А.Н. Курцев
Пореформенная модернизация положила начало переходу России от атрибутов аграрной цивилизации к зачаткам индустриального общества, главным субъектом которого выступал городской рабочий.
В условиях межцивилизационного перехода, чреватого для общества политическими потрясениями в случае невнимания элиты государства к насущным нуждам социальных низов, рабочий класс стал ведущей силой Октябрьской революции 1917 г., поскольку одновременно был носителем недовольства и деревенскими порядками, и городской обстановкой своей жизни, что придавало его действиям особую нетерпимость к существующей власти.
В конце XIX – начале ХХ века формирующийся промышленный пролетариат имел преимущественно крестьянское происхождение, причем проводя в городах только часть своей жизни как участник отхожих промыслов, имевших временный и возвратный характер.
Современники обычно отрицали пролетаризацию отхода: «русский рабочий в массе своей вместе с тем и русский крестьянин, а русский крестьянин часто вместе с тем и русский рабочий. Наш рабочий, поскольку он является отхожим промышленником и поскольку он входит в состав крестьянской семьи, продолжающей вести хозяйство за свой счет – не пролетарий», а фактически крестьянин по коренным интересам, «потому что вчера был и… завтра будет им, потому что его отец, жена, дети, братья живут этими интересами, потому что его заработок лишь часть в общем бюджете семьи»[1].
Другая крайность отличала советских ученых, которые считали, что «рабочий, вышедший из деревни, осевший в городе и приобретший там промышленную специальность, являлся пролетарием, стремившимся вырваться из плена кабально-юридических норм средневекового земледелия», ибо «фабрика привязывала к себе рабочего и обратное превращение его в крестьянина было невозможно»[2].
Выявление реального облика типичного участника отхода требует освещения механизма ротации как важнейшего канала социальных связей крестьянства и пролетариата, регулярно обеспечивающего урбанизируемой экономике исходный подбор способных кандидатов и конечную замену стареющих работников, включая их возврат в свои села.
Наличие в деревне объективных факторов потенциального действия: избыточность трудовых ресурсов в условиях растущего малоземелья, сокращение доходов от занятий земледелием, общинные ограничения, бытовая отсталость и пр. дополнял жизненный выбор части крестьянской молодежи, ищущей в городе более престижные места приложения труда, которые позволяли иметь высокие заработки, открывали доступ к атрибутам нового, служили повышению социального статуса и чувства личной свободы.
Однако в городе отходники проходили жестокий отбор на право оседания там для постоянного жительства, имеющий объективные и субъективные стороны. Первые касались любого новосела: ограниченная емкость их трудовой востребованности, невозможность иметь собственное жилье и отрыв людей от своих семей, ждущих их на родине, постоянная угроза увольнения с непременным расчетом в преклонном возрасте и соответственно отсутствие гарантий на материально обеспеченную старость. Преодоление данных препятствий преимущественно зависело от различных способностей индивидов по адаптации к новым условиям жизни, особенно в освоении городских профессий.
Большинство селян быстро отсеивались домой, ежегодно сменяемые новым поколением молодежи.
Некоторые юноши и часть девушек, лишившись достойного источника городских заработков, пополняли ряды люмпенов: преступников и проституток, бродяг и нищих.
Меньшинство отходников, постепенно адаптируясь, становились квалифицированными неземледельческими работниками, ежегодно получая из деревни паспорта, поддерживая деньгами свое крестьянское хозяйство, приезжая навестить семейство, а иногда оказывая помощь в сезон полевых работ[3].
Приведем рассуждения тульского крестьянина за 1890-е гг. Будучи литейщиком на московском заводе, где «артелями живут, а семейство в деревне», ибо домашние ведут обработку земли, разводят скот, содержат избу, т.к. «чуть что коснись, скажем, работы нет, скажем, заболел, стар стал, – куда денешься? На улицу помирать? А тут все-таки свой угол…», тем более что «наша работа вредная», «до сорока лет мало кто доживет здоровым. Куда тогда пойдешь? В деревню, больше некуда»[4].
Подобный выходец из тверской деревни писал, что «тогда фабричный оставался тем же крестьянином». Летние «месяцы работал в деревне, где оставалась его семья». В зимний период на работе «в городе всеми мыслями был связан с родными полями. По настоящему он считал себя человеком земли, а на фабричную работу смотрел как на временную»[5].
По свидетельству тульской администрации за 1897 г. об отходе в Москву и другие городские центры, отдельные лица перевозили в город семью, которая накануне наступления старости рабочего «опять возвращается в деревню, поправляет дома усадьбу и заводит вновь хозяйство»[6].
