А.С. Туманова
Сюжет данной статьи затрагивает ключевую проблему конференции на первый взгляд только опосредованно. В центре нашего внимания находится не столько революция, сколько реформа, которая по замыслу ее разработчиков была призвана приостановить развитие революционного процесса в 1905-1906 гг. Эта реформа зеркально отобразила кризис власти, выражавшийся, прежде всего, в ее неспособности ответить на вызов времени. Правительственный кабинет продекларировал назревшие преобразования, однако, не провел их в надлежащем объеме, свернув по мере ослабления накала революционных страстей. Реформа продемонстрировала также растущую оппозиционность власти со стороны общественных кругов и напряженную политизацию последних, включая умеренные и прежде лояльные элементы. При известных обстоятельствах перечисленные факторы могли привести к революции и свержению самодержавной формы правления, что и случилось в 1917 г.
Этой преамбулы достаточно для того, чтобы сформулировать ключевую проблему нашей статьи, призванной прояснить, какое значение в общественно-политической жизни Российской империи начала XX в. занимали гражданские права, провозглашенные и закрепленные в действующем законодательстве в годы Первой русской революции. Принимая во внимание широту заявленной проблемы, мы оговоримся, что институционально-правовую сторону реформы по осуществлению прав и свобод, а именно – акты, которыми гражданские права вводились в российскую политико-правовую жизнь, мы охарактеризуем тезисно, сосредоточив основное внимание на идейном аспекте реформы: воззрениях общества на гражданскую свободу, ожиданиях, которые были с ней сопряжены, общественном движении за гражданские права, развернувшемся в начале XX в.
В политическом лексиконе России начала XX в. было распространено сравнение гражданских свобод (совести, слова, союзов и собраний) с четырьмя ногами лошади, имя которой – правовое государство. Это сопоставление призвано было показать, что гражданские свободы являлись неотъемлемой составляющей правового государства, и без них, и именно в полном комплекте всех четырех составных элементов, последнее не могло существовать. Современники отмечали, что очертания будущих четырех ног под телом нового русского государственного строя появились в стране с изданием Манифеста 17 октября 1905 г., в котором император возложил на правительство обязательство даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов. Однако в течение последнего десятилетия существования монархического строя туловище «государственной лошади», по мнению либеральных общественных деятелей, стояло не на живых ногах, а на «временных подставках», коими были изданные в те годы временные правила об обществах и союзах, собраниях, печати, поскольку постоянно действующие законы о свободах так и не появились.[1]
Поскольку мы будем вести речь о восприятии общественными кругами идеи гражданских прав, а также той конкретной юридической формы, которую она обрела в России начала прошлого века, нас будет интересовать такой аспект общественного сознания, как правовое сознание; а в более узком смысле – особый вид правосознания, получивший в современном конституционном праве наименование конституционного правосознания. Применительно к нашему сюжету конституционное правосознание представляет собой совокупность представлений людей о правах человека – значимом институте правового государства, их роли и значении в модернизации политико-правовой жизни России. В рамках изучения указанного типа правосознания нами предпринята попытка выяснить соотношение между естественно-правовой и «искусственно-правовой» его составляющими, самой идеей гражданской свободы в ее трактовке общественными деятелями России, а также ее реализацией в позитивном праве – действующем законодательстве. В статье мы коснемся и психологической составляющей правового сознания – чувств, переживаний людей по поводу выработки гражданских прав.
При этом говорить мы будем о правовом сознании не всего российского общества, а его элитарной образованной части, включавшей в себя представителей правящей бюрократии и политической оппозиции (деятелей земского движения, политических партий, ученых-правоведов), участвовавших в разработке законов о свободах. Государственных и политических деятелей, о которых будет идти речь, объединяло несколько черт: подавляющее их большинство имело юридическое образование, они в той или иной мере являлись творцами нового права, значительная их часть была настроена в конституционном духе. Правосознание образованной, юридически грамотной элиты общества включало в себя как критические оценки действующего права, так и выражение пожеланий к правовой сфере. Содержание воззрений элиты российского общества на проводимую правительством правовую реформу являлось показателем культурно-правовой зрелости тогдашнего общества, степени его подготовленности к практическому воплощению своих взглядов в виде соответствующих форм действующего права. Правовое сознание образованного общества, с одной стороны, являлось предпосылкой структурной конституционной реформы, проводимой в стране в начале XX в., а с другой, – обусловливалось данной реформой.
В отечественных исторических и историко-правовых исследованиях проблема юридического закрепления в дореволюционный период гражданских свобод вплоть до последнего времени самостоятельного заметного места не занимала. Ученые, занимавшиеся данным периодом, ее не исключали, однако изучали ее в рамках других смежных тем – проблематики революционного движения, политических партий и др.
Английская исследовательница Л. Эдмондсон делает интересное предположение, что одна из причин, по которой проблемой гражданских прав ученые долгое время пренебрегали, была, как это не парадоксально, той же причиной, по которой эта тема заслуживала изучения. Риторика свободы, прав личности, равенства перед законом не была в начале прошлого века предметом спора между политическими и общественными деятелями. Напротив, она пронизывала письменные и устные высказывания политиков различных ориентаций, была непременным спутником резолюций съездов, петиций к правительству и администрации, акций протеста против произвола властей. За гражданские права боролись все группы и партии, исключая крайних правых.[2]
Поскольку указанные свободы были дарованы самодержавием в период Первой русской революции, во время, когда накал освободительного движения достигал своей наивысшей точки, в отечественной науке они трактовались как ее непосредственное завоевание[3]. Такая ситуация отражала характерный для советской историографии взгляд на реформы как на побочный результат революционного процесса, вынужденные действия верхов. Революциям в советской историографии придавалось значение локомотивов истории.
Не способствовало объективному рассмотрению проблемы также и то обстоятельство, что Манифест 17 октября «Об усовершенствовании государственного порядка», провозгласивший гражданские свободы, являлся актом октроированным, свободы были дарованы самодержцем, а последующие законы о них готовились правящей бюрократией. Царь как архитектор реформы, а бюрократия как ее проводник. Этого было достаточно для того, чтобы отказать указанной реформе в глубине и основательности (закрепленные в правовых актах времени первой революции свободы трактовались как «псевдосвободы», паллиативные меры), а ее авторам – в серьезности намерений модернизировать самодержавный строй в буржуазно-правовой, преобразовать разделенное сословно-классовыми перегородками общество в гражданское. Наличие у правящей власти какого-либо реформаторского настроения практически всецело отрицалось.
Справедливости ради следует заметить, что трактовка проблемы осуществления гражданских прав в императорской России, ставшая официальной в советский период, в основных чертах была сформирована в дореволюционную эпоху, а ее авторство принадлежало не только и не столько радикально настроенным большевистским деятелям, сколько либералам[4]. Давая негативную оценку действиям правительства в вопросе предоставления гражданских прав, либеральные деятели упускали из внимания важное обстоятельство. Критикуемые ими акты были одной из немногих в дореволюционный период попыткой урегулировать взаимоотношения личности и публичной власти (государства)правовыми средствами, а факт законодательного закрепления свобод свидетельствовал о признании монархом за населением сферы публичной деятельности и права на самодеятельность, являвшегося до этого лишь особой привилегией, даруемой властью по своему усмотрению доверенным социальным группам.
Как справедливо указывает известная американская исследовательница Дж. Бёрбэнк, правовая культура имперской России в отношении определения прав подданных характеризовалась следующими чертами: 1) отсутствие у подданных природных естественных прав (права определялись как человеческое творение, считались производными от российских законов, исходивших от императоров); 2) обусловленность прав, обязанностей и льгот подданных их принадлежностью к той или иной сословной группе; 3) отсутствие гражданских прав даже у элит, компенсировавшееся привилегиями, которыми их наделяло государство[5].
