С.В. Куликов
Одной из ключевых проблем истории Февральской революции 1917 г. является вопрос о соотношении факторов организованности и стихийности во время событий 23-27 февраля в Петрограде[1]. Значимость этой проблемы предопределяется парадоксом, который характерен едва ли не исключительно для Второй русской революции. Если все остальные революции, в их эмпирическом плане, однозначно трактуются историками как доминирование организованности над стихийностью, то события, приведшие к падению царизма, рассматриваются как факты своего рода светской Священной истории. В ней место божественного промысла заняла человеческая стихия, играющая роль deus ex machina всякий раз, когда необходимо объяснить необъяснимое. Хотя неадекватность подобного смешения жанров очевидна (рациональная проблема, в данном случае – проблема технологии революции, должна объясняться рационально), тем не менее, версию о стихийном характере Февральской революции разделяет подавляющее большинство исследователей, не только отечественных[2], но и зарубежных[3]. Лишь меньшинство исследователей приписывает победу революции фактору организованности, который, в той или иной степени, ассоциируется ими с Большевистской партией (И.П. Лейберов[4]), другими социалистическими партиями (М. Мелансон[5]), IV Государственной думой (А.Б. Николаев[6]), германскими агентами (Э. Хереш[7]) или масонским заговором (эмигрантская и отечественная историография[8]).
(далее…)