Подробные сведения содержат поселенные описания за лето 1912 г., в т.ч. по дер. Прончищево Каширского уезда.
«Из всей деревни живут на стороне около 50 чел.; большей частью на бумагопрядильных фабриках Москвы… Отхожий промысел возник очень давно: ходили даже до воли человек 15», т.е. до 1861 г. «Отход на сторону увеличивается – вследствие постоянных причин: увеличения членов семьи», причем «уходят на сторону лишние члены семьи»; «по бедности семьи» и «отсутствию местных заработков».
«На промысле живут все время, бывают дома на Пасху и Рождество; на полевые работы никто почти в деревню не приходит». «В Москву ездят по железной дороге, весь проезд обходится около 3 руб.»
Месячная зарплата за отхожую карьеру постепенно повышается – от 17 до 30 руб. «Заработок зависит от возраста, ловкости, пола, грамотности, а главным образом от продолжительности занятия данным ремеслом». Деньги на родину (обычно почтой) высылают не регулярно: «когда захотят, тогда и пришлют». «Месячная присылка от 2 до 7 руб.; деньги эти тратятся на подати и продукты, которые не вырабатываются в хозяйстве».
«Жизнь на промысле гораздо лучше деревенской во всех отношениях: чище помещения [в фабричных «казармах» для «одиноких» мигрантов. – А.К.], одежда, лучше харчи». «Рабочий день продолжается от 9 до 10 часов».
Досрочный «отказ от места» неугодным и увольнение престарелых оборачивались их возвращением домой к земледельческому труду. Семейной «заменой» служили «подростки», которые поступили на промысел «учениками» с обязательной родственной или земляческой «рекомендацией»[7].
Конкретные портреты отходников, в т.ч. целой отхожей семьи, наглядно отражают подворные карточки.
В 1900 г. хозяйство Г.Д. Ралачева – 60 лет (умер в 1901 г.) занималось земледелием на 2,3 дес. усилиями семейства старшего из сыновей. Во дворе изба, рига, амбар; лошадь с жеребенком и корова с теленком, пять овец; располагали только деревянным плугом и иными подобными орудиями труда, продажей овса выручали 18 руб. в год. Младший сын в 36 лет петербургский чернорабочий, в 1897 г. перевез в столицу свою жену и двух дочек, помощь родным состоит в высылке им по «25-30 руб. в год»[8].
Более типично описание семьи Н.А. Пантюхина за 1912 г. Владелец (55 лет) давно оставил отход и вернулся к занятиям сельским хозяйством. При 6,3 дес. земли надельной и 1,6 дес. арендованной (снимая ее «за деньги») двор теперь продает излишки урожая: рожь и овес (на 16 и 12 руб. в год). Семья имела 2 рабочих лошадей, корову и иной скот; избу и ригу, новый плуг и остальной инвентарь. Главным помощником выступает супруга (45 лет), т.к. дочери только 13 лет, а сноха (25 лет) занимается воспитанием своих малолетних детей.
Единственный сын с 15 лет круглогодично на заводе в Москве, обучившись на литейщика и овладев грамотой (отличаясь этим от неграмотного отца), высылает родителям, своей жене и трем детям 60 руб. в год. Личные связи с родным домом у 25-летнего на 1912 г. наследника осуществлялись посредством кратковременного пребывания, главным образом по большим праздникам[9].
В Тульской губернии сложилась практика, что «на заработки уходят преимущественно младшие»: вначале братья, позднее сыновья и т.д., ибо «старшие остаются дома за хозяев». «Уходят всегда по охоте», «без всякого принуждения, потому что на стороне живется вольготнее»[10].
При отсутствии или занятости младших мужчин: на военной службе, только дочери и т.п. семьи отправляли в городской отход девушек: раньше в Москву, затем в Питер и другие города, включая Варшаву[11].
В тульских селах уже в «16-18 лет выходят замуж, засидевшиеся же отправляются» по крупным городам работать прислугой: горничными и няньками, кухарками и прачками. Часть девушек «после свадьбы вместе с мужьями уходят на фабрики», главным образом ткацкие[12].
В пожилом возрасте работали единицы. На 1910–1912 гг. наличные крестьяне Тульской губернии свыше 14 лет составляли (здесь и далее с возрастной градацией в переписных материалах) 459 909 мужчин, в т.ч. 100 203 действующих отходников, или 21,8%; 471 485 женщин, в т.ч. 16 002 отходниц, или 3,4%. В мужском отходе лиц старше 60 лет осталось только 764 чел., или 0,8% действующих отходников, против 9,4 % их оседлых ровесников (33 510 к 359 706 чел.). Женское участие после 55 лет соответственно равнялось 197 чел., или 1,1 %, против 13,7% у оседлых тулячек (62 471 к 455 483 чел.)[13].