Исследовательский интерес к проблеме гражданских прав возник ранее всего в среде западных русистов. Первопроходцем здесь явился американский историк права М. Шефтель, выпустивший в 1976 г. свою знаменитую монографию «Русская конституция 23 апреля 1906 г. Политические институты Думской монархии». Шефтель отмечал, что, несмотря на сохранение в политической жизни России начала XX в. серьезных пережитков абсолютизма, порождавших отставание российских политических институтов от их европейских аналогов, в области гражданских свобод в думский период был достигнут существенный прогресс. Подавляющее число гражданских свобод стали доступны населению, считал историк, чего не было ранее и что служило ему основанием для умозаключения о думском периоде истории императорской России, как о наиболее прогрессивном этапе развития страны, когда происходила глубинная институциональная трансформация императорской России в конституционную монархию, в правовое государство, основанное на идее верховенства права.[6]
Первое и единственное монографическое исследование проблемы гражданских прав также было выполнено на Западе. Это – изданная в 1989 г. в издательстве Оксфордского университета коллективная монография «Гражданские права в императорской России»[7]. Ее авторы – известные ученые В. Бутлер, У. Вагнер, О. Крисп, Д. Ливен, С. Смит, Р. Уортман, Л. Эдмондсон и др., рассмотрели различные аспекты данной проблемы, такие как обеспечение прав граждан царским и Временным правительством, опыт осуществления в императорской период свобод собственности, слова, союзов, печати, женского и еврейского равноправия и т.п. Профессор сравнительного правоведения и директор Центра изучения социалистических правовых систем Лондонского университета В. Бутлер в своем вводном очерке, посвященном зарождению в России законодательных стандартов гражданских прав, признал реализацию гражданских прав в последнее десятилетие существования самодержавного строя неудавшимся опытом. По мнению Бутлера, самодержавие в эпоху заката Российской империи гарантировало своим подданным определенные гражданские права, однако они зависели скорее от воли монарха, чем от закона; суровые ограничения на политические права граждан налагали также законы военного времени, по которым в течение последних десятилетий имперского строя жила Россия. Знание исторических корней российской традиции обеспечения гражданских прав, как считал правовед, должно было служить Советскому союзу и другим странам социалистического лагеря предостережением, сигналом к модернизации их правовых систем по образцу государств англо-американской правовой традиции, отличавшихся политическим, религиозным и идеологическим плюрализмом.[8]
Л. Эдмондсон, автор проблемного очерка коллективной монографии «Было ли Движение за гражданские права в 1905 г.?», оценивает опыт осуществления в императорской России гражданских свобод с иных, нежели Бутлер, позиций. Она указывает, что обстоятельства русской жизни после 1905 г. были откровенно враждебны реализации гражданских прав и дальнейшему развитию концепции свобод, однако это не означает, что движение за права потерпело фиаско. Ожидать полной и последовательной реализации принципов гражданских свобод от российского общества, с неразвитыми правовыми традициями и слабым контролем над исполнительной властью, по мнению Эдмондсон, было нереалистично. Однако то обстоятельство, что значительная часть интеллигенции в России была бескомпромиссным приверженцем гражданских свобод, уже вселяло, по ее мнению, надежду на то, что концепция свобод не была обречена на падение на неплодородную почву.[9]
В последние десятилетия интерес западных историков к проблеме гражданских свобод возрос еще более. Свидетельством тому стал выход в свет монографий Д. Вортенвейлера и С. Хьюман, статей Дж. Бёрбэнк, Э. Виртшафтер, Э. Лора и др. Д. Вортенвейлер в своей монографии «Гражданское общество и академические дебаты в России» (Оксфорд, 1999) утверждает, что идеи и ценности свобод личности присутствовали в научных и публицистических работах либеральной профессуры, для которой требования гражданских и политических свобод были близки по духу. Профессора и их институции, как в теоретическом, так и в практическом плане, по мнению Вортенвейлера, отображали движение российского общества в направлении общества гражданского.[10] Широко известная своими разработками в области социальной истории Э.К. Виртшафтер утверждает, что Россия достигла к 1917 г. существенного прогресса в своем движении в направлении общественного строя, основанного на принципах правового равенства, хотя даже ко времени Февральской революции разрушение старорежимной сословной иерархии было еще далеко не завершено[11].
С. Хьюман показала в своей книге борьбу за национальные и конституционные права правоведа Б.А. Кистяковского, стойко верившего в то, что в скором времени усилия его и его соратников в данном направлении увенчаются победой, а бесправные прежде подданные российского монарха превратятся в активных и жизнеспособных людей, которые посредством своего участия в правовом процессе управления обществом станут хозяева своих судей[12]. Э. Лор, характеризуя концепцию естественных прав В.М. Гессена, резюмировал, что права являлись не простым притязанием индивида перед государством, но, закрепленные государством, создавали промежуточные гражданскую и институциональную сферы[13].
В российской историографии заметный вклад в изучение проблемы гражданских свобод внесли работы, посвященные истории либерализма начала XX в., принадлежавшие перу таких маститых исследователей, как Е.Д. Черменский, К.Ф. Шацилло, В.В. Шелохаев, А.В. Гоголевский, а также И.Н. Сиземская, Д.В. Аронов и др. Особо следует отметить очерк В.В. Шелохаева «Институты гражданского общества и правового государства» в изданной под его редакцией коллективной монографии «Модели общественного переустройства России. XX век» (М., 2004). В нем дана общая характеристика разработанного кадетами пакета законопроектов, которые гарантировали права личности, способствовали раскрытию ее творческих потенцией и вели к демократизации общества.
Проблема гражданской свободы сквозь призму правительственной политики начала XX в., отношение правящей бюрократии к идее гражданских и политических прав, ее участие в разработке соответствующих законопроектов получило отражение в работах ученых петербургской исторической школы, прежде всего Р.Ш. Ганелина и Б.В. Ананьича[14].
Реализации в дореволюционной России свободы союзов и собраний посвящены статьи и монографии А.С. Тумановой[15], свободы совести – монографии и статьи А.А. Сафонова[16], А.А. Дорской[17] и В.К. Пинкевича[18]. Разработка концепции прав и свобод личности российскими правоведами рубежа XIX-XX вв. нашла отражение в монографиях В.А. Томсинова[19], А.Н. Медушевского[20], И.А. Кравца[21], С.И. Глушковой[22] и др.
Доминирующие позиции самодержавия в социальной сфере, его патерналистское отношение к обществу, как к группе подданных, лишенных всяких прав и обремененных лишь обязанностями перед государем, более чем двухвековое, вплоть до 1861 г., сохранение крепостного права, – все эти факторы обусловили сравнительно позднюю в сравнении со странами Западной Европы и США постановку в России проблемы гражданских прав. На Западе права человека и гражданина начали получать законодательное закрепление в последней четверти XVIII столетия, сначала в Декларации прав американского штата Вирджиния 1776 г., затем во французской Декларации прав человека и гражданина 1789 г., являвшейся основой европейского законодательства о правах человека. В России публичные права не были определены в законодательном порядке еще к началу XX столетия. Однако, как и в Европе, возникновению конституционных правовых институтов в нашей стране предшествовало общественное движение в поддержку данных институтов.
Утверждение идеи гражданских прав в правовом сознании российского образованного общества происходило на рубеже XIX-XX вв. Еще в 1892 г. известный ученый-юрист Н.М. Коркунов в университетском курсе, посвященному государственному праву, утверждал: «В настоящее время нет вопроса более настоятельного, более неотложного, требующего реформы, как вопрос об обеспечении за русским обществом прав гражданской свободы»[23].
Не менее авторитетный ученый Б.Н. Чичерин в одной из своих последних работ, выпущенных на заре XX в., признал генеральной задачей русской жизни, которую призван был разрешить наступающий век, установление политической свободы. Именно политическая свобода, по мнению Чичерина, являлась итоговой мерой по завершение строительства «здания», воздвигнутого царем-реформатором Александром II[24].
О допущении населения к управлению как назревшей потребности государственного и общественного развития страны писал в 1904 г. редактор и издатель популярной столичной газеты «Новое время» А.С. Суворин. Приветствуя новый век как «век возрождения» и освободительных реформ, Суворин относил к числу первостепенных нужд общества, которые государству требовалось удовлетворить немедленно, «нужду в свободе работы, всякого почина (читай – «общественной самодеятельности» – А.Т.), к которому влечет человеческая личность, стесненная целой массой формальностей и навязанных традиций». «Об этом давно взывают, и это всем нужно, – отмечал известный публицист, – начиная с мужика и кончая образованным человеком, техником, юристом, промышленником. Там, где есть эта свобода, и бюрократия работает лучше, прилежнее, производительнее. Она чувствует над собою общественный контроль и около себя свободную деятельность всего населения»[25].
