоге потерял свой демократический характер, но, по нашему мнению, первоначальный эфорат, созданный Феопомпом, и позднейший эфорат упраздненный царем Клеоменом III, как главная помеха его социальным преобразованиям, принципиально отличаются друг от друга. Радищев фактически солидаризовался с Мабли, который, вопреки авторитету Плутарха, и в соответствии с взглядами Полибия, резко охарактеризовал деятельность главного врага эфората в спартанской истории – Клеомена III.[21] Нам представляется, что радищевское примечание о реформе Феопомпа идейно связано с примечанием о вреде самодержавия и может быть адекватно интерпретировано только на основе текстов Аристотеля и Плутарха о преимуществах законодательно ограниченной монархии над царским всевластием.
Хотя в «Размышлениях о греческой истории» Г. Мабли и не упомянул о Феопомпе, это не помешало французскому философу уделить довольно много места спартанскому царю в другой своей книге «Об изучении истории». Данное сочинение представляло собой завершающий том энциклопедического курса, который брат Мабли, Э. Кондильяк, читал наследнику пармского престола Фердинанду. В этом трактате нашла продолжение тема «Феопомп и русское самодержавие». Отстаивая законодательное ограничение власти монарха и, как обычно, апеллируя к античным образцам, Мабли создал свою, значительно расширенную, по сравнению с Аристотелем и Плутархом, версию разговора Феопомпа с женой. Лаконичный спартанский царь превратился под пером французского аббата в многословного ритора. Возможно, впрочем, что это было сделано из педагогических соображений, применительно к восприятию маленького принца. Приведем этот, весьма любопытный отрывок: «Дворянство, столь склонное презирать сограждан, поймет, что чем более уважает подвластный ему народ, тем само оно станет более великим и могущественным. И тогда возродятся Теопомпы. Сей спартанский царь сам ограничил свою власть, расширив при этом власть эфоров. Я укрепляю свое счастье, говорил он жене, которая упрекала его за унижение своего достоинства, всякая чрезмерная власть разваливается под собственной тяжестью. Разве не должен я остерегаться слабостей человеческих, поскольку я всего лишь человек? Я облагораживаю свое достоинство, подчиняя оное законам правосудия. Не лучше ли повелевать людьми свободными, кои будут доверять мне, нежели трепещущими от страха рабами? Именно благодаря этому я умножу силы Спарты, заставлю почитать во всей Греции и средь варваров имя спартанцев и мое собственное».[22] Итак, мысль, уместившаяся у Аристотеля и Плутарха в пределах одной строки, заняла в данном тексте 8 строк. Вообще, любовь Мабли к длинным вымышленным речам исторических личностей с неодобрением отмечалась даже таким почитателем его сочинений, как Н. М. Карамзин.[23] Но, если отвлечься от формы рассказа Мабли о спартанском царе, то следует сказать, что французский философ противопоставлял Феопомпу не какого-нибудь французского или испанского монарха, а Петра I. Буквально через два абзаца после приведенной цитаты следовала обширная, разумеется, вымышленная речь, адресованная первому русскому императору, который упрекался в сохранении самодержавия: «Дабы с пользой преобразовать Россию, сделать ваши законы прочными и создать воистину новый народ, начните с преобразования собственной вашей власти. Если вы не сумеете ограничить свои права, вас заподозрят в малодушии, в том, что вы никогда не считали себя достаточно могущественным государем, и робость ваша смешает вас толпой прочих властителей. <…> Пусть императоры российские передадут законам предназначенную им власть, пусть поставят они себя в счастливую необходимость подчиняться им, пусть почитают они народ свой, не дерзая показаться порочными. И тотчас же ваши рабы, превратясь в граждан, легко обретут таланты и добродетели, способнее привести в цветущее состояние вашу империю».[24] По существу, в этой никогда не произнесенной речи Петр побуждался последовать примеру Феопомпа и отказаться от неограниченной власти. Этого не произошло и Мабли достаточно резко выразил свое разочарование в русском реформаторе: «Можно упрекать Петра I в том, что он не воспользовался одержанными успехами и победами ради утверждения нового правления в своем государстве. Именно потому, что он даже не пытался предпринять это, его будут причислять к государям, правление которых было славным. Но никогда он не окажется в ряду законодателей и благодетелей своего народа».[25] Кульминации эта тема достигла в финале книги, где Мабли, как выяснилось затем тщетно, умолял своего воспитанника стать «новым Феопомпом» и не подражать Петру I.[26] Итак, в данном сочинении содержится противопоставление благодетеля и законодателя своего народа, отрекшегося от безраздельного правления, Феопомпа, самовластному русскому императору оставившему государство в рабстве и не обеспечившего счастья подданным, несмотря на все блестящие победы.
