К. Ф. Рылеев против С. П. Трубецкого (по материалам Следственного комитета)

                                          М. М. САФОНОВ

                   

    6 мая 1826 г.  в 12 часов по полудни в Комендантском доме Петропавловской крепости собрались военный министр А. И. Татищев, А. Н. Голицын, действительный статский советник, а также четверо генерал-адъютантов: П. В. Голенищев-Кутузов, А. И. Чернышев, А. Х. Бенкендорф и В. В. Левашов. Все они были членами Комитета, учрежденного для изыскания о злоумышленном обществе и прибыли в крепость, чтобы дать очную ставку подпоручика  К. Ф. Рылеева и полковника князя С. П. Трубецкого. Оба руководителя конспирации должны были уличить друг друга в их присутствии. (ВД XVI: 196–197). По сути дела, речь шла о том, кто же из них играл первенствующую роль в событиях 14 декабря 1825 г., кто их в действительности направлял и как должна распределяться ответственность между двумя главами неудавшегося комплота.

Очная ставка двух лидеров тайного общества в известном смысле подвела черту их изнурительной борьбы со следствием и явилась кульминационной точкой почти пятимесячной дуэли этих двух лиц между собой. Хотя оба руководителя заявляли, каждый в отдельности, что именно он виновник всего, что произошло 14 декабря 1825 г., то есть, готовы были взять на себя ответственность за все произошедшее,  однако в то же время и тот и другой стремились внушить следователям мысль, что его напарник все же виновнее его самого. И это скрытое противоборство, прикрываемое саморазоблачительными тирадами, изрядно запутало следствие, так что ни сами следователи, ни историки декабрьских событий, так и не смогли  четко уяснить, что же задумали лидеры, что из задуманного было исполнено, а что осталось невыполненным, почему это произошло, и кто в этом виноват.

     К. Ф. Рылеев обвинял. С. П. Трубецкой защищался. Очень умело. Видимо, в  Трубецком погиб блестящий юрист. Рылеев, хотя одно время и служил по судебному ведомству, но по части «юриспруденции» значительно уступал своему оппоненту. Оба выступали адвокатами самих себя. Рылеев окончил жизнь на виселице. Трубецкой смертной казни избежал.

   Попробуем же разобраться, как дуэль двух лидеров отразилась на деятельности Следственного комитета. Для этого попытаемся проследить шаг за шагом работу следователей:  как они  накапливали противоречивые сведения о тайном обществе, как их трактовали и насколько их трактовки соответствовали действительности.

      Рылеев был арестован вечером 14 декабря. Его показания, оказались довольно противоречивыми. С одной стороны Рылеев пытался убедить в том, что  14 декабря речь шла только о правах Константина на престол. С другой стороны он признавал существование тайного общества. «Во время моей болезни, продолжавшейся около  десяти дней, – начал свое первое показание Рылеев, – посещали меня многие мои знакомые, в том числе князь Трубецкой». В это время распространились слухи о том, что цесаревич Константин отречется от престола. Все единодушно решили, что раз присягнувши, невозможно присягать другому императору. «Положено, однако же, никаких насильственных мер не в отношении солдат не принимать, а если солдаты увлекутся  примером офицеров…то …выйти на площадь и требовать Константина», или, по крайней мере, его приезда в столицу. «Трубецкой должен был принять начальство на Сенатской площади. Он не явился и, по моему мнению, это главная причина всех беспорядков и убийств, которые в сей несчастный день случились».

      Получалось, что все эксцессы произошли от того, что Трубецкой, отстаивавший права  цесаревича, не удержал от бесчинств не присягнувших солдат. В то же время Рылеев признал, что «общество точно существует». Цель его – конституционная монархия. Трубецкой – член общества. Но общество теперь погибло. «Опыт показал, что мы мечтали, полагаясь на таких людей, каков князь Трубецкой», –  раздраженно писал   Рылеев. – Страшась, что бы подобные же люди не затеяли чего-нибудь подобного на юге, я долгом совести и честного гражданина почитаю объявить, что около Киева в полках существует общество. Трубецкой может пояснить и назвать главных. Надо взять меры, дабы там не вспыхнуло возмущения».  (ВД I: 152–153) Таким образом, Рылеев косвенно признал, что возмущение 14 декабря, под предлогом защиты прав Константина, произведено Тайным обществом, целью которого являлось введение конституционной монархии. Характерно, что  свое первое свидетельство Рылеев начал с указания на то, что когда разворачивались эти трагические события, сам он болел, и, следовательно, никак не мог быть их организатором. Первым   же  в числе, посещавших больного назван Трубецкой. Этим подчеркивалась его инициативная роль во всем произошедшем. Он должен был принять начальство на площади. Но не пришел и поэтому именно он является главным ответственным за все, что произошло. Таким образом, на первом же допросе Рылеев выдвинул Трубецкого на роль главного виновного и стал довольно откровенно «топить» несостоявшегося диктатора.

   Естественно, Трубецкой был сразу же взят и допрошен. Но его версия коренным образом отличалась от того, что рассказывал Рылеев. В отличие от Кондратия Федоровича он не стал скрывать, что это было выступление членов тайного общества,  а вовсе не движение приверженцев  цесаревича. По словам Трубецкого Тайное общество, имевшее целью конституционную монархию, «некогда существовало», а потом было уничтожено. Но события междуцарствия позволили ему вновь заявить о себе. Первую мысль об этом подал Рылеев. Во время свидания с Трубецким и  Е. П. Оболенским  Рылеев заговорил о том, что после смерти Александра,  наступило самое удобное время осуществить «прежнее намерение», то есть «составить в России конституционную монархию». Трубецкой отнесся к этому больше чем скептически. Однако Рылеев настаивал, он «говорил, что есть многие офицеры, которые будут готовы пожертвовать собой», но им нужно имя Трубецкого, которое их бы ободрило.

   В последний вечер перед выступлением Трубецкой был у Рылеева. Рылеев показал «многих офицеров», говорил, что «все они готовы», что их надо только «повести за собой». Другими словами вся подготовка выступления была осуществлена без малейшего участия Трубецкого. Сергей Петрович же  вовсе не желал достичь прочности государственного правления ценой пролитой крови. Поэтому он убеждал офицеров,  что «они не смогут сделать ничего, и что если они выведут свои роты, то все сие ничего не сделает, кроме собственной их погибели».   Утром 14 декабря Рылеев и И. И. Пущин пришли к Трубецкому и заявили ему, что «если роты выведут», то они рассчитывают, что он к ним «примкнет». Но Сергей Петрович отказался наотрез и ушел из дома. В душе он был уверен, что «ничего быть не может», и отправился узнать, где и когда можно будет присягнуть новому императору.