Учение о свободе личности занимало одно из приоритетных мест в теории и практике российского либерализма начала XX в. Осуществление прав личности рассматривалось либералами как назревшая потребность развития страны, необходимая предпосылка и условие социального прогресса. Либералы видели в правах человека важную составляющую конституционного строя, предпосылку и условие политического и социального раскрепощения личности, трансформации традиционного сословного общества в гражданское, полицейского государства – в правовое[26].
Борьба за обретение гражданских прав стала важным направлением общественного движения, развернувшегося в начале XX в.Главным его идеологом явился «Союз освобождения» – либеральная организация, являвшаяся предтечей кадетской партии. Превращение России в конституционную монархию с введением в конституцию декларации прав человека стало программным лозунгом «Союза освобождения» и было сформулировано в выработанном его лидерами П.Н. Милюковым, П.Б. Струве и др. в октябре 1904 г. проекте конституции[27].
Проблема прав и свобод личности активно обсуждалась на страницах подцензурного заграничного журнала «Освобождение», издаваемого П.Б. Струве. «Освобождение», являвшийся активным пропагандистом либеральной идеологии, нацеленной на ликвидацию авторитарного строя, создание правового государства и гражданского общества, развернул на своих страницах дискуссию по проблеме прав и свобод личности[28]. Как указывает автор специального монографического исследования о журнале В.Ю. Канищев, эта дискуссия способствовала более углубленному осмыслению содержания и объема понятий «права» и «свободы» личности, а также их конкретному наполнению и «переплавке» в программные положения. Каталог основных гражданских прав, выработанный журналом, включал в себя: 1) личную свободу, гарантированную независимым судом; 2) равенство всех перед законом и отмену всех национальных, сословных и религиозных ограничений; 3) свободу печати, собраний и союзов; 4) право петиции.[29] Указанные положения вошли в первый раздел программы «Союза освобождения», принятой в марте 1905 г. и ставшей в свою очередь основой программы кадетской партии. С течением времени положения программы о правах и свободах граждан были еще более структурированы либералами, сформулированы максимально емко и четко. Как правило, они располагались в преамбуле перечня политических требований. Приветствуя нового министра внутренних дел П.Д. Святополка-Мирского, объявившего «эру доверия» власти к обществу, «Освобождение» писало, что «ближайшей задачей министра, понимающего потребности государства и государственной власти, должно быть установление свободы слова, свободы печати и свободы союзов!»[30].
Впервые декларация гражданских прав была заявлена либералами публично на проходившем в Петербурге 6-9 ноября 1904 г. земском съезде. В своей резолюции съезд высказался за предоставление гражданам Россиинеприкосновенности личности и жилища (п. 5), совести и вероисповедания, слова и печати, собраний и союзов (п. 6), введение полного гражданского и политического равноправия (п. 7), созыв народного представительства, наделенного законодательными правами (п. 10)[31]. Иностранная печать писала о съезде: «С единодушием, поразительным для представителей дворянства и крупной земельной собственности, члены съезда наметили программу, в которой фигурируют все необходимые права: свобода печати, собраний, союзов, требование национальных прав, одним словом конституции, что бы теперь ни сделали царь и князь Святополк-Мирский с этими реформами или с их мужественными инициаторами, один колоссальный шаг сделан: великая русская нация в ожидании своей «Декларации прав» и своего «Bill of Rights» имеет уже свою «Петицию о правах»[32].
Н.И. Астров, выпускник юридического факультета Московского университета, гласный и секретарь Московской городской думы, один из основателей и активных деятелей Конституционно-демократической партии, вспоминал, что постановления Земского съезда стали началом политического и правового просвещения городского населения. Позитивным результатом земского съезда и следовавшей за ним кампании петиций Астров признал растущий интерес к проблемам конституционного права: «Кое-кто из гласных заходил спросить, какую бы книжку, не очень большую, можно было бы прочитать по конституционному праву, чтобы быть в курсе вопроса. Среди дам, ежедневно присутствовавших в малом думском зале и принимавших пожертвования на войну, также политический интерес заметно повысился. Среди них оказались некоторые хорошо образованные и прекрасно разбиравшиеся по вопросам конституционного права… Одна очень скромная на вид молодая женщина, дочь купца Пупышева, весьма мало культурного и старозаветного, была в полном курсе вопроса».[33]
На создании гарантий осуществления гражданских прав настаивали многие легальные общественные организации, считая такие гарантии залогом успешной деятельности в тех областях, в которых они работали, будь-то наука, сельское хозяйство, медицина, просвещение и др. Так, Петербургское педагогическое общество в собрании своих членов 28 ноября 1904 г. пришло к выводу, что «когда каждому гражданину будут предоставлены неотъемлемые права свободной личности.., только тогда сможет правильно развиваться самое дорогое для нашего народа дело, дело народного просвещения»[34]. Схожие требования прозвучали на заседаниях Харьковского, Одесского и Курского юридических обществ, Московского общества сельского хозяйства и его Костромского отдела, Киевского и Одесского литературно-артистических обществ, ряда просветительских и учительских организаций[35].
С наступлением 1905 г. кампания общественности в поддержку гражданских прав не ослабла, а, напротив, достигла наибольшего накала. Требования неприкосновенности личности, равенства перед законом, свободы слова, печати, союзов, веротерпимости и др.[36] присутствовали в петиции, с которой обратились к царю рабочие 9 января 1905 г. И хотя очевидно, что включение в петицию требований гражданских прав было не столько результатом собственного творчества рабочих, сколько влияния на них со стороны либералов и социалистов, сам по себе этот факт означал, что движение за гражданские права в 1905 г. не исходило исключительно или преимущественно от образованных общественных кругов, а консолидировало широкие массы населения, причем рабочий люд не являлся здесь исключением[37].
Веру рабочих в то, что они имеют определенные основополагающие права, как свидетельствовали очевидцы, а также явствовало из хода реализации столыпинской аграрной реформы, разделяли и многие крестьяне[38].
Требования гражданских прав (неприкосновенности личности и жилища, свободы совести, слова, печати, собраний и союзов, свободы передвижения и промыслов, полной равноправности всех граждан независимо от пола, религии, расы и национальности и др.) присутствовали также в программах революционных партий: программе Российской социал-демократической рабочей партии 1903 г. и программе Партии социалистов-революционеров 1906 г.[39] Для социалистов требование гражданских прав не было первоочередным, являлось не столько целью самой по себе, сколько средством: население, наделенное политическими правами, рассматривалось ими в качестве благоприятной социальной среды для осуществления социальной революции. Обладание гражданскими и политическими правами имело практический смысл и для либеральных политиков, поскольку, ориентируясь на легальные методы работы, они не имели возможности апеллировать к широкой аудитории до тех пор, пока в стране не была разрешена политическая деятельность, базировавшаяся на юридическом закреплении свобод слова, собраний, союзов и др. Таким образом, каталог гражданских прав объединял в начале XX в. все оппозиционные политические партии.
Существенный вклад в формирование представлений российского образованного общества о правах и свободах внесли ученые-юристы, которые накануне и в годы Первой русской революции «насытили» печатные издания публикациями, где разъясняли понятие прав человека и гражданина, давали оценку перспектив их осуществления в России в свете предрекаемой ими правовой модернизации Российского государства. Одно из наиболее емких и ярких определений гражданских свобод дал в 1905 г. А.К. Дживелегов. Под гражданскими правами он понимал «определенную совокупность прав, неприкосновенных для государственной власти», признанием которых «государственная власть признает в своих отношениях к подданным известный предел, перейти который оно не в праве». Сущность прав состояла в том, что признанием за подданными этих прав государство добровольно ограничивало свою власть. « История полна примерами того, – писал Дживелегов, – что при смене режима и в эпохи колебания знамени свободы торжественное провозглашение или простое выделение в особую рубрику постановлений о свободе играло огромную воспитательную роль. Благодаря им человек, которого прежний строй рассматривал исключительно как подданного, причем готов был устами своих чиновников философствовать об его «ограниченном уме», не позволяющем принимать участие в делах политики, становится полноправным гражданином и вступает в обладание всей суммой субъективных публичных прав»[40]. Следуя мысли Дживелегова, творческая сила актов о гражданских свободах состояла в их способности к обращению обывателя – объекта попечительной опеки государства, в гражданина – субъекта публичных прав и обязанностей.