Книга Г. Мабли «Об изучении истории» была хорошо известна в России. В 1812 г. ее перевели и издали на русском языке, хотя, конечно, цензура и изъяла негативные упоминания о Петре Великом. Но, не говоря уже о том, что просвещенные дворяне читали Мабли в подлиннике, крамольный текст был переведен и опубликован, хотя и с негативным комментарием, И. И. Голиковым в его знаменитых «Деяниях Петра Великого». Данная публикация вызвала определенную общественную реакцию, вопреки намерениям Голикова, порой позитивную по отношению к либеральной риторике Мабли. Отметим и то, что сочинение «Об изучении истории» изучалось, под руководством Ф. Ц. Лагарпа, великими князьями Александром и Константином Павловичами, возможно влияя на формирование мировоззрения будущего императора.[27] Однако на этом Одиссея (используя античный образ) Феопомпа в России не завершилась и, когда в середине 1810-х гг. конституционные настроения в империи усилились, диалог спартанского царя с женой вновь оказался востребованным. Этому способствовало и общее увлечение античной политической мыслью среди либерального дворянства, в особенности будущих декабристов. Как вспоминал И. Д. Якушкин: «В это время мы страстно любили древних. Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Тацит и другие были у каждого из нас почти настольными книгами».[28] Напомним, что именно Плутарх был одним из рассказчиков о добровольном отказе Феопомпа от абсолютной власти.
Одним из ревностных приверженцев введения конституции в России 1-й четверти XIX в. был знаменитый поэт – «арзамасец» П. А. Вяземский. Его идейная связь с умеренным крылом декабристского движения многократно была предметом изучения.[29] Сам он принимал активное участие в немногочисленных действиях «правительственного конституционализма» 2-й половины 1810-х гг. – переводе Варшавской речи императора и составлении Государственной уставной грамоты Н. Н. Новосильцева. Даже в официальном документе, адресованном Николаю I убежденному противнику представительного правления, Вяземский откровенно писал: «Новые надежды, которые открывались для России в речи государевой, характер Новосильцева, лестные успехи, ознаменовавшие мои первые шаги, все вместе дало еще живейшее направление моему образу мыслей, преданных началам законной свободы и началам конституционного монаршического (sic!) направления, которое я всегда почитал надежнейшим залогом благоденствия общего и частного надежнейшим кормилом царей и народов».[30] Ожидание скорого введения русской конституции, отношение к представительному образу правления, как к гарантии мирного и быстрого развития страны обусловили внимание писателя к историческим примерам, подтверждавшим его убеждения. И в «Записной книжке» Вяземского – общепризнанном источнике по истории либеральной общественной мысли 1800-х – 1850-х гг. – около 1820 г. появилась следующая запись: «Феопомпий, спартанский царь, первый присоединил эфоров к правлению государственному; испуганное его семейство, говорит Аристотель, укоряло его в ослаблении могущества, предоставленного ему предками. “Нет, отвечал он – я передам его еще в большей силе преемникам, потому что оно будет надежнее”».[31] Возможно, этот рассказ о Феопомпе заимствован Вяземским через посредство французских либеральных публицистов времен реставрации, например Б. Констана, хотя нельзя полностью исключать и вероятность непосредственного знакомства поэта с текстом Аристотеля. В любом случае, эта запись Вяземского показывает, что доводы Феопомпа, точнее Аристотеля и Плутарха, в пользу ограничения царской власти находили живой отклик в среде русских конституционалистов царствования Александра I.