Среди фигур с предельными возрастными показателями в карточках значится 72-летний сторож на свечном заводе Москвы, на котором он работал 50 лет. С 18 лет там и его сын, где трудится рабочим уже полтора десятилетия, причем оба служат только зимние месяцы, остальное время занимаясь своим хозяйством на 8,6 дес. собственной и 0,5 дес. арендованной земли. Младший сын круглый год наемным столяром в столичной мастерской[14].
Отметим также ткачиху 58 лет с фабричным стажем в четыре десятилетия и т.п.[15]
Аналогичные факты известны и о южном направлении миграций. Так, в с. Цуриково Фатежского уезда Курской губернии перепись 1911 г. выявила 24 семьи с «дальним отходом», или 26% всех дворов села. Общая численность отсутствующих людей – 27 мужчин и 2 женщины: все на Юге, главным образом донбасские шахтеры и заводские рабочие, крестьянки устроились городскими служанками.
Возрастные группы отходников: моложе 20 лет (от 17 и более) – 4 чел., или 14%; от 20 до 40 – 23 лица (включая незамужнюю прислугу), или 79%; старше 40 лет (до 42 и менее) – 2 чел., или 7%. Отходничество было круглогодичным (летом бывали дома всего двое рабочих), живут там без семей.
Годовое поступление из отхода на родину заработанных средств колебалось в диапазоне от 10 руб. (у 17-летнего) до 450 (у 42-летнего). Половина хозяйств с отхожими рабочими не держали лошадей, многие сдали в аренду землю, а одна семья даже не имела своей избы[16].
Типичная картина возврата работника фабрично-заводской индустрии и женской прислуги рисуют данные по курской деревне: супруги из бедноты, отработав с 1894 г. «несколько лет» в пос. Юзовке Екатеринославской губернии «вальцовщиком» и «кухаркой», «смогли накопить денег, после чего они уехали в деревню, где построили хату, купили землю, лошадь и т.д.»[17]
Обратимся к источникам, рисующим места отхожего труда.
Перепись жителей Москвы от 31 января 1902 г. выявила 1,1 млн чел., показав наличие 791 тыс. неместных уроженцев, или 72,4% (здесь и далее подсчитано без округления абсолютной численности).
Основная масса новоселов состояла из крестьян – 604 тыс. чел., из которых 90 тыс. жили там «менее года», или 15,0% (здесь и далее подсчеты в процентах к 600 тыс., указавшим время вселения). С 31 января 1901 по 1892 г. осели 487 тыс., или 64,6%; за 1891–1882 гг. – 125 тыс., или 20,8%; ранее 1882 г. – всего 87 тыс., или 14,6%, т.е. на протяжении двух десятилетий отсев мигрантов составил более 85%[18].
В 1910 г. (15 дек.) подобным обследованием Петербурга соответственно насчитали 1,9 млн всех жителей при доле мигрантов в 1,3 млн, или 68,0%.
Пришлых крестьян в столице оказалось 986 тыс., включая 164 тыс. новичков «1910 г.», или 18,3% (здесь и далее к 185 тыс. с отметкой точного времени прибытия). За время с 15 декабря 1910 по 1901 г. прибыли 563 тыс., или 62,9%; за 1900–1891 гг. – 191 тыс., или 21,3%; с 1890 по 1881 г. – 83 тыс., или 9,3%; за 1880-1871 гг. – 39 тыс., или 4,4%; раньше 1871 г. – только 19 тыс., или 2,1%, что показывает остаток мигрантов к своим 55-60 годам (считая приход в 15-20 лет) после истечения сороколетия трудового стажа[19].
В итоге столицы рисуют схожие черты ротации, в т.ч. возврат в деревню большинства отходников в первое десятилетие своего пребывания на городских заработках. В последующее время динамика возвращения селян, благодаря их адаптации, происходила медленнее. Однако к исходу 40-летия трудовой деятельности и накануне наступления 60-летия в городах фактически оставались единицы (чуть более 2% на весь Питер, а значит и в Москве), преимущественно наиболее квалифицированные рабочие, часто вместе со своей семьей; а также немногочисленные владельцы мелких заведений сферы обслуживания и т.п., живущие там семейно. Данная возрастная группа включала в столицах и раскрестьяненную прослойку люмпенизированных элементов.