Помимо определения значения гражданских прав и свобод, дореволюционные юристы разработали их научные классификации. В государственном праве они подразделялись, как правило, на три группы: 1) права личной свободы, обеспечивавшие человека в его индивидуальных действиях (неприкосновенность личности и жилища, свобода передвижения, занятий, тайна переписки); 2) права общественной свободы (либо общественных движений), которые обеспечивали человека в его взаимодействии с другими людьми (свободы совести, мысли, слова, печати, союзов и собраний); 3) свободы экономические и материальные (право собственности, право на труд, на занятие торгово-промышленной деятельностью)[41]. Вторая категория прав нередко именовалась основными или конституционными, поскольку они закреплялись в конституционных документах, имеющих учредительный характер.
Гражданские права, понимаемые либеральными государствоведами как права, принадлежавшие каждому гражданину и определявшие его отношения с государством, как правило, отделялись от прав политических, дававших право на участие в политической деятельности, законотворчестве, которое предоставлялось отнюдь не всякому гражданину. Между тем признавалось, что грань между теми и другими тонка и относительна. К политическим правам причислялись главным образом избирательное право и право быть присяжным заседателем, к гражданским – право на свободу совести, союзов, собраний и др.[42] Водораздел между гражданскими и политическими правами не проводился партиями крайнего левого фланга, которые трактовали политические права как часть прав личности, принадлежавших каждому гражданину[43].
Гражданские и политические права относились к категории субъективных публичных прав, т.е. прав субъектов, существовавших до появления объективных прав (законов)[44]. При этом гражданские и политические права трактовались в негативном (отрицательном) смысле, как неотчуждаемые, безусловные личностные права, предоставлявшие гражданам определенную сферу самоопределения, в которую государство не имело права вторгаться. Согласно правовой теории, идея гражданских прав связывалась с утверждением в государстве примата позитивного права (закона), как руководящего начала государственного управления. «Об индивидуальной свободе можно говорить только там, где государственный порядок основан на праве»[45], – утверждали тогдашние теоретики права.
В теоретических построениях юристов права выступали непременными спутниками правового государства, признававшего за населением определенную сумму прав, ограничиваемых только в судебном порядке. «Только в правовом государстве права находят свое основание в законе, равно обязательном и для подвластных, и для власти»[46], – считал В.М. Гессен. Полноту обеспечения гражданских прав юристы связывали также с состоянием политического режима, установленного в государстве, с тем, «насколько легко или трудно для данного правительства приостановить конституционные гарантии, ввести военное положение, получить исключительные полномочия, при которых эта свобода всегда весьма ограничивается»[47].
Концепция гражданских прав, разработанная либеральными юристами в начале прошлого века, базировалась на принципе, что государство должно признать за гражданами их субъективные права, создать гарантии для их реализации и не вторгаться в «заповедную область гражданской свободы», осуществляя лишь контроль над соблюдением законных интересов граждан в ходе осуществления ими своих прав[48].
Как справедливо замечает С.В. Куликов, государственно-правовые идеи имели не только чисто научное, но и практическое значение, детерминируя поведение правящих сил и оппозиции[49]. На решимость правительства предоставить населению гражданские права оказало влияние охарактеризованное нами выше общественное движение. У русского общества, добившегося в 1905 г. своей борьбой возможности реализовывать свое право на объединение в союзы, организацию собраний, издание печатных органов, были серьезные основания считать юридическое признание свобод собраний, союзов, печати закономерным итогом своих побед. Развитие революционных событий в 1905 г., кульминацией которых явилась всеобщая октябрьская стачка, окончательно убедило правительственных сановников в том, что коренные гражданские реформы в стране назрели, и от скорого их проведения зависит судьба монархии.
Серия правительственных реформ по обеспечению законности управления, устранению излишних стеснений печати, введению начал религиозной терпимости, установлению самостоятельности судов и равенства перед судом лиц разных состояний и др. была провозглашена указом 12 декабря 1904 г. «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка»[50].
Важным шагом в деле предоставления населению гражданских прав явился указ 18 февраля 1905 г., узаконивший право петиции – обращений подданных к верховной власти с заявлениями и ходатайствами. Указ возлагал на Совет министров обязанность рассмотрения поступающих от частных лиц и учреждений предложений, посвященных «общей пользе и нуждам государственным», бывших ранее с юридической точки зрения незаконными[51].
Ответ общества на «приглашение» к участию в обсуждении государственных вопросов превзошел самые смелые ожидания правительства. По всей стране прошли сотни митингов и собраний, на которых составлялись петиции к царю. Газеты пестрели сообщениями о выражении недовольства администрацией в центре и на местах, помещали требования либеральной оппозиции, объединявшейся в земствах, городских думах, легальных обществах и съездах, с призывом к реформированию различных сфер жизни. Все они имели сходное содержание, утверждая, что никакая культурная работа невозможна без преобразования самодержавного строя в правовой и предоставления населению прав и свобод. «Критику правительственных мероприятий мы считаем не дерзостью, а правом и долгом каждого человека, особенно после предоставленного указом 18 февраля всем русским людям права представлять свои предложения, касающиеся усовершенствования государственного благоустройства и улучшения народного благосостояния», – выражало умонастроение общественности заявление Тамбовского общества попечения о детях[52].
Первой «ласточкой» в череде реформ в области осуществления гражданских прав явился указ 17 апреля 1905 г. «Об укреплении начал веротерпимости». Указ ввел право лица изменять свое вероисповедание и выходить из православия в другие христианские конфессии, а также в нехристианство (для лиц, являвшихся православными только формально-юридически), уравнял в правах старообрядцев и сектантов, исключая последователей изуверных сект, приблизил их по правовому статусу к инославным.[53]
Издание указа 17 апреля означало введение в Российской империи свободы вероисповеданий, под которой следует подразумевать свободу осуществления подданными своего религиозного выбора и отправления религиозных обрядов. Положительно следует оценить распространение принципов религиозной терпимости на старообрядцев и сектантов. Все эти меры имели целью ликвидировать правовую неравноправность религиозных обществ, приостановить религиозные преследования в Российской империи.[54]
Указ 17 апреля 1905 г. породил в обществе разноречивые отклики. Газета «Право», являвшаяся рупором либералов, усматривала в дарованной правительством свободе «далеко не полную свободу совести», которой пользовались развитые европейские страны и которой «так страстно добивались лучшие люди русского общества и народа». Тем не менее, Указ признавался «первой серьезной уступкой в деле свободы духа» и «первым серьезным уроном политики насилия над совестью человека и грубого вмешательства в интимную область веры», поскольку он провозглашал «свободу религиозной мысли, хотя и с крупными, существенными урезками».[55]
Обязательство даровать населению страны незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов царское правительство взяло на себя в Манифесте 17 октября 1905 г. «Об усовершенствовании государственного порядка»[56]. Первой реакцией на Манифест в образованном обществе была эйфория. Н.И. Астров, находившийся в момент издания Манифеста в помещении Московской городской думы, вспоминал, что в канцелярии зазвонил телефон, прерывистый голос спрашивал, известно ли Думе про Высочайший манифест, объявляющий конституцию. После этого по коридору бежали люди, кто-то кричал: Слышали? Конституция! Гласные Думы обнимались: Наконец-то дождались, Ура! Везде ликование, радость, восторг. «Это чувство было больше, чем радость, – отмечал Астров, – Оно было другого порядка, нежели восторг. Это было сознание исчезнувшей великой опасности, висевшей все время над Московской Думой, над Москвой, над Россией. У стариков были на глазах слезы. Часто слышалось: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко! Конституция! Цель стремлений! Новая жизнь с этой самой минуты»[57].