Время правления Николая I отличалось слабым распространением конституционалистских идей. Этому способствовали: вера в то, что только самодержавие способно положить конец крепостному праву, разочарование в западноевропейском либерализме и общее предпочтение социальных реформ политическим. По-видимому, этим и объясняется отсутствие в русской публицистике той эпохи упоминаний о диалоге Феопомпа с женой. Но с наступлением нового царствования ситуация изменилась.
Начало 1860-х гг. стало для России эпохой «конституционного кризиса». Этому способствовал не только общий «кризис верхов», но и серьезные перемены политической карты Европы. С 1859 по 1862 гг. былые цитадели абсолютизма в Италии и Австрии или прекратили существование или были вынуждены ввести конституцию. Лишь Российская и Османская Империи сохранили самодержавный строй, однако лишь немногие верили в его устойчивость. Ведущий публицист русского конституционализма, находившийся в эмиграции П. В. Долгоруков торжествующе констатировал: «Без политических учреждений дельных, без конституции никакая страна в мире не может пользоваться благоденствием, ни даже безопасностью».[32] Призывы к императору ввести представительное правление в России сопровождались аргументами о том, что только конституция может сохранить власть династии Романовых и спасти страну от кровавой революции:
| «Великорусс» – 1861 г.: Согласившись на введение конституционного устройства, вы (Александр II – Л. Г.) только освободите себя от тяготеющего над вами владычества лжи, заменив нынешнее ваше подчинение чистой и полезной покорностью истине <…>. Только правительство, опирающееся на свободную волю самой нации, может совершить те преобразования, без которых Россия подвергнется страшному перевороту. Благоволите, государь, созвать в одной из столиц нашей русской родины <…> представителей русской нации, чтобы они составили конституцию для России.[33] | Долгоруков П. В. – 1862г.: Государь! Подобный порядок вещей не может устоять; он ведет нас к переворотам; он ведет нас русских к бедствиям; он ведет Вашу династию к падению и к изгнанию! От Вас зависит, Государь, спасти нас и спасти себя от этих опасностей. <…> Созовите Земскую Думу из выборных людей всего земства; учредите в России представительный образ правления; составьте сообща с Думою Земскою мудрый Государственный Устав <…> и Вы, Государь, сделаетесь благодетелем России.[34] | Проект адреса петербургского Шахматного клуба (наиболее вероятный автор – Б. И. Утин) – 1862 г.: Дарование России конституции спасет Россию от тяжких смут и волнений и вместо раздора даст мир и новую жизнь.[35] |
Содержание этих заявлений вполне гармонировало с сутью античного анекдота о Феопомпе: ограниченная власть монарха более устойчива, чем самодержавие. И в конце 1860-х гг. – 1870-х гг. мы вновь встречаем в либеральной публицистике и в исторических сочинениях, явно адресованных современности, имя спартанского царя Феопомпа.
В 1869 г. вышла в свет книга В. Г. Васильевского, в будущем знаменитого византиниста, посвященная кризису древнегреческой полисной системы. Несмотря на внешнюю академичность темы, автор воспользовался ею для либеральных высказываний по актуальным вопросам современности. Главным идейным лейтмотивом работы стал призыв к своевременным реформам, способным предотвратить революцию: «Крайняя и упорная неподвижность ведет в политической жизни к крайним и разрушительным переворотам».[36] Доказательством этого тезиса стал уже известный нам пример: «Сами цари спартанские понимали и прямо высказывали, что, сделав свою власть менее обширною, они сделали ее тем более прочною и долговечною. Было бы большим благом для спартанского государства, если бы в нем всегда господствовал только такой мудрый и умеренный консерватизм. Но этого не было».[37] Итак, «мудрый и умеренный консерватизм» Феопомпа противопоставлен крайнему консерватизму, в итоге, по мнению Васильевского, погубившему Спарту. Сочувствие конституционализму и обобщенный характер суждений о сути подлинного консерватизма, выходящий за рамки антиковедения, очевидны.