Участники переписи рабочего квартала Петербурга в 1900 г., охватившей «до 10 тыс.» отходников из Псковской, Смоленской, Рязанской, Тверской и др. губерний, которые трудились на ткацких фабриках и различных заводах, включая Путиловский, с горечью констатировали, что «эта армия голодных и ищущих работы постоянно растет, теснит друг друга в поисках за работой…» В результате «средний срок проживания рабочих в Петербурге от 3-х лет до нескольких месяцев, 10-15 лет прожили немногие, 5-6% общего числа рабочих». Постоянно живущих в огромной столице среди них «очень мало, не более 2%»[20].
В 1908 г. обследование бюджетов петербургских рабочих (600 чел., но отражающее все специальности) из разных уголков России привело к выводам, что «ряды пролетариата пополняются у нас не пролетарскими детьми, а пришельцами со стороны, из крестьянства». Главным образом это «одинокие рабочие», поскольку молодой «крестьянин пришедший из деревни в Петербург на заработки редко обзаводится семьей»[21].
Бюджетная характеристика семейного рабочего среднего возраста гласит, что при низкой зарплате, столичной дороговизне и тяжелых жилищных условиях «ему приходится довольствоваться семьей в деревне, куда он изредка, раз в 2-3 года, ездит на побывку и откуда к нему время от времени приезжает погостить жена. Содержание семьи в этом случае почти целиком взваливается на деревню, так как присыл отца составляет в нем очень небольшую долю». Участь женщин была еще хуже, особенно к «старости», которой считали «40 лет, к каковому возрасту жизнь и фабрика уже успевает состарить работницу»[22].
Данные о ткачах г. Москвы за 1899 г. (1,4 тыс. чел.) – в основном крестьян ближайших губерний с давним развитием столичного отхода: Рязанской, Тульской, Московской, Смоленской, Тверской – свидетельствуют о сформировавшемся потомственном отходничестве, поскольку отныне 55,6% фабричных кадров являлись детьми бывших мигрантов, вынужденных возвратиться в свои села. Первое поколение в городском отходе составляли 44,4% тружеников. По всем рабочим средний стаж отхода в Москву оставался небольшим – лишь 10,3 года. Преобладали молодые возраста работников: от 15 до 25 лет – 50,6%, 26–35 лет – 32,1%, 36–45 лет – 13,4%, 46–55 лет – 3,7% и т.д. при среднем возрасте в 27,5 лет.
Наибольший отсев неспособных освоить новую профессию происходил среди молодежи, ибо средний возраст начала отхода был «равен 17 годам». Костяк квалифицированных кадров складывался из оставшихся, которые вскоре вступали в возраст трудовой зрелости. Поэтому «фабрика по преимуществу эксплуатирует рабочего, когда он обладает наибольшей работоспособностью. По мере же того, как с повышением возраста эта работоспособность падает, фабрика освобождается от таких рабочих, заменяя их более молодыми», т.к. «фабрика предпочитает рабочих в возрасте до 40 лет».
Дополнительный импульс имел сельское происхождение: когда фабричный «рабочий достигает приблизительно 40-летнего возраста, в это время его отец [дома. – А.К.] за старостью выбывает из работников, и тогда рабочий оказывается вынужденным вернуться в деревню, чтобы не бросать хозяйство», а отхожую карьеру начинал его сын или дочь[23].
В молодой бакинской индустрии наоборот доминировали новички из крестьян черноземных и поволжских губерний, которые находились в значительном удалении от места отхожего труда, что лишало семью помощи в полевых работах. На 1903 г. из 46 тыс. пришлых рабочих 23,8% жили в Баку менее года, от 1 до 5 лет – 45,8%, от 5 до 15 лет – 20,4% и более 15 лет – всего 7,0% (по 2,0% информация отсутствует), что «очень выпукло характеризует бакинский пролетариат – его неустойчивость, текучесть и периодическую смену»; работавшего «в бакинском районе лишь известный срок, после которого он неуклонно возвращается домой и снова берется за соху. На место возвращающегося из деревни идет на смену в Баку новый обладатель свободных рук, представитель более молодого поколения, которое и держит возрастную среднюю между 20-30 годами».
Важное значение имела потеря здоровья, поскольку «с каждым годом организм промыслового рабочего изнашивается все сильнее и сильнее, и к сорока годам он превращается в большинстве случаев в инвалида, неспособного от преждевременной старости и болезней к производительному труду. Уходит на родину он не по своей воле и гонит его туда не поэтическая тоска по ней, а тяжелая, глубоко прозаическая необходимость»[24].