За Манифестом последовали правовые акты, облекавшие провозглашенные им принципы в юридические формы. 24 ноября 1905 г. был принят указ «О временных правилах о повременных изданиях», отменивший предварительную цензуру для периодических изданий, выходящих в городах, право наложения на них взысканий в административном порядке, а также постановивший рассматривать дела о печати в судебном порядке. Временные правила для неповременной печати от 26 апреля 1906 г. упразднили предварительную цензуру для книг.
Юридическое содержание права российских граждан на объединение определили изданные 4 марта 1906 г. в форме высочайших указов Сенату Временные правила об обществах и союзах и Временные правила о собраниях. Оба акта были подготовлены в предельно короткий для российских законов срок: Временные правила об обществах и союзах начали разрабатываться с середины октября 1905 г., Правила о собраниях стали готовиться только в ноябре 1905 г.[58] Быстрота составления Временных правил объясняется желанием законодателей установить границы указанных свобод до созыва Государственной думы, поставив Думу перед фактом проведенной уже реформы[59]. Стремление опередить Думу в выработке законодательных гарантий свобод информированный чиновник канцелярии Совета министров И.И. Тхоржевский объяснял недоверием к ней и ее способности легитимно распорядиться предоставленными широкими законодательными правами Николая II: «Манифест 17 октября объявил целый ряд свобод, но как, на каких условиях, оставалось еще неясным. И если бы отложить точное решение этих вопросов «до Думы», то для Думы создался бы явный соблазн вообразить себя Учредительным Собранием и расширить свою власть до крайних пределов. Государь этого опасался…»[60]. М. Вебер трактовал успехи министерства С.Ю. Витте, юридически обеспечившего меру свобод к открытию Думы, страхом правительства перед общественным мнением и попыткой восстановить утраченный в войне престиж[61].
Издание в один день актов о двух различных свободах не являлось случайностью. Союзы и собрания имели схожую юридическую природу: и те и другие были проявлением самодеятельного общественного начала и корпоративного духа, различаясь между собой лишь тем, что союзы имели постоянный характер (постоянные цель, состав членов, финансы, правление), тогда как собрания были объединением временным (временная цель, состав, отсутствие правления)[62].
Протекавшая в правительственных сферах в начале XX в. дискуссия по поводу содержания свобод союзов и собраний отражала стоявшую перед самодержавием дилемму: какого типа законотворчества придерживаться России – в полной мере реализующего право граждан на объединение, как это было в большинстве западных стран, либо ставившего на первое место сохранение традиционных прерогатив монархической власти в общественной сфере. Ключевыми положениями предпринятой самодержавием реформы являлись вопросы, как должна относиться к общественным институциям государственная власть, может ли она предоставить им свободу существования и в каких пределах, какой ветви власти (судебной или исполнительной) следует доверить контроль над этим процессом. Основополагающим вопросом реформы являлся вопрос о пределах административного усмотрения в ходе осуществления права жителей империи на объединение.
Принципиальные расхождения во взглядах на свободу союзов обнаружились у министерств юстиции и внутренних дел, готовивших соответствующие законопроекты. Если кратко охарактеризовать их существо, то Министерство юстиции стремилось сделать регулирование функционирования обществ и союзов сферой действия права и судебной власти, а МВД, – сферой административного усмотрения. Боясь потерять рычаги контроля над общественными организациями и не доверяя политической лояльности судебных деятелей, руководители этого ведомства предлагали пойти по традиционному пути предоставления администрации широких полномочий в вопросах регистрации общественных организаций и приостановления их действий.
В ходе обсуждения проектов министерств на заседании Совета министров 16 декабря 1905 г. мнения членов правительства разделились. Группа реформаторски настроенных членов Совета[63] высказалась за судебный принцип. Они говорили, что свобода союзов в стране уже фактически осуществлена и общество от нее не откажется. Однако эти рассуждения встретили сопротивление со стороны министра внутренних дел П.Н. Дурново, который заявил: «Вы хотите лишить меня возможности арестовать союз даже в том случае, когда я узнаю, что там делаются бомбы»[64]. «Мы живем, как в осажденном лагере, – отмечал Дурново, – мы перестаем быть национальною властью и превращаемся в каких-то поработителей-татар. Но идти сейчас в порядке полного осуществления провозглашенных свобод, значит заменить одну тиранию другой, безмерно худшей, от которой неминуемо погибнет государство»[65]. На стороне П.Н. Дурново выступило большинство членов правительственного кабинета во главе с премьер-министром С.Ю. Витте.
В сходном направлении вопрос о прерогативах судебных и административных органов рассматривался в Государственном совете, который постановил, что регулирование деятельности общественных организаций должно базироваться на общегосударственных интересах, а их может обеспечить надлежащим образом только исполнительная власть.
ёВысказываемые в Совете министров идеи о подзаконности исполнительной власти, преимуществах судебного порядка рассмотрения дел и др. свидетельствовали о том, что в годы первой русской революции уровень правосознания правящего слоя был весьма высок. Достаточно вспомнить, что в 1870-е гг. министр внутренних дел П.А. Валуев считал незазорным открыто признать «в государственном отношении всякое сплочение и всякую организацию масс неудобной»[66].
Временные правила об обществах и союзах 4 марта 1906 г. провозглашали замену концессионного порядка образования обществ явочным (общества могли создаваться отныне без разрешения правительственной власти). Между тем общества, желающие получить права юридического лица (приобретать недвижимое имущество, иметь денежные средства, создавать капиталы, заключать договоры, являться истцом и ответчиком в суде, открывать свои учреждения и др.), а также имевшие отделения подлежали обязательной регистрации в губернских (городских) по делам об обществах присутствиях, причем последним предоставлялась возможность отказа в регистрации. Губернатору или градоначальнику давалось право приостанавливать действия общественных организаций. Закрывались общества решением губернских (городских) по делам об обществах присутствий.[67]
Противоречия в тексте Временных правил о союзах обратили на себя внимание общественности. Указывалось, что главная новелла Временных правил – замена концессионного порядка образования обществ явочным, согласно которому общества и союзы могли создаваться без разрешения правительственной власти, оказалась лишь фикцией. «Явочный порядок превращается в концессионный, если заявление может встретить «отказ в удовлетворении», а устав – отказ в регистрации», – указывали на двусмысленность нового закона юристы[68]. «Общество не нуждается в разрешении, и, тем не менее, общество может быть и не разрешено, – вникали в казуистику закона о союзах газетчики, – Это – не игра слов, это – доморощенная форма союзной свободы…»[69].
Сравнение с ситуацией в Европе было также не в пользу нового акта. В западно-европейском праве, за исключением австрийского, учреждениям, принимающим заявления о создании обществ, не предоставлялось возможности отказывать в регистрации. Власти имели там право лишь на последующее закрытие общества в случае противозаконности его действий. Причем судебный порядок, как дающий наибольшие гарантии прав граждан, представлялся теоретически наиболее желательным и был принят в Англии, Франции, Италии, Испании, Бельгии.
Временные правила 4 марта 1906 г. об обществах и союзах вызвали критику практически всех групп российского общества. Либералы нашли этот закон недостаточно последовательным, а декларированную свободу – декоративной, тогда как консерваторы сочли его революционным, а полученную обществами свободу – чрезмерной. Так, если общественный деятель А.И. Каминка оценивал Временные правила в юридическом еженедельнике «Право» как дающие лишь «по форме» свободу союзов, сохраняя «по существу в полной мере ту систему опеки и бесконтрольного правительственного надзора, которая царила… до сих пор»[70], а газета «Речь» утверждала, что ««Временные правила» издаются вопреки Манифесту и делают свободу союзов… фикцией»[71], то в трактовке начальника Петербургского охранного отделения А.В. Герасимова и правой газеты «Земщина» «новый закон о союзах и обществах как будто шел на встречу вожделениям революционеров, так как для разрешения открытия новых обществ… требовалось лишь выполнение крайне несложных и… пустых формальностей»[72]. «Свободой организовывать массы для революционной борьбы» признал Временные правила 4 марта 1906 г. высокопоставленный чиновник центрального аппарата МВД И.Я. Гурлянд[73].