Но еще более актуальным оказалось использование имени Феопомпа Б. Н. Чичериным. К началу 1870-х гг. он уже расстался с былой верой в реформаторский потенциал самодержавия и в университетском курсе «История политических учений» подробно пересказал рассказ Аристотеля о спартанском царе.[38] Заметим, что, несмотря на, казалось бы, академичный и подцензурный характер курса в нем встречались следующие недвусмысленные заявления: «Политическая наука требует свободы. <…> Поэтому государства, в которых утвердилась неограниченная власть, представляет мало пищи для политического мышления».[39] А в одном из своих неподцензурных текстов уже бывший профессор прямо связал легенду о Феопомпе с требованием введения русской конституции. Написанная Чичериным в 1876 г. и неопубликованная при жизни автора, статья «Конституционный вопрос в России» завершалась следующим образом: «В истории народа не может быть более торжественной минуты, как та, когда власть, управлявшая им в течение веков, сросшаяся со всей его жизнью, сознает, наконец, что времена переменились, что созрели новые исторические плоды и что пришла пора себе самой положить границы и призвать подданных к участию в государственном управлении. Наступила ли для нас эта пора? Мы убеждены, что мы к этому идем и не теряем надежды видеть воочию то, что доселе представлялась только в смутных мечтаниях.
Закончим анекдотом из классической древности. Известно, что спартанский царь Феопомп сам предложил и провел ограничение царской власти эфорами. Когда его жена укоряла его за то, что он власть, завещанную предками, передает умаленной потомкам, царь отвечал, “ Не умаленной, ибо более прочной”».[40] Таково было эффектное завершение темы: «Феопомп и русский конституционализм», поскольку постепенно античные реминенсценции все меньше и меньше использовались в политической борьбе, особенно в левооппозиционной публицистике.
Итак, мы выявили устойчивое использование на протяжении столетия в русских конституционалистских сочинениях – от А. Н. Радищева до
Б. Н. Чичерина – рассказа Плутарха и, особенно, Аристотеля о политических реформах Феопомпа. При этом, публицистов совершенно не интересовала конкретно-историческая ситуация в Спарте архаического и раннеклассичекого периода, однако им нравился эффектный и запоминающийся афоризм, приписывавшийся Феопомпу традицией. Суть этой сентенции – большая прочность ограниченной монархии, по сравнению с самодержавием – полностью соответствовала идеологии русского конституционализма. Именно поэтому не самый известный спартанский царь и стал одним из героев российской либеральной оппозиции. Отметим, что использование рассказа о Феопомпе делалось публицистами совершенно независимо друг от друга. Изложение П. А. Вяземским диалога Феопомпа с женой совершенно непохоже на интерпретацию данного сюжета Г. Мабли, а В. Г. Васильевский и Б. Н. Чичерин не читали еще неопубликованных «Записных книжек» Вяземского. Все эти авторы самостоятельно обратились к анекдоту из спартанской истории, который удачно вписывался в их политическое мировоззрение.
В целом же, нам представляется важным проследить судьбу различных древнегреческих и латинских политических сентенций в послеантичной общественной мысли. Таким образом, станет возможным установление круга чтения тех или иных публицистов и эволюции восприятия одних и тех же античных суждений в контексте постоянно меняющихся исторических условий.
Аннотация статьи.
В статье подвергается анализу регулярное использование в русской конституционалистской публицистике XVIII–XIX вв. имени спартанского царя Феопомпа, которому античная традиция приписывала добровольный отказ от абсолютной власти монарха. По мнению автора работы, влияние древнегреческой и древнеримской политической мысли на формирование российских идейных направлений требует более пристального внимания исследователей.
[1] Аристотель. Политика. // Сочинения в четырех томах. Т. 4. М., 1983. С. 559.