     Как видим, Трубецкой пытался представить себя как лицо, совершенно случайно оказавшиеся во главе предприятия, имевшего целью введение конституционного правления.  В это дело вопреки его собственной воле  втянул Рылеев. Он и был главным  организатором выступления. Трубецкой же не верил в успех, но не имел достаточной решимости отказаться от навязываемой ему роли. Свою вину он видел в том, что мог предотвратить кровопролитие, но не сделал этого. (ВД I: 6–7)

   Видимо, от Трубецкого потребовали более обстоятельных сведений о деятельности  тайного общества, и он дал  дополнительные показания.  (ВД I: 9–10) В них он еще раз повторил версию о том, что инициатором выступления был Рылеев, и о своем скептическом отношении к его предложениям. «В день происшествия – подчеркнул Трубецкой, …я участия не принял», но «совершенно виновен в том, что не убедил начинавших таковое гибельное предприятие, что оно ни к чему иному, кроме несчастного окончания привести не может». (ВД I: 10)

   Таким образом, Трубецкой сразу же объявил, что он был противником плана выступления Рылеева. Винил себя он только в одном: не разделяя идеи плана, позволил офицерам действовать, тогда как должен был бы присечь их намерения.

    Император Николай показаниями Трубецкого остался  недоволен. В руках царя уже находились письменные свидетельства, опровергающие все, что  Трубецкой пытался рассказать. В письменном столе диктатора был найден конспект манифеста, который предназначался для публикации  в случае победы восстания. Конспект, составленный в период переговоров об объединении Северного и Южного общества в 1823–1824  гг., представлял собой некий компромисс между предложениями южан и северян. Для Трубецкого это был очень опасный документ – он давал возможность заключить, что в определенный момент Трубецкой обсуждал идеи Пестеля и готов был разделить некоторые из них. (Сафонов 2005: 88–90) Бумага была написана рукой Трубецкого, равно как и найденная там же ранняя редакция конституции Н. М. Муравьева. Видимо, они сохранились случайно. Во всяком случае, никаких других бумаг, относящихся к деятельности Тайного общества, кроме этих двух, при обыске найдено не было. Всех их  успели уничтожить, а об этих «старых» бумагах забыли. Николай положил конспект в конверт и  предъявил его Трубецкому. Диктатор оказался в очень сложном положении. (Толь 1998: 34) Царь прекрасно понимал республиканский смысл этого документа (Междуцарствие: 146), в первом же своем пункте провозглашавшего «уничтожение бывшего правления». (Трубецкой 1983:  81) Николай пригрозил Трубецкому расстрелом. Но царь указал ему и возможность  избежать казни: пойти путем чистосердечных признаний. Но для Трубецкого это тоже был путь, если не на плаху, то на эшафот.

  Между тем 16 декабря, Рылеев написал письмо  Николаю. Лидер конспирации взывал к  милосердию и закончил указанием на то, что он «отец семейства». В своем обращении  руководитель  разгромленного выступления  старался подчеркнуть  исключительную роль Трубецкого в его подготовке. По словам автора письма Трубецкой и в Южном обществе играл «важную роль». В Петербурге же эта роль была определяющей. При известии о смерти Александра, то есть 27 ноября, «Трубецкой был избран здесь главным и полновластным начальником, которому положено было повиноваться беспрекословно». «Я в это время, – писал Рылеев, подчеркивая свою пассивную роль, – был болен, у меня была жаба, и я около двух недель никуда не мог выезжать». На первом допросе он утверждал, что был болен около десяти дней. Теперь же срок его вынужденного бездействия возрос до двух недель. Понятно, чем дольше Рылеев был недееспособен, тем большая ответственность перекладывалась на Трубецкого. Впрочем, если он был избран полновластным начальником, которому повиновались беспрекословно, сразу после смерти Александра,  то, что могло оставаться на долю прикованного к постели Рылеева? Лишь то, что комната, где он лежал, борясь с недугом, превратилась в место собраний членов Тайного обществ, которые приходили навестить больного. Первым среди «посетителей»  опять же был назван Трубецкой.

    Когда достоверно узнали, – писал Рылеев, – что Константин отрекся,  «положено было» не присягать Николаю. «Офицерам подать пример солдатам и, если они увлекутся, то каждому, кто сколько может, привести их на Сенатскую площадь, где князь Трубецкой должен будет принять начальство и действовать смотря по обстоятельствам.  Надеялись избежать стрельбы и кровопролития. Рассчитывали на присоединение других полков. Полагали, что тогда окажутся в состоянии  «посредством Сената» предложить Николаю или  цесаревичу  Константину «о собрании Великого собора», по два выборных от  каждой сословия  из всех губернии. Выборные должны были решить, «кому царствовать и на каких условиях». Было решено повиноваться беспрекословно приговору Великого собора. Но при этом стараться, чтобы был введен представительный образ правления, свобода книгопечатания, открытое судопроизводство и личная безопасность. Проект конституции Н. М. Муравьева, должно было представить Народному Собору в качестве проекта. (ВД I: 154–155).

  Итак, два дня спустя после первого показания Рылеев признал, что целью выступления 14 декабря было не просто защита прав Константина, но акция Тайного общества, имевшая целью изменение государственного устройства. При этом самое изменение мыслилось как предложение не присягнувших войск «посредством Сената» одному из претендентов выйти таким образом из тупиковой ситуации. Однако в чем именно будет выражаться это «посредство» Рылеев не  объяснил.

    Кем именно был выработан план выступления, Рылеев не указал. Но он употребил безличное «положено было», и тем самым подвел царя к мысли о том, что если Трубецкой был полновластным начальником, которому следовало повиноваться беспрекословно, то план действий был именно его план. Раз «полновластный начальник» не явился на площадь, то стало быть он и виноват.

    Одним из первых был арестован отставной поручик П. Г. Каховский. (ВД I: 338–339) Николай, будучи следователем по призванию, сразу же понял, от кого можно  скорее получить подробные сведения. Царь повелел в тот же вечер содержать Каховского «лучше обыкновенного, давать ему чай и прочее, что пожелает». Содержание Каховского  Николай принял на свой счет.

    18 декабряКаховской показал:»В день происшествия  было поручено дворец взять Якубовичу, в коем должен был он арестовать всю царскую фамилию, но в обществе говорили, что буйное свойство Якубовича, конечно, повергнет жизнь оных опасности». (ВД I: 340).

      Так следователи узнали, что царская резиденция должна была стать объектом атаки. Но при этом заговорщики вроде бы намеривались сохранить жизнь членам царской семьи. О дворце не упоминали ни Трубецкой, ни Рылеев.