В ходе обсуждения Временных правил о собраниях раскол между консервативно и реформаторски настроенными членами Совета министров пролегал по тем же ключевым позициям, что и в процессе составления законодательства о союзах. Причем и противоборствующие группы в правительственном кабинете по своему персональному составу были теми же. С.Ю. Витте солидаризировался с П.Н. Дурново, признав, что собрания действуют на общество значительно более развращающим образом, чем крайняя пресса, и призвал строго их контролировать. Реформистская партия правительственных сановников вновь, как и в вопросе о союзах, призвала кабинет сделать свой выбор в сторону прогресса[74].
Основными пунктами разногласий между разрабатывавшими законопроект о собраниях чиновниками министерств юстиции и внутренних дел, членами Совета министров стали вопросы об участии в собраниях чинов полиции – обязательности присутствия их на собрании, их компетенции. Реформистское меньшинство членов Совета министров подвергло критике пункт проекта П.Н. Дурново, что собрание может быть закрыто, «если оно существенно отклонилось от предположенного предмета занятий», «приняло угрожающий для общественных спокойствия и безопасности характер». «Кто же будет судить об этом? – задавались вопросом члены правительственного кабинета, – Можно ли предоставить компетенцию в таком вопросе полицейским чинам, которые в огромном большинстве своем даже не поймут того, о чем говорится в собраниях и могут принять самую обыденную фразу за достаточно уважительный повод к закрытию, тем более в настоящее время, когда полицейским, воспитанным при старом курсе, приходится сплошь и рядом сталкиваться с явлениями, которые еще недавно считались преступлением?». По мнению либерального меньшинства, контролирующие полномочия можно было бы предоставить только лицу, состоящему в ведомстве юстиции, достаточно образованному для принятия закономерного решения и способному понести за него ответственность. Закрытие собраний силами полиции предлагалось использовать как крайнюю меру, применяемую только в исключительных строго определенных в законе случаях (акцент был перенесен на привлечение устроителей собраний к судебной ответственности). Ответом на это стал включенный с подачи П.Н. Дурново в законопроект пункт, обязывавший начальника полиции давать объяснение своих действий по закрытию собраний в случае их обжалования в установленном порядке[75].
Согласно Временным правилам о собраниях 4 марта 1906 г., собранияподразделялись на частные и публичные. Собрания публичные (доступные неопределенному числу лиц, а также лицам, лично неизвестным устроителям собрания) проводились с разрешения полиции или губернатора. О времени, месте и повестке дня собрания необходимо было предварительно предупредить полицию. На собраниях в обязательном порядке присутствовал представитель полиции, который был правомочен закрыть собрание. Собрания непубличного характера можно было устраивать без разрешения властей. Участники и устроители незаконных собраний подлежали уголовной ответственности.[76]
Оценка либералами Временных правил о собраниях отражала их разочарование в обещаниях правительства. Так, видный деятель кадетской партии В.Д. Набоков в газете «Речь» замечал, что конституционный режим «ввел ряд небывалых стеснений в такие области, в которых раньше… существовала свобода, основанная на обычае и традиции… Надо было дожить до современных толкователей и применителей конституционных принципов, чтобы увидеть полицейского чиновника, присутствующего на чтении ученого доклада о юридических лицах или о воздухоплавании и старающегося самым добросовестном образом выяснить, имеется ли скрытая крамола в повестке, обещающей реферат о должностных преступлениях». «При конституционном строе свободы собраний и союзов превратились в миф, – делал вывод политик, – Правила 4 марта ставят их на шаткую почву полицейского усмотрения, не давая в то же время решительно никаких сколько-нибудь действительных средств для борьбы с уродливыми проявлениями произвола»[77].
Связывая умеренные гражданские реформы с наличием «крепкой власти», и не видя подобной крепости и авторитета у правительства, деятели правой ориентации выражали пессимизм относительно «хорошей политики, отождествляемой с осуществлением разных свобод». «Свобода печати в первое время представляла какую-то вакханалию подрыва власти и революционизирования России, – отмечал известный теоретик консервативной мысли Л.А. Тихомиров в 1913 г., – свобода союзов пошла прямо к подготовке революции, что было особенно ясно по союзам, именуемым профессиональными, и по всем обществам, где влияние получали конституционалисты-демократы»[78]. «В современной зараженной бунтом атмосфере любая культурная инициатива примет революционный характер; правительство должно быть дальновидно и не допускать общественной самодеятельности»[79], – утверждал идеолог Всероссийского национального союза М.О. Меньшиков.
Особую позицию в данном вопросе занимал член кадетской партии, находившийся по своим воззрениям в ее «правом» сегменте В.А. Маклаков. Практикующий адвокат, специализировавшийся на уголовных и политических делах, Маклаков на первое место ставил идею права, а его публичные речи представляли собой апологию законности. В оценку существа государственно-правовых реформ он вводил такой критерий, как состояние правовой культуры общества. Обостренное внимание Маклакова к этой проблеме возникло не из кабинетных размышлений. Оно вызывалось реалиями российской жизни, хорошо знакомой адвокату, по роду своих занятий постоянно сталкивавшемуся с представителями разных ее слоев.
Высокий культурный уровень населения, по мнению Маклакова, предполагал наличие у него также достаточного уровня государственного мышления, способности осознавать права и интересы государства. Без этого условия права и свободы неизбежно должны были нанести ущерб государству. «Наука права признает соответствие государственных форм культурному уровню населения, признает «относительность» конституций и учреждений», – писал Маклаков. Он утверждал, что партия, которая может сделаться завтра государственной властью и быть ответственной за существование государства, должна защищать не только «права человека», но и права «самого государства», формулировал принцип ответственности оппозиции, устанавливавший допустимый предел оппозиционности.[80]
С высказыванием Маклакова корреспондируется и утверждение редактор-издателя «Нового времени» А.С. Суворина, высказанное им в мае 1905 г.: «Свобода требует законного порядка, уважения к самому себе и к ближнему. У нас очень мало того и другого, и нам еще предстоит длинный путь для создания граждан»[81].
Декларированные Манифестом 17 октября 1905 г. свободы получили закрепление в изданной 23 апреля 1906 г. редакции Основных государственных законов Российской империи. Правительство П.А. Столыпина и открывшаяся Государственная дума поставили своей задачей замену временных правил о свободах постоянно действующими законами. Министр внутренних дел П.А. Столыпин причислял подготовку законов о свободах слова, собраний, печати, вероисповедания к числу первоочередных мероприятий своего министерства, призванных составить нормативную базу для формирования правового государства в России, что в свою очередь признавалось главной задачей правительственного кабинета. В адресе Первой думы, обнародованном в заседании 4 мая 1906 г., издание законов о неприкосновенности личности, свободе совести, слова и печати, союзов, собраний и стачек признавалось первостепенной задачей представительного органа власти. Народные избранники выражали в адресе убеждение, что «без точного установления и строгого проведения этих начал, заложенных уже в Манифесте 17 октября, никакая реформа общественных отношений неосуществима»[82]. Совет министров, приветствуя желание Думы заменить Временные правила постоянным законом, в своей декларации от 13 мая 1906 г. предлагал составить его таким образом, чтобы предоставить правительству возможность «предотвращать злоупотребления дарованными свободами и противодействовать посягательствам, угрожающим обществу и государству»[83].