[2] Плутарх. Ликург. // Сравнительные жизнеописания в трех томах. Т. 1. М., 1961. С. 58.
[3] Печатнова А. Г. История Спарты (период архаики и классики). СПб. 2002. С. 29–30.
[4] Платон. Законы. // Сочинения в трех томах. Т. 3. Ч. 2. М., 1972. С. 163.
[5] Ксенофонт. Агесилай. // Сократические сочинения. М., 2003. С. 630.
[6] Плутарх. Застольные беседы. Л. 1990. С. 139.
[7] Печатнова А. Г. Указ. соч. С. 63.
[8] Тацит. К. Анналы. // Сочинения в двух томах. Т. 1. Л., 1969. С. 129.
[9] Цит. по: Васильевский В. Г. Политическая реформа и социальное движение в Древней Греции в период ее упадка. СПб., 1969. С. 135.
[10] Цицерон. М. Т. О государстве. // Диалоги. М. 1966. С. 22.
[11] Там же. С. 45.
[12] Зосим. Новая история. Кн.1 // Античный мир. Белгород. 1999. С. 157.
[13] Цицерон. М.Т. Указ. соч. С. 49–50.
[14] Радищев А. Н. [Примечания]. // Мабли Г.О. Размышления о греческой истории или о причинах благоденствия и несчастия греков. СПб., 1773. С. 17.
[15] Там же. С. 126.
[16] Печатнова А.Г. Указ. соч. С. 66.
[17] Лотман Ю. М. Радищев и Мабли. // Избранные статьи т. 2 Таллин. 1992. С. 113–114.
[18] Аристотель. Указ. соч. С. 417.
[19] О сходстве спартанского эфората с римским народным трибунатом см. Печатнова А. Г. Указ. соч. С. 66.
[20] Печатнова А. Г. Указ. соч. С. 67.
[21] Мабли Г. О. Указ. соч. С. 209–210.
[22] Мабли Г. О. Об изучении истории. // Об изучении истории. О том, как писать историю. М., 1993. С. 122.
[23] Карамзин Н. М. Предисловие. // История государства Российского. Тома I–IV. Калуга. 1994. С. 9.
[24] Мабли Г. О. Об изучении истории. … С. 128–129.
[25] Там же. С. 134.
[26] Там же. С. 148.
[27] Подробнее о воздействии книги Г. О. Мабли на русскую общественную мысль см.: Мезин С. А. Взгляд из Европы: французские авторы XVIII в. о Петре I. Саратов 1999. С. 142–143.
[28] Якушкин И. Д. Записки. // Верные сыны отечества. Воспоминания участников декабристского движения в Петербурге. Л. 1982. С. 59.
[29] См. напр. Лотман Ю. М. П. А.Вяземский и движение декабристов. // О русской литературе. Статьи и исследования (1958–1993). СПб., 2005. С. 413–524.
[30] Вяземский П. А. Записка о князе Вяземском, им самим составленная. // Записные книжки. М. 1992. С. 319.
[31] Вяземский П. А. Записные книжки (1813–1848). М. 1963. С. 32.
[32] Долгоруков П.В. Правда о России, высказанная князем Петром Долгоруковым. Т. 2. Париж 1861. С. 264.
[33] «Великорусс» № 3. // Чернышевский Н. Г. Письма без адреса. М. 1983. С. 314.
[34] Долгоруков П. В. Письмо Императору Александру II. // Правдивый. 1862. 27 марта. С. 4–5.
[35] Дело Чернышевского. Сборник документов. Саратов, 1968. С. 593.
[36] Васильевский П. Г. Указ. соч. С. 100.
[37] Там же. С. 101.
[38] Чичерин Б. Н. История политических учений. Т. 1. СПб., 2006. С. 86.
[39] Там же. С. 404.
[40] Чичерин Б. Н. Конституционный вопрос в России. // Опыт русского либерализма. Антология. М. 1997. С. 75.
Добавить комментарий