      Во всяком случае, эта важнейшая деталь резко противоречила тому, что рассказывали Рылеев и Трубецкой. Оказывалось, что речь шла не о переговорах с претендентами на престол, а об устранении их от власти посредством ареста императорской семьи. Выходило, что план общества был совсем не таким, каким пытались его представить оба лидера. План этот предполагал насилие над представителями власти, и кто-то из руководителей конспирации поручил Якубовичу  это насилие совершить. Но Каховский  выразился недостаточно ясно. Он не сообщил, от кого исходило это поручение, было ли оно конкретным приказом или все же только выдвигавшимся предположением, которое, в конце концов, было отклонено, потому что необузданность Якубовича могла привести к смерти членов семьи императора.

    19 декабря генерал-адъютант В. В. Левашев передопросил Трубецкого и Рылеева. Судя по письму Трубецкого Левашеву, он продолжал оставаться на прежних позициях. (ВД I: 10–11) Рылеев же оказался «откровеннее». Он поспешил развеять возникшее было после допроса Каховского подозрение о близкой связи тайного общества с Государственным советом и Сенатом. Лидер конспирации утверждал: заговорщики рассчитывали не на содействие Сената и Совета, а  намеривались «заставить» вышние трибуналы содействовать. (ВД I: 155)

     21 декабря в Комитете были прочитаны записи допросов Рылеева (1) и Трубецкого. (2) На следующий день на основании этих записей в Комитет представили  проекты вопросных пунктов. (ВД XVI: 32) 23 декабря состоялся первый допрос Трубецкого в Комитете. В присутствии всех его членов диктатор устно отвечал на эти вопросы (ВД I: 13–14) и «при всем настоянии членов дал ответы неудовлетворительные. ( ВД I: 14–17). Было решено передопросить его, составив вопросы «против замеченных…разноречий» (ВД XVI: 34). (3) Допрос произвел на Трубецкого тягостное  впечатление. По его словам на него «взирали …как на злобного изверга». Он чувствовал, что ему не хотят верить. Ему казалось, что его «единственного ищут уловить…в чем либо для большего посрамления». (ВД I: 11). Хотя устные ответы Трубецкого неизвестны, но, судя по всему, он продолжал держаться прежней линии. Получив письменные вопросы Трубецкой, решил на них не отвечать, а обратиться прямо к Николаю. Но два дня спустя  изменил свое решение.

    В тот вечер 24 декабря состоялся первый допрос Рылеева в присутствии всего Комитета. Об этом допросе в журнале заседания  сказано  глухо: «Допрашиван Рылеев. Положили: записать в журнал». То есть в журнале зафиксирован только сам факт допроса. Что именно показал Рылеев, и как отнеслись следователи к его показаниям, осталось неизвестным. Возможно, что письменные показания Рылеева были оформлены уже после допроса и  в них вносились какие-то изменения. (4) В Комитет они поступили лишь 26 декабря. (ВД XVI: 34, 37)

    В тот же день 24 декабря, когда допрашивали Рылеева, Трубецкой вновь предстал перед членами Комитета. Однако ни в  журналах Комитета, ни в докладных записках царю сведений об этом допросе нет. О том, что в этот день общение с членами Комитета все же имело место, мы узнаем из письма Трубецкого к председателю Следственного комитета военному министру А. И. Татищеву от 25 декабря  и мемуаров Сергея Петровича. В «Записках», написанных двадцать лет спустя, рассказывается, что  следователи вели себя издевательски: «спрашивали разные вещи в одно  время с насмешками, колкостями, почти с ругательствами, один против другого наперерыв». И когда Трубецкой попросил  задавать ему вопросы по очереди, П. В. Голенищев-Кутузов цинично заметил: «Нет, эдак лучше, скорее собьется». Члены Комитета намекали Трубецкому, что может пострадать и его жена как соучастница. А. Н. Голицын  прямо сказал ему, что царь им недоволен, А. И. Татищев  уговаривал все открыть. После допроса Трубецкой стал «харкать кровью». (Трубецкой 1983: 259–261). Так представил дело Сергей Петрович два десятилетия спустя. Однако, судя по письму к Татищеву от 25 декабря, написанному на следующий день после допроса, на этой встрече  ему был оказан совсем иной прием. (ВД I: 12).

   Едва  ли это был формальный допрос. В письме к Татищеву Трубецкой упомянул о том, что его встреча с членами Комитета имела место вечером. Последний допрос Рылеева закончился в час ночи. (ВД   XVI: 35) Если члены Комитета контактировали с Трубецким не на заседании, а после допроса Рылеева, то это должно было происходить глубокой ночью.  Скорее всего, состоялся некий неофициальный контакт Трубецкого с членами Комитета. То, что сам факт этой неформальной встречи следователи предпочитали не документировать, говорит о многом. Да вряд ли этот контакт можно было и назвать допросом.  Ведь мы никогда бы не узнали о нем, если бы не написанное на следующий день письмо Татищеву. Здесь Сергей Петрович благодарил адресата за то, что он оказал «участие в жестокой участи его». Трубецкой адресовал свою благодарность также вел. кн. Михаилу и другим членам Комитета. «Вы не знаете, – писал Трубецкой, – …сколько мне добра  сделал вчерашний прием, которым меня Комитет удостоил после того, как я испытал третьего дня». Трубецкой начал было составлять письмо царю, но обстоятельства переменились. «Можете представить себе, какая проникла радость во глубину души моей, – писал Сергей Петрович, – когда я вчерашним вечером увидел сожаление, напечатанное на лицах всех господ, пред коих я предстать был должен». Видимо, это означает, что сожаление на лицах следователей Трубецкой имел возможность увидеть не на формальном допросе, на который он еще не предстал. Далее Трубецкой заявляет, что в результате этого общения он «увидел малейшую надежду», что от него ожидают «хотя какой-нибудь истины», а не ищут «единственно посрамления». От этого открытия Трубецкой пришел в «радостный восторг». Он понял, что может Татищеву и его коллегам «все объяснить прямо». Как будто ранее это было ему запрещено!

     Особенно примечательны слова Трубецкого: «Дозвольте мне говорить истину всю так, как я ее знаю, во всей полноте, не сокрывая ничего, но и верьте ваше превосходительство, что, если я скажу, что я чего-либо не знаю, то истинно будет, что не знаю  того, если же найду средства, которые употреблены быть могут для узнания такого дела, то объявлю их». Трубецкой провозгласил свой главной обязанностью «сказать единственно все, что для пользы государя…и спокойствия отечества послужить может» и изъявил желание письменно ответить на заданные ранее ему устно, а теперь присланные в письменном виде  вопросы, также и на дополнения к ним, как скоро их пришлют. (ВД I: 11–12) (5)

        Можно было бы подумать, что мягким обращением  после сурового  приема диктатора склонили заговорить – часто применяемая в следственной практике тактика кнута и пряника. Либо же после тяжелого допроса 24 декабря Трубецкой  решил переменить линию поведения: надеть маску кающегося преступника и вновь попытаться обвести Комитет вокруг пальца?