Наибольшую активность правительство Столыпина продемонстрировало в области осуществления свободы совести. Семь законопроектов Министерства внутренних дел, получивших одобрение Совета министров, трактовали свободу совести значительно шире, чем в Указе 17 апреля 1905 г., как право каждого человека заявлять свою веру, проповедовать ее, беспрепятственно переходить из одного вероисповедания в другое. Вероисповедные законопроекты устанавливали свободный переход из одного вероисповедания в другое, занимавшее в установленной государством иерархии религий равное либо более высокое место, допускали свободный переход из христианской веры в нехристианскую, предоставляли всем терпимым конфессиям право пропагандировать свое вероучение. Между тем, внесенные в Государственную думу правительственные законопроекты вызвали противодействие думских фракций, как правых, так и центристских и леворадикальных. Консерваторы критиковали их за то, что они содержали уступки началам веротерпимости. В умах поборников свободы совести из левых думских фракций провозглашенная Столыпиным идея христианского государства воскресила знакомые картины религиозных гонений. Вероисповедные законы Столыпина были блокированы либо Государственным советом, либо императором, воспользовавшимся право вето.[84]
Под руководством П.А. Столыпина велась подготовка постоянно действующих законов о союзах, собраниях, печати. Правительственные законопроекты активно обсуждались в Думе, освещались в прессе. Однако законами они так и не стали. Русскому обществу, окончательно разочаровавшемуся в способности царского правительства к реализации свобод собраний, союзов, печатного слова, больше ничего не оставалось, как высказываться за сохранение Временных правил, все несовершенства которых после появления в печати проектов «постоянных» законов, по выражению октябристской газеты «Голос Москвы», ушли «в область воспоминаний»[85].
Существенных подвижек не было достигнуто правительственным кабинетом и с продвижением законопроекта о неприкосновенности личности. Он был внесен кабинетом Столыпина в Думу в 1909 г., однако не устроил думцев, взявшихся за составление своего закона; когда же он был готов, то не встретил поддержки у правительственной власти.[86]
Лишь с приходом к власти Временного правительства, заявившего приверженность принципам демократии и состоявшего из политиков, желавших установления в России парламентского строя по западному образцу, гражданские права личности были обеспечены твердыми законами. Работа Временного правительства в данной сфере, по словам одного из его лидеров П.Н. Милюкова, «была облегчена богатым материалом законопроектов, подготовленных законоведами партии Народной свободы и залежавшихся в Государственных думах всех созывов»[87].
Сведения об авторе: Туманова Анастасия Сергеевна – доктор исторических наук, доктор юридических наук, заведующая кафедрой истории государства и права Тамбовского государственного университета им. Г.Р. Державина.
Адрес (дом.): 392036, г. Тамбов, ул. Интернациональная, д. 84, кв. 61. (4752) 721333.
E-mail: anastasiya13@mail.ru
[2] Edmondson L. Was there a Movement for Civil Rights in 1905? // Civil Rights in Imperial Russia / Ed. by Crisp O. and Edmondson L. Oxford: Oxford University Press, 1989. P.263.
[3] Васильева Н.И., Гальперин Г.Б., Королев А.И. Первая российская революция и самодержавие (Государственно-правовые проблемы). Л., 1975; Галиакбарова В.С. Законодательство царизма в борьбе против революции 1905-1907 гг. Дис. … канд. юрид. наук. Сведловск, 1977; Королева Н.Г. Первая российская революция и царизм: Совет министров России в 1905-1907 гг. М., 1982; Печников В.Н. Антидемократическое законодательство царизма о союзах и собраниях в период первой русской революции. Дис. … канд. юрид. наук. Казань, 1984 и др.
[4] Гессен В.М. О правовом государстве. СПб., 1906; Каминка А.И. Правила 4-го марта об обществах, союзах и собраниях // Право. 1906. №10. Стб.866-876; №13. Стб.1187-1193; Набоков В.Д. Как осуществилось начало свободы собраний и союзов // Речь. 1910. 17 (30) октября; Елистратов А.И. Административное право: Лекции. М., 1911.
[5] Бёрбэнк Дж. Местные суды, имперское право и гражданство в России // Российская империя в сравнительной перспективе. М., 2004. С. 323; Burbank J. An Imperial Rights Regime. Law and Citizenship in the Russian Empire // Kritika. Vol. 7. N. 3. Summer 2006. P. 402, 416.
[6] Szeftel M. The Russian Constitution of April 23, 1906. Political Institutions of the Duma Monarchy. Bruxelles, 1976. P. 15, 441.
[7] Civil Rights in Imperial Russia / Ed. by Crisp O. and Edmondson L. Oxford: Oxford University Press, 1989. 321 p.
[8] Butler W.E. Civil Rights in Russia: Legal Standards in Gestation // Civil Rights in Imperial Russia… P. 3, 12.
[9] Edmondson L. Op. cit. P.282.
[10] Wartenweiler D. Civil society and academic debate in Russia. Oxford, 1999. P.4.
[11] Wirtschafter E.K. Russian Legal Culture and the Rule of Law // Kritika. V. 7. N. 1. Winter 2006. P. 68.
[12] Heuman S. Kistiakovsky. The Struggle for National and Constitutional Rights in the Last Years of Tsarism. Harvard, 1998. P. 74.
[13] Lohr E. The Ideal Citizen and The Real Subject in Late Imperial Russia // Kritika. V. 7. N. 2. Spring 2006. P. 192.
[14] Ананьич Б.В., Ганелин Р.Ш. Сергей Юльевич Витте и его время. СПб., 1999; см. также разделы указанных авторов в коллективной монографии: Власть и реформы. От самодержавной к Советской России. М., 2006.
[15] Туманова А.С. Первая русская революция и провозглашение свободы союзов и собраний // Отечественная история. 2005. №5. С.33-47; Она же. Гражданские свободы в законотворческой деятельности Государственной Думы императорской России (в соавторстве с А.А. Сафоновым) // Известия высших учебных заведений. Правоведение. 2006. №3. С.4-17; Она же. Общественные организации и русская публика в начале XX века. М., 2008.
[16] Сафонов А.А. Свобода совести и модернизация вероисповедного законодательства Российской империи в начале XX века. Тамбов, 2007; Он же. Проблемы свободы совести и вероисповеданий в общественных дискуссиях начала XX в. // Известия высших учебных заведений. Правоведение. 2007. №2.
[17] Дорская А.А. Свобода совести в России: судьба законопроектов начала XX века. СПб., 2001.
[18] Пинкевич В.К. Вероисповедные реформы в России в период думской монархии (1906-1917 гг.). М., 2000.
[19] Томсинов В.А. Российские правоведы XVIII-XX веков: Очерки жизни и творчества. М., 2007. Т. 2.
[20] Медушевский А.Н. Демократия и авторитаризм: Российский конституционализм в сравнительной перспективе. М., 1997.
[21] Кравец И.А. Конституционализм и российская государственность в начале XX века. М., 2000.
[22] Глушкова С.И. Проблема правового идеала в русском либерализме. Екатеринбург, 2001.
[23] Коркунов Н.М. Русское государственное право. СПб., 1892. Т.1. С.316.
[24] Русский патриот (Чичерин Б.Н.). Россия накануне двадцатого столетия. Берлин, 1900. С.180.
[25] Алексей Суворин. Русско-японская война и русская революция. Маленькие письма (1904-1908 гг.). М., 2005. С.207. Запись от 30 ноября 1904 г. №10328.
[26] Подробнее об этом см.: Шелохаев В.В. Русский либерализм как историографическая и историософская проблема // Русский либерализм: исторические судьбы и перспективы. М., 1999. С.27, 29–32; Он же. Либеральная модель // Модели общественного переустройства России. XX век. М., 2004; Сиземская И.Н. «Новый либерализм»: учение о правах человека и государственной власти // Там же. С.210–211.
[27] Основной закон Российской империи: Проект русской конституции, выработанный группой членов «Союза освобождения». Paris, 1905. С.50–51; Программа Союза освобождения // Освобождение. 1905. №69–70. С.303–306.
[28] Как свидетельствует В. Веденеева, проведшая контент-анализ содержания номеров журнала «Освобождение» за 1903-1905 гг., вопросам необходимости предоставления населению прав и свобод, либо нарушения прав администрацией в журнале уделялось более 50% объема: Веденеева О.Е. Права человека в либеральной доктрине конституционно-демократической партии России (конец XIX – начало XX в.). Дис. … канд. ист. наук. М., 1995. С. 122.