В общем итоге к 1917 г. крестьянский отход в ротационной форме породил переходный тип русского пролетария, обладавшего чертами социального синтеза. Это был полукрестьянин/полуселянин – полурабочий/полугорожанин, ведший особый образ жизни. Типичный отхожий работник проводил детство в деревне, с юности жил в городе с обязательным поддержанием связи с селом, возвращаясь к земледелию в пределах среднего возраста, отправляя (бывшие в отходе без своей семьи) или оставляя (кто проживал там семейно) на городских заработках подросшее потомство: чаще – сыновей, реже – дочерей.
В порядке предположения укажем, что частично именно ротацией объясняется длительная слабость результатов революционной пропаганды рабочих в городах, поскольку их основной состав постоянно выбывал на родину, в сельской же глубинке внесенные им идеи были не востребованы. Только в тяжелое время Первое мировой войны, когда занятые в оборонной сфере экономики мужчины получили отсрочки от всех мобилизаций в вооруженные силы, ротационная замена отходнических кадров впервые приостановилась, что быстро стабилизировало коллективы промышленных предприятий, обеспечив идейную обработку мигрантов, а позднее их участие в свершении Февральской и Октябрьской революций 1917 г.
[1] Пешехонов А.В. Крестьяне и рабочие в их взаимных отношениях // Русское богатство. 1898. №8. С. 178–179 (1-я паг.)
[2] Полевой Л.М. Преемственность фабрично-заводского труда и формирование пролетариата в России // Рабочий класс и рабочее движение в России: 1961–1917. М., 1966. С. 85, 89.
[3] См. описание быта крестьян в различных губерниях на конец 1890-х – начало 1900-х гг.: Архив Российского этнографического музея (АРЭМ). Ф. 7 Оп. 1 Д. 1434. Л. 1-16; Д. 1457. Л. 1-59; Д. 1740. Л. 1-38; Д. 1743. Л. 1-20 ; и др.
[4] Вересаев В.В. Собрание сочинений в 5 т. Т.1. М., 1961. С. 205, 209, 213-214.
[5] Гордеев М.Г. Полвека унижений и борьбы: Повесть жизни ресторанного человека. М., 1925. С. 16.
[6] Российский государственный исторический архив. Ф. 391. Оп. 2. Д. 300. Л. 19.
[7] Государственный архив Тульской области (ГАТО). Ф. 4. Оп. 4. Д. 1108. Л. 2-2об.
[8] ГАТО. Ф. 4 Оп. 2. Д. 1032. Л. 53-53 об.
[9] ГАТО. Ф.4. Оп. 12. Д. 441. Л. 19-19об.
[10] АРЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 1736. Л. 30-30об.; Д. 1742. Л. 5.
[11] См.: ГАТО. Ф. 4. Оп. 4. Д. 1190. Л. 129, 201, 250, 266, 279, 330, 390, 459; Д. 1284. Л. 437-439, 445, 484-485, 488; Оп. 12. Д. 441. Л. 4, 13, 18, 26.
[12] АРЭМ. Ф.7 Оп. 1. Д. 1734. Л. 8-9; Д. 1742. Л. 8.
[13] Материалы для оценки земель Тульской губернии. Т. XIII: Тульская губерния. Крестьянское хозяйство. Подворная перепись 1910-1912 гг. Итоги по губернии. Тула, 1916. С. 227-228, 255.
[14] ГАТО. Ф. 4. Оп. 12. Д. 441. Л. 24-24 об.
[15] Там же. Оп. 4. Д. 1190. Л. 460 и др.
[16] См.: Государственный архив Курской области. Ф. 4. Оп. 1. Д. 364 (2). Л. 1–96об.
[17] Историко-бытовые экспедиции, 1951–1953: Материалы по истории пролетариата и крестьянства России конца XIX – начала ХХ века. М., 1955. С. 73.
[18] Перепись Москвы 1902 года. Ч.I: Население. Вып. 1. М., 1904. С. 3, 11.
[19] Петроград по переписи 15 декабря 1910 года. Ч. I: Население. Отд. 2. Пг., 1915. С. 2, 291-293.
[20] М.и О. Цифры и факты из переписи С.-Петербурга в 1900 году // Русская мысль. 1902. № 2. С. 74-75 (2-я паг).
[21] Прокопович С.Н. Бюджеты петербургских рабочих. СПб., 1909. С. 5-7.
[22] Давидович М. Петербургский текстильный рабочий в его бюджетах. СПб., 1912. С. 6.
[23] Шестаков П.М. Рабочие на мануфактуре Т-ва «Эмиль Циндель» в Москве: статистическое исследование. М., 1900. С. 18-25, 53, 75.
[24] Петрович П. Рабочие Балканского нефтепромышленного района. Тифлис, 1911. С. 28-29, 35, 45.
Добавить комментарий