    Но дело обстояло гораздо сложнее. Мы бы очень недооценили членов Комитета, если бы допустили, такую возможность. Недооценили бы мы и Трубецкого:  разве мог он надеяться, что такой нехитрый прием пройдет. 

    Письмо несостоявшегося диктатора председателю Следственного комитета 25 декабря 1825 года это – ключ к правильному пониманию материалов следственного процесса.

   Очевидно, 25 декабря – переломная дата в ходе расследования дела декабристов. С этого момента следствие вступило в то русло, двигаясь по которому оно пришло к тому, что в итоговых документах деятельность тайного общества и события 14 декабря получила неадекватное отражение.  

     В этот день Трубецкой начал свое сотрудничество со следствием. Сотрудничество весьма своеобразное. Обычно такого рода сотрудничество выглядит так. Ты сдаешь товарищей. А мы облегчаем твою участь. Сотрудничество Трубецкого со следствием носило иной характер. Мы облегчаем твою участь, а ты представляешь события 14 декабря в таком виде, который нас  устраивает. Взамен следователи брали на себя обязанность принимать на веру показания Трубецкого, как бы неправдоподобно они ни выглядели. Письмо Татищеву 25 декабря – документ, в котором отразился сам факт этой сделки. Едва ли чем-либо иным можно объяснить все дальнейшее течение следствия.  Трубецкий рассказывал вещи совершенно невероятные, в которые не поверил бы ни один здравомыслящий человек. А следователи верили. В этом деле у них был собственный интерес.

   25 декабря вел. кн. Михаил Павлович получил пространное письмо-показание полковника  12-го Егерского полка А. М. Булатова. 15 декабря Булатов собирался убить Николая. Он явился во дворец, встретил там Михаила Павловича, был введен в кабинет к Николаю и неожиданно для себя признался в своих замыслах. Царь велел поместить его в Комендантском доме Петропавловской крепости на особом, отличном от других  арестантов положении. Царь надеялся получить от него откровенные показания. Булатов представил их 25 декабря в письме к Михаилу. Это письмо, написанное человеком, который находится на грани нервного срыва, – причудливая смесь полуправды и откровенной лжи. Пытаясь быть откровенным, Булатов рассказал много такого, о чем старались молчать Рылеев и Трубецкой. Но в то же время он всячески пытался скрыть свою истинную роль и оправдаться в глазах  царя. 12 декабря Булатов был приглашен на совещание к Рылееву. Там присутствовали И. И. Пущин, А. А. Бестужев, какой-то полковник, А. И. Якубович. Рылеев познакомил Булатова с Трубецким. Во время совещания выяснилось:  заговорщики располагали всего шестью ротами. «Не знаю, кто из нашей компании и, кажется Якубович, сказал, – признался Булатов, что для пользы нашего успеха надобно убить ныне царствующего государя, тут он продолжал: «Я, потеряв всю мою службу, жертвовал собою против горских народов для того единственно, дабы иметь случай отомстить государю, которого я ненавидел, ждал его прибытия и умел бы отомстить за себя. Но …я, к несчастью, имею доброе сердце и на себя не надеюсь: нынешний государь не сделал мне никакого зла. И я  не могу его ненавидеть, а отваживаться на жизнь человека и государя надобно иметь злобную душу». (ВД XVIII: 294). Булатов был  такого же мнения. В эту минуту вошел Д. А. Щепин-Ростовский, с запиской в руках. Он ее прочитал вслух: «Государь император, почивающий ныне в бозе, был в опасности в Таганроге,  и что двое каких-то отважных людей готовились отнять жизнь у него». Тут Булатов в свою очередь рассказал, что когда-то он сам «отважился лишить жизни покойного государя», но его отец «не допустил». Николай же отнесся к нему очень милостиво. В заговор же Булатов вступил «единственно для пользы отечества». Однако в чем она будет заключаться, он  «еще не слыхал и до сего времени».

   Какие обязанности Трубецкой предполагал возложить на Булатова и Якубовича, из текста письма заключить довольно сложно. Автор не говорит об этом ничего конкретного. Создается впечатление, что это не было оглашено на совещании. Во всяком случае, из изложения Булатова явствует, что он и Якубович должны были явиться на Петровскую площадь, когда на ней соберутся не желавшие присягать войска, и поступить в распоряжение диктатора. Для какой цели приглашались эти люди, не  имевшие в Петербурге под своей командой никаких военных подразделений?

  В другой части письма, где Булатов рассказывает о своих метаниях в течение дня 14 декабря, есть один очень важный фрагмент, который проясняет этот вопрос.  Имея два пистолета и кинжал за пазухой, Булатов на Адмиралтейском бульваре встретил Николая. Покидая дом, Булатов сказал, что если будет в действии, «то и  у нас явятся  Бруты и Риеги». Теперь полковник находился  в шести шагах от императора.  Мысленно Булатов «обратился к собранию вечера 12 числа, где было положено (разрядка моя – М. С.) для пользы отечества, или лучше сказать, партии заговорщиков, убить государя».  Булатов поставил себе в заслугу то, что, подойдя так близко к императору, «был совершенно покоен и судил, что …попал не в свою компанию». (ВД XVIII: 299).

     Написав эти сакраментальные строчки, Булатов, очевидно, проговорился. Оказывается, на совещании у Рылеева 12 декабря было принято важнейшее решение – убить  Николая. Становится понятным, почему туда пригласили Булатова и Якубовича. Булатов, как и его новый друг Якубович, ранее намеривался убить царя. Он хотел отомстить Александру за опалу отца. Именно как потенциальные цареубийцы они интересовали лидеров заговора. Но когда встал вопрос о том, чтобы это цареубийство совершить, оба отказались, мотивируя свой отказ тем, что не имеют к Николаю чувства личной мести. Понятно, что намерение использовать их как цареубийц, вызывало  у них внутренний протест, потому что они не знали наверняка, как собирались воспользоваться совершенным ими убийством лидеры заговора.

    Показательно, что Булатов не сообщил, кто именно из их «компании» первый сказал, что необходимо убить царя. Примечательно, что в числе присутствовавших на совещании 12 декабря он не называет Е. П. Оболенского. Более того, не без умысла Булатов дважды особо подчеркнул, что утром 14 декабря впервые увидел Оболенского и познакомился с ним. (ВД XVIII: 298).  На самом деле Оболенский, более всех, как потом выяснилось, «восставал против особы государя», на этом совещании присутствовал, хотя всеми правдами и неправдами пытался это отрицать. Булатов прекрасно отдавал отчет: Оболенского  с заседания, где обсуждался вопрос об убийстве Николая, надо «удалить», это свидетельствует о том, что полковник остро ощущал  для себя опасность, если бы этот факт  обнаружился. Тогда бы уже не было возможности представить разговор о цареубийстве как совершенно случайный обмен мнений.

    То, что 12 декабря тайное общество приняло решение об убийстве царя, но не смогло только найти исполнителей, в корне меняло дело и перечеркивало все показания Трубецкого и Рылеева,  начисто разрушало их версию. Письмо Булатова содержало серьезнейшие обвинения в цареубийственных планах, назывались конкретные лица, присутствовавшие при обсуждении и сред них – Трубецкой. Более того,  планы убийства царя каким-то образом  перекликались с намерениями диктатора произвести какие-то манипуляции с престолонаследием. Булатов подозревал, что руководители заговора «хотели истребить законную власть, а, может быть, и трон Российский, принадлежащий законным государям царской крови Романовых». Трубецкой же по его мнению «имел надежду владеть народом». (ВД XVIII: 294–299)

   Все это должно было быть прояснено следствием. Однако каким-то странным образом письмо-показание Булатова на рассмотрение Комитета не поступило. Оно не стало предметом дальнейшего  расследования, которое должно было вывести  следователей на щекотливую тему цареубийства  и  связях тайного общества с генералитетом – Булатов поддерживал близкие отношения с военным комендантом  столицы П. Я. Башуцким, правой рукой военного генерал- губернатора Петербурга М. А. Милорадовича. В течение дня 14 декабря дважды Булатов ездил на встречу с Башуцким в Зимний дворец. (ВД XVIII: 298) Якубович же пришел на последнее совещание к Рылееву, проведя весь вечер с Милорадовичем. (ВД II: 284)

    Официально Письмо Булатова  для Комитета не существовало. По нему не проводилось никакого расследования, не составлялось никаких допросных пунктов. Сам Булатов в Комитет не призывался и не допрашивался. Письма Булатова  как бы и не было. Хотя, в конце концов, оно было приобщено к делу Булатова и  оно цитировалось в «Донесении» Тайной следственной комиссии. (14 декабря 1825: 110–111) Однако это не значит, что содержавшиеся в нем сведения членами Комитета во внимание не принимались. Как раз наоборот. Было сделано все, чтобы они не стали официально зарегистрированными в делопроизводстве Комитета  фактами. Но, по всей видимости, и Рылеев, и Трубецкой, представившие  в Комитет свои письменные показания, уже после того, как Булатов написал свое письмо, были осведомлены о том, какие опасные обвинения против них содержались в этом послании, и в своих показаниях старался нечувствительно их дезавуировать.

     В допросных пунктах Рылееву был задан вопрос, который намекал на неких неизвестных покровителей тайного общества: «Предприятие общества было столь велико, что без сильных поддержек исполнить оного невозможно. И так скажите по сущей истине, не были ли, кроме показанных вами лиц, еще и другие члены, и на чем  основывали вы надежду предложить государю императору или народу посредством Сената о собрании Великого собора?»  Рылеев отговаривался  полным незнанием того, что было в обществе до того, как он стал его членом. При этом Рылеев заметил: «Думал, что и в Петербурге есть еще высшие отрасли, но этот только догадка. Утвердительно об этом говорить не могу, ибо по вступлении моем в Думу, кроме вышеозначенных лиц, бывших в обществе прежде меня, я не  узнал никого более. Созвать Великий собор мы надеялись посредством Сената, а Сенат принудить к тому силою».

    Характерно, что Рылеев свел все к Сенату, хотя и ранее он говорил о Государственном совете. Потом Рылееву задали вопрос, на чем он основывал надежду, что в высших трибуналах появятся люди для поддержания цели, предложенной обществом? Кондратий Федорович  еще раз повторил, что надеялись силой заставить Сенат поддержать цель общества.  О Государственном совете он не проронил ни слова. Да и о нем ведь и не спрашивали. Рылеев признался, что подозревал: существовали какие-то другие высшие отрасли тайного общества, к которым, по его мнению, принадлежал Трубецкой, потому что он находился «в родственных и  дружеских связях с знатнейшими здесь домами». Трубецкой полагал, что нужно «принудить Сенат назначить Временное правление, и стараться, чтоб в него попали уважаемые люди»:  Н. С. Мордвинов, М. М.Сперанский, Г. С. Батенков.

    Рылеева спросили, вследствие какого постановления Трубецкой должен был принять начальство на Сенатской площади? «Кто избран был соучаствовать с Трубецким и помогать ему в командовании? Когда именно решились вы привести  ваш план в исполнение? Кому и какие войска поручено было склонить к возмущению, и какие приняты были  для сего меры?» Рылеев отвечал: «Видя, как обыкновенно бывает несогласие в мнениях, я предложил Оболенскому избрать Начальника». Идею Рылеева одобрили братья Бестужевы, Каховский, Оболенский. Они избрали Трубецкого. Рылеев поддержал их выбор. Очевидно, Рылеев старался отделить себя от диктатора и свести  свое участие к роли простого исполнителя. Именно ему, Кондратию Федоровичу, принадлежала идея отказаться от собственных мнений и подчиниться единой воле Трубецкого. Трубецкого избрали всем миром, и с момента избрания начальника его воля стала определяющей, все же другие мнения уже ничего не значили. «С того дня был уже полновластный начальник наш; он или сам или чрез меня или чрез Оболенского делал распоряжения».

   Соответственно должна распределяться и ответственность между членами конспирации. Трубецкой проявил себя как деятельный начальник, нацеленный на решительные действия. Он был наслышан о храбрости А. И. Якубовича. И попросил Рылеева познакомить  себя с ним. Другой решительный «молодец» А. М. Булатов, не искал встречи с офицерами, но стремился, прежде всего, познакомиться с самим Трубецким. Показательно, что Рылеев особо подчеркнул особую связь Трубецкого с Якубовичем и Булатовым. С первым  диктатор сам требовал встречи,  второй же добивался познакомиться не с полковыми офицерами, а с  начальником лично.

    Когда встреча Трубецкого с  ними состоялась, «рассуждали о плане действия и положено было: князю Трубецкому быть главным начальником, а под ним Булатову  и Якубовичу; план привести в исполнение в тот день, когда назначается переприсяга…Капитанам или ротным начальникам поручил кн. Трубецкой распустить между солдатами слух, что цесаревич от престола не отказался, что, присягнув недавно одному государю, присягать чрез несколько дней другому грех».  Следует им  сказать:  в Сенате храниться завещание Александра I с сокращением срокасолдатской службы. В день присягиподать пример собою, «стараться вывести, каждый, кто сколько успеет, из казарм и привести их на Сенатскую площадь». При этом положено «самим стрельбы не начинать». Таким образом, из этого показания можно было заключить, что ни Якубович, ни Булатов вопроса о необходимости убить Николая не обсуждали.

   Когда Рылеева спросили, какое впечатление произвело то, что Трубецкой на площадь не явился, он ответил, что не знает: «Я был между ими несколько минут и, увидев совершенное безначалие, побежал искать кн. Трубецкого, а после уже не был пред Сенатом». То есть, еще раз подчеркивалась мысль: Трубецкой виновник «совершенного безначалия». Рылеев же абсолютно к этому не причастен. Напротив, он старался отыскать Трубецкого, чтобы безначалие прекратить.