[29] Канищев В.Ю. Роль журнала «Освобождение» в формировании конституционно-демократической партии. Автореф. дис. … канд. ист. наук. М., 2006. С. 17-18.
[30] Ближайшая задача //Освобождение. 1904. №59. 10 ноября (28 октября). С.150.
[31] Положения по вопросу об общих условиях, препятствующих правильному течению и развитию нашей общественной жизни, постановленные частным совещанием земских деятелей, назначенным на 6 и 7 ноября 1904 г. в Петербурге // Государственный архив Российской Федерации (далее – ГАРФ). Ф.102.00. 1904. Д.1250. Т.2. Л.35–36; Шипов Д.Н. Воспоминания и думы о пережитом. М., 1918. С.240.
[32] Перепечатка из французской газеты «Le Temps» в журнале «Освобождение». См.: Из иностранной печати о русских делах // Освобождение. 1904. №61. С.194.
[33] Н.И. Астров. Воспоминания. М., 2000. С. 73-74.
[34] Золотарев С. Очерк по истории учительского объединения в России // Профессиональные учительские организации на Западе и в России. Пг., 1916. С.258.
[35] Степанский А.Д. Либеральная интеллигенция в общественном движении России на рубеже XIX–XX вв. // Исторические записки. 1983. Т.109. С.90.
[36] Освобождение. 1905. № 74. С. 233.
[37] Edmondson L. Op. cit. P. 269-270, 273-274; Smith S.A. Workers and Civil Rights in Tsarist Russia, 1899-1917 // Ebid. P. 145-170.
[38] Crisp O. Peasant Land Tenure aтd Civil Rights Implications before 1906 // Civil Rights in Imperial Russia. P. 33-64.
[39] Права и свободы человека в программных документах основных политических партий и объединений России. XX век. М., 2002. С. 130, 97.
[40] Дживелегов А.К. Конституция и гражданская свобода // Конституционное государство. СПб., 1905. С.57-58.
[41] См., например: Дживелегов А.К. Права и обязанности граждан в правовом государстве. М., 1906. С.5–6.
[42] Ковалевский М.М. Общее конституционное право. СПб., 1907–1908. С.105–106; Гессен В.М. О правовом государстве. СПб., 1906. С.24–26; Дживелегов А.К. Конституция и гражданская свобода… С.59–61; Матвеев В.Г. Право публичных собраний. СПб., 1909. С.1–3.
[43] Edmondson L. Op. cit. P. 276.
[44] Коркунов Н.М. Лекции по общей теории права. 2-е изд. СПб., 2004. С. 155; Гессен В.М. О правовом государстве. СПб., 1906. С.26–27.
[45] Гамбаров Ю.С. Свобода и ее гарантии: Популярные социально-юридические очерки. СПб., 1910. С. 279.
[46] Гессен В.М. О правовом государстве. СПб., 1906. С. 26–27.
[47] Котляревский С.А. Конституционное государство. Опыт политико-морфологического обзора. СПб., 1907. С. 95.
[48] Гессен В.М. Очерк административного права. СПб., 1903. С.86–87; Дерюжинский В.Ф. Полицейское право. СПб., 1911. С.61; Дживелегов А.К. Конституция и гражданская свобода // Конституционное государство. СПб., 1905. С. 70–71; Ивановский В.В. Учебник административного права. Казань, 1907. С. 212.
[49] Куликов С.В. Государственно-правовые идеи, царское правительство и думская оппозиция в начале XX в. // Власть, общество и реформы в России (XVI – начало XX вв.): Мат-лы науч.-теор. конференции 8-10 декабря 2003 г. СПб., 2004. С.88.
[50] ПСЗ-III. Т. 24. № 25496.
[51] Лазаревский Н.И. Указ Правительствующему Сенату 18 февраля 1905 г. // Право. 1905. №8. Стб. 552.
[52] Право. 1905. №16. Стб.1296.
[53] ПСЗ-III. Т. 25. № 26125.
[54] См. об этом более подробно: Сафонов А.А. Свобода совести и модернизация вероисповедного законодательства Российской империи в начале XX в. Тамбов, 2007. С. 137.
[55] Пругавин А. По поводу закона 17 апреля // Право. 1905. 1 мая. Стб. 1354-1357.
[56] ПСЗ-III. Т. 25. № 26803.
[57] Н.И. Астров. Указ. соч. С. 130-131.
[58] Подробнее см.: Туманова А.С. Первая русская революция и провозглашение свободы союзов и собраний // Отечественная история. 2005. №5. С.33-47.
[59] Ананьич Б.В., Ганелин Р.Ш. Сергей Юльевич Витте и его время… С.303.
[60] Тхоржевский И.И. Последний Петербург. Воспоминания камергера. СПб., 1999. С.71-72.
[61] Вебер М. О России: Избранное. М., 20007. С. 61.
[62] Дживелегов А.К. Конституция и гражданская свобода… СПб., 1905. С.71; Котляревский С.А. Конституционное государство… С.95; Матвеев В.Г. Указ. соч. С.15.
[63] В нее вошли министр народного просвещения граф И.И. Толстой, министр торговли и промышленности В.И. Тимирязев, государственный контролер Д.А. Философов, главноуправляющий землеустройством и земледелием Н.Н. Кутлер.
[64] Народное хозяйство. 1905. 18 декабря.
[65] Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого: Правительство и общественность в царствование Николая II в изображении современника. М., 2000. С.485.
[66] Цит. по: Гросул В.Я. Русское общество XVIII-XIX веков. Традиции и новации. М., 2003. С.476, 477.
[67] ПСЗ-III. Т. XXVI. № 27479.
[68] См., например: Административное право: Лекции А.И. Елистратова. С.162-163.
[69] Речь. 1906. 10, 12 марта.
[70] Каминка А.И. Правила 4-го марта об обществах, союзах и собраниях // Право. 10 марта 1906 г. Стлб.867.
[71] Речь. 1906. 12 марта.
[72] Краткая характеристика революционной деятельности просветительных обществ за последние годы в С.-Петербурге, представленная начальником Петербургского охранного отделения А.В. Герасимовым в Департамент полиции 31.03.1909 г. // ГАРФ. Ф.102.00. 1906. Д.194. Ч.2. Л.271-271об.; Культурно-просветительные общества // Земщина. 1910. 17 февраля.
[73] Васильев Н.П. (Гурлянд И.Я.). Наша оппозиция. СПб., 1910. С.36, 39-40, 43.
[74] В бюрократических сферах // Наша жизнь. 1906. 24 января.
[75] В бюрократических сферах // Наша жизнь. 1906. 4 февраля.
[76] ПСЗ-III. Т. XXVI. № 27480.
[77] Набоков В.Д. Как осуществилось начало свободы собраний и союзов // Речь. 1910. 17 октября.
[78] Тихомиров Л.А. «Свобода и авторитет» // Московские ведомости. 1913. 5 сентября. Об отношении Л. Тихомирова к организованной общественной самодеятельности см. также: Шацилло К.Ф. Консерватизм на рубеже XIX-XX вв. // Гросул В.Я., Итенберг Г.С., Твардовская В.А., Шацилло К.ф., Эймонтова Р.Г. Русский консерватизм XIX столетия. Идеология и практика. М., 2000. С.389-390.
[79] Меньшиков М. Просветители слева // Новое время. 1908. 10 января.
[80] Маклаков В.А. Власть и общественность на закате старой России (Воспоминания современника). Т.2. Париж, 1936. С. 388; Детков Н.И. Консервативный либерализм Василия Маклакова. М., 2005. С.157-158.
[81] Алексей Суворин. Русско-японская война и русская революция. Маленькие письма (1904-1908 гг.). М., 2005. С.300. Запись от 5 мая 1905 г. №10477.
[82] Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв I. Сессия I. Стб. 184. СПб., 1906.
[83] Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв I. Сессия I. Стб. 321. СПб., 1906.
[84] См.: Сафонов А.А. Указ. соч. С. 184-244, 287-319.
[85] Голос Москвы. 1914. 5 января.
[86] Szeftel M. Op. cit. P. 251.
[87] Милюков П.Н. Воспоминания. М., 1990. Т.2. С.286.
Добавить комментарий