    Комитет желал знать: что именно возложено было на Якубовича. Рылеев показал: «Якубовичу назначено было находиться под командою Трубецкого с экипажем гвардейским и в случае надобности идти к дворцу, дабы захватить императорскую фамилию, на что он вызвался сам. Впрочем, ему замечено тут же, что подробности плана действий определяться обстоятельствами. Повторяю: думали обойдется без крови, что солдаты не будут стрелять в солдат, а напротив присоединяться к нам, и что в таком случае все кончится тихо».  (ВД I: 157–164)

   Итак, картина представленная Рылеевым, в конце декабря  выглядела так. Трубецкой, с первых же дней междуцарствия избранный полновластным начальником Тайного общества,  составил план переворота и сам провел его предварительную подготовку. Его план состоял в том, чтобы возбудить солдат ложной переприсягой и слухами об утаенном завещании, принудить Сенат с помощью сенатского указа созвать Великий собор и назначить Временное правительство из уважаемых людей.

   При этом Трубецкой рассчитывал на поддержку высших государственных учреждений, которая обязательно должна была появиться в случае успеха. Кроме того, возможно, он надеялся и на какие-то высшие сугубо секретные отрасли тайного общества, состоящие из чиновников высокого ранга и членов знатнейших семей. Подробности  плана действий должны были определиться обстоятельствами. То есть допускались разные варианты действия. При Трубецком должны были  находиться Якубович и Булатов. В случае необходимости (какой именно Рылеев не раскрыл)  Трубецкой предполагал занятие дворца Гвардейским экипажем во главе с Якубовичем и арест императорской фамилии. Однако  надеялись, что кровь проливать не придется и миссия Якубовича не понадобится.

    Показания Рылеева были неблагоприятны для Трубецкого. Тучи над диктатором сгустились. С одной стороны конспект манифеста с планом радикального переворота. С другой  – расчет на поддержку каких-то неведомых высших отраслей Тайного общества. Но даже в самом умеренном варианте выступления он – главное действующее лицо, строящее свои планы на содействии высших государственных учреждений.

    25 декабря Трубецкого вновь встречался  с членами Комитета. Он должен был ответить на вопросы, возникшие в результате его устных ответов на вопросные пункты, помеченные 23 декабря. (ВД I: 39) И эта встреча оказалась не зафиксированной ни в журналах, ни в докладных записках Комитета.

Видимо, после этого незарегистрированного допроса Трубецкой дал еще дополнительные показания. Но на вопросных пунктах есть запись, что 25 декабря Трубецкой в присутствии Комитета  «в дополнение прежних ответов спрашиван и показал».

   В течение 25–27 декабря Трубецкой составил целую серию документов.  Видимо, когда он отвечал на письменные вопросы, его уже ознакомили с показаниями Рылеева, и Сергей Петрович попытался по возможности их дезавуировать.

     Прежде всего, следователей интересовал вопрос о том, как Трубецкой оказался во главе всего предприятия и почему не явился на площадь?  Трубецкой отвечал так. Инициатива воспользоваться обстоятельствами междуцарствия принадлежала Рылееву. Солдаты присягнули Константину с удовольствием. От него ожидали прибавки жалованья и сокращения срока службы. Когда разнеслись слухи об его отречении, солдаты им не верили и готовы были идти за цесаревичем в Варшаву. Рылеев полагал, что такие настроения могут повлечь за собой важные события. Чтобы избежать беспорядков, он предложил этим воспользоваться для введения конституции. То есть Трубецкой пытался убедить следствие, что одним из основных мотивов поведения сторонников конституционного правления было предупреждение опасных волнений в войсках. При этом первенствующая роль принадлежала Рылееву. Именно он утверждал, что «такого случая уже не может более быть никогда». Трубецкой же во главу угла ставил, прежде всего, законность и поэтому считал возможным действовать только «посредством Сената», который обнародывает  указы и манифесты. При общем сопротивлении подвинуть полки друг на друга будет невозможно. Николай не захочет кровопролития и «лучше уступя от самодержавной своей власти, согласиться на созыв депутатов из губерний; и тогда депутатское собрание установит конституцию». Эти мысли Трубецкой изложил в «записке», которая была обнаружена в его бумагах.

    Буквально это означало:  все, что написано в  конспекте манифеста должно было быть представлено Николаю в расчете получить его согласие.

 Ранее глухо упоминал Трубецкой о «высших трибуналах». Но теперь все свел только к Сенату. Это вполне объяснимо тем, что  «записка» его открывалась словами:  «В манифесте Сената объявляется». Однако даже беглого взгляда на этот документ было достаточно, чтобы понять: Трубецкой говорит заведомую неправду. Ни о каких компромиссах с самодержавием на основе такого документа речи быть не могло. Первый же пункт «записки» гласил: «Уничтожение бывшего правления». (ВД I: 107). Как мог император согласиться ограничить свою самодержавную власть,  когда первым же пунктом  этого документа она полностью уничтожалась? Ни об императоре, ни об его семье в «записке» не упоминалось вовсе. Для автора  этого документа, их просто не существовало. Но выбора у Трубецкого не было, и он попытался убедить следователей, внушая им вещи совершенно невероятные.

   Трубецкой сообщил, что обсуждал этот вопрос с Г. С.  Батенковым. Мнение его было таково. Если Константин приедет в Петербург, то все кончено будет. В противном же случае, лучше будет, если гвардию выведут за город. Тогда Николай останется в городе и «никакого беспорядка  произойти не может».  Оказывается,  Батенков тоже был озабочен, прежде всего, тем, чтобы предупредить  волнения в войсках.  Трубецкого же «затрудняло» одно обстоятельство. Если понадобится учредить Временное правление, то «кто  могут быть люди, на выбор коих можно согласиться».  Но  Батенков «снял это затруднение тем, что, если полки будут до окончания оставаться в лагере, то все равно, кто бы ни был, государю императору самому нужно будет, чтобы были люди только умные». Трубецкой хотел сказать, что в короткий период, пока не соберутся депутаты, страна станет управляться временным правительством, состав которого будет чуть ли не согласовываться с Николаем.

 Суммируя сказанное Трубецким, получается, что его план введения конституции состоял в следующем. Николай, видя, что гвардия не желает  ему присягать, согласится воцариться путем отказа от всей полноты своей самодержавной власти. При посредничестве Сената ему будет предложено дать согласие на созыв собрания губернских депутатов, которые ограничат его власть. До тех пор, пока это не произойдет, станет действовать неизвестно кем назначенное Временное правление, состав которого будет отвечать интересам Николая. В итоге этих преобразований на престоле останется Николай, но он превратится в конституционного монарха. В чем именно будет заключаться «посредничество» Сената и каковы будут функции собрания депутатов, Трубецкой не раскрыл.

    По словам Трубецкого, его план провести в жизнь не удалось. Описывая, как это произошло, Трубецкой развил ранее высказанную мысль  о том, что именно Рылеев стал инициатором выступления. Он пришел к Трубецкому (если Рылеев подчеркивал, что все это время лежал больной, то согласно Сергею Петровичу Кондратий Федорович сам явился к нему.) Сообщил, что собрание из членов в полках поручило ему передать: все они полагаются на него. Случай же упускать нельзя. Трубецкой ответил: прежде нужно узнать, «какой дух в войсках» и какими средствами располагает  тайное общество. Рылеев сообщил, что у него соберутся офицеры, Трубецкой может с ними переговорить, необходимо нужно его имя. Офицерам, даже и не принадлежащим к обществу, известно, что Трубецкой выбран начальником. 

    12 декабря, придя к Рылееву, Трубецкой обнаружил иную картину.

Оказалось, что приглашенные к Рылееву офицеры признались, что не отвечают за своих людей. Тогда Трубецкой предложил им и не начинать. Он особо подчеркнул, что никто не давал им права губить других людей. «Тут я в первый раз, – писал Трубецкой, – увидел Якубовича, который  начал много говорить и горячиться, и окончил тем, что он из личного мщения хотел убить покойного …Александра Павловича, что он восемь лет носил приказ на  себе, тот приказ,  по которому он выписан в армию, но что он имеет доброе сердце и убийцей быть не может». Очевидно,  Трубецкому  было уже известно, что Комитет располагает сведениями о планах цареубийства, связанных с А. И. Якубовичем. Иначе невозможно объяснить, почему диктатор затронул эту чрезвычайно опасную тему. Ведь никто не тянул его за язык. Но он упомянул о цареубийственных декларациях Якубовича не без умысла. Они-то относились только к усопшему императору. Об убийстве же нынешнего речи не шло. Просто несдержанный Якубович рассказал, как собирался убить Александра. Только и всего.

   После этого «сделался шум» и Трубецкой ушел. Но при этом попросил Рылеева отпустить его в Киев, к месту службы. Он не хотел содействовать гибели людей, но очень опасался, что  уже не в его власти их остановить.

    13 декабря  он  снова был у Рылеева. Трубецкой вывел в другую комнату ротных командиров и «уговаривал их, чтоб они не уговаривали солдат, что пользы не будет, кроме гибели, если они выведут роты свои, и что в таком случае могло бы быть что-нибудь, если солдаты целыми полками отказались присягать».

  Трубецкой особо подчеркнул, отличие своей позиции от позиции рылеевской. Он-то размышлял о праве губить других людей. Для Рылеева же такой проблемы не  было. Кондратий Федорович не только намеривался действовать при неблагоприятных обстоятельствах, но собирался и сам принять в этих действиях активнейшее участие. Когда Трубецкой предупреждал его, что они могут только погубить других, Рылеев отвечал: «Мы на смерть обречены, я становлюсь в роту Арбузова». «Тут уж не помню кто, – писал Трубецкой, – сказал: «Но мы далеко зашли, надобно спасать себя». Я отвечал, что для спасения себя я губить других не буду». Другими словами, Трубецкой давал понять, что для  того, чтобы спасти себя, Рылеев готов был начать выступления самыми малыми силами, рискуя погубить всех. Но такая «эгоистическая» позиция для Трубецкого была неприемлема.

     Трубецкой показывал, что еще раз пытался убедить всех не начинать, так как, если полки не станут выступать против них, артиллерия может открыть огонь. Ему показалось: его слова произвели впечатление, и он вышел в твердой уверенности, что «ничего уже не будет». Для себя он твердо решил: «Никакого участия не брать, ни в каком случае».

  Когда Трубецкого спросили, какое поручение было дано Якубовичу,  тот ответил: «Я не разделял никаких должностей …и Якубовичу я никакой не возлагал должности; но Рылеев, когда говорил мне…что станет в ряды в роту Арбузова, прибавил, что Якубович с ним будет». Другими словами, Трубецкой не только еще раз подчеркнул, что приказания отдавал Рылеев, но особо выделил, что именно Кондратий Федорович собирался сам претворять их в жизнь. Это означало: если Якубовичу поручали занять дворец, то поручение это должно было исходить от того, кто приказания отдавал. Личность Якубовича уже была отмечена печатью потенциального цареубийцы. А это бросало тень и на Кондратия Федоровича.

    Эту «исповедь» Трубецкой закончил словами: «Я изложил всю истину, я не смею надеяться, чтоб ей поверили». (ВД I:13–21).

        Он оказался прав. Трудно было поверить в то, что он рассказал.

        После встречи с членами Комитета 25 декабря Трубецкой дал  дополнительные показания. Он представил записку об истории тайных обществ. Основная идея этой записки состоит в том, что тайные общества очень вредны. Они учреждаются для того, чтобы способствовать правительству в его благих начинаниях. Но в тайные общества проникают честолюбцы. Они имеют преступные намерения и начинают направлять деятельность обществ к их осуществлению. Когда же одушевленные  любовью к родине члены таких обществ начинают прозревать, что они сами становятся преступниками, то их главной задачей становится противодействовать честолюбцам. Поэтому они не выходят из обществ, а  пытаются предотвратить зло. К тому же они не могут открыться правительству, чтобы не стать изменниками.

    Под этим углом зрения Трубецкой нарисовал историю деятельности Северного общества и свою собственную в нем роль. Естественно главная цель этого общества и  самого Трубецкого состояла в том, чтобы помешать осуществиться преступным планам лидера Южного общества П.И. Пестеля: истребить императорскую фамилию и учредить республику. Собственно говоря, Северное общество и было создано только для этого. (ВД I: 22–29)

   Свое описание вместе со списком членов Трубецкой представил  Татищеву  26 декабря, на следующий день его показания были уже в Комитете. Трубецким остались довольны. «Во уважение полного и чистосердечного показания» ему позволили  переписываться с женой. В тот же день Трубецкой дополнил свои показания. Диктатор пытался убедить членов Комитета, что он не «исчадие ада, но  несчастный, вовлеченный в преступление ложными своими понятиями, слабостью своего нрава и бедственной самонадеянностью». Он хотел предупредить выступление Южного общества, противодействуя ему Северным, надеясь и последнее удержать в определенных рамках. Но не сумел. И в этом его главная вина.

    Именно в этом контексте Трубецкой представил «в подробности» свой план переворота. «Я полагал, что если полки откажутся от присяги, то собрать их где-нибудь в одном месте, и ожидать какие будут приняты  меры от правительства; я надеялся, что если их будет достаточное число, то силою не вздумают их принуждать к повиновению; и для  того, чтоб убедиться в собственной силе, должно было тот полк, в котором откажутся люди от присяги, стараться вывести к другому ближнему полку, что побудит и тот полк выйти, если он также отказывался дать присягу, или также отказаться от оной».

  К. Ф. Рылеев и Е. П. Оболенский сообщили, что не будут присягать шесть полков. «Таковую силу полагал достаточною». Думал, что, по крайней мере, на второй день после ночевки на бивуаках вступят с полками в переговоры или объявят, что послали за Константином. Если действительно пошлют в Варшаву, и Константин приедет, тогда «покориться обстоятельствам». Но было вероятнее, что он не приедет. Тогда начнутся переговоры.  Солдатам следует сказать про необъявленное завещание Александра. Если полки не  разойдутся, тогда требовать всего того, что написано в «записке», найденном в бумагах рои обыске. При этом Трубецкой сделал важную оговорку:  «записка сия не полагалась определительно принятою, из оной возможным полагалось многое уступить, исключая однако ж Собрание депутатов». То есть,  прежде всего, предполагалось требовать созыва депутатов от различных губерний.  Это должно быть объявлено  манифестом от Сената. Для полков вытребовать место для стоянки, где они будут находится до окончания всего дела. Трубецкой был уверен, во время стояния на бивуаках к  ним присоединились бы другие полки «и даже многие лица, во всех местах», то есть в государственных учреждениях,  поддержали бы их требования.  Трубецкой хотел взять с собой артиллерию, чтобы она не начала стрелять. Войска же намеривался расположить за городом, Так можно было сохранить в столице тишину и удержать их от разброда.

      Было и другое предположение:  «Собрать все полки на Сенатской площади, и как скоро вступят с ними в переговоры, то требовать в Сенате завещания», а между тем добиться рассылки манифеста и «тогда уже обстоятельства должны определить, где полкам быть на сборном месте, чтобы не расходиться до окончания».

     Таким образом,  Трубецкой признал наличие двух планов действий: через переговоры с выведенными за город войсками,  и посредством сбора полков на Сенатской площади и требований у Сената публикации манифеста. Кому принадлежало это второе «предложение», Трубецкой не сообщил. Но, очевидно, он подразумевал Рылеева.

    Когда стал собирать сведения о состоянии умов в полках и о числе членов общества,  – продолжал Трубецкой, – то увидел, что «расположение умов» не сулить успеха. Выяснилось, общество состоит из самых незначительных лиц. Вместе с тем понял, что «есть много людей, которые начинают весьма горячиться, один раз Рылеев сказал мне, что были некоторые, хотевшие возмутить полки еще в день присяги» Константину.  «Я пришел в большое замешательство. Слышал, что некоторые говорили, что и с одной горстью солдат можно все сделать, говорили о грабеже и убийствах; говорили, что можно и во дворец забраться, на сие…Батенков возразил, что дворец должен быть священное место, что если солдат до него прикоснется, то уже ни черт его ни от чего не удержит». Это возражение удержало от многих бед. «Я жаловался Рылееву, что такой бунтующий  дух между членами, он уверял меня, что оный успокоится».

«Я желал отойти, видя себя между людьми, готовыми на убийства; но между тем полагал, что я же или, по крайней мере, имя мое служило к возбуждению их на такие дела, и надеялся, еще, что,  оставаясь с ними в сношении и как бы в виде начальника, я успею отвратить зло, и если необходимо должно быть чему-нибудь, то убедить их не делать беспорядков и сохранить хотя бы некоторый вид законности».

   Когда приехал курьер из Варшавы, «горячность многих опять возгорелась; некоторые говорили, что отступать уже нельзя, ибо все может быть уже открыто. Следовательно, все равно умирать. Я еще все думал, сколько-нибудь помочь, уговаривая офицеров начинать просто вопросами» о причинах присяги, и выводить солдат только в том случае, если они поддержат их. Некоторые ротные командиры на это соглашались, кроме А. П. Арбузова. Надеялся, что нигде ничего не будет, кроме Гвардейского экипажа. Вышел от Рылеева в отчаянии. «Я ясно видел, что принятием на себя вида начальства (хотя все распоряжения и были деланы Рылеевым, но от моего имени), и согласием быть с бунтующими полками, я делаюсь виновником всего того, что последовать может». Своими рассуждениями с офицерами подал им надежду, что от них не отстанет. Этим их подвигнул и возбудил. Во всяком случае, решился не быть в их рядах.  Рылеев же сказал, что рано утром уйдет в Экипаж.  В 7 часов  Трубецкой пришел к нему, чтобы узнать дома ли он. Надеялся, что все пройдет тихо…  «не имел духа спросить о Морском экипаже». В 9 часов послал к Рылееву, чтобы убедиться, что он дома. Рылеев приехал вместе с  И. И. Пущиным и Трубецкой снова ни сказал ни слова об Экипаже. Пущин, выходя, спросил Трубецкого, будет ли он на площади, если что-нибудь произойдет. Трубецкой не имел духа ответить ни да, ни нет. «Да что же если две какие-нибудь роты будут, что может быть?». Все тихо пройдет, полки уже присягнули. Боялся, что если будет возмущение, за ним придут, и поэтому ушел из дома.

     Заключение «покаяния» Трубецкого было крайне любопытно. «Из описанного… ясно, что я не только главный, но может быть и единственный виновник всех злополучных моих товарищей». Если бы с самого начала отказался участвовать, никто ничего не начал. Признание важное. Смысл его таков. Не надо дополнительных розысков. Не следует искать еще виновных. Вот он «главный» и «единственный виновник» перед Комитетом. Немаловажно и заключительное рассуждение Трубецкого о том, что, если бы он вошел в толпу мятежников, мог бы сделаться «истинным исчадием ада, каким-нибудь Робеспьером или Маратом». Казалось бы, Трубецкой посыпает голову пеплом. На самом же деле он оправдывается. Во всяком случае, дает понять: то, что он не вышел на площадь, явилось большим благом. Это надо поставить ему в заслугу. Неявка диктатора удержала мятежников от еще больших преступлений. Это был ответ на обвинение Рылеева в том, что Трубецкой, не явившись, стал главной «причиной всех беспорядков и убийств». (ВД I: 33–39)

    В сопроводительном письме Трубецкой еще раз подтвердил свою готовность к сотрудничеству с Комитетом и даже недвусмысленно дал понять, что готов следовать его подсказкам и менять свои показания в соответствии с пожеланиями следователей.  (ВД I: 46)

28 декабря «описание действий мятежников в 14 день декабря» поступило в Комитет  и было признано там «достаточным» (ВД XVI: 315)

    Для того, чтобы версия Трубецкого  могла быть принята, необходимо было документально подтвердить тот факт, что Якубович хотел убить Александра по личным мотивам. И ни о чем другом не  думал. Подтверждение этого следователи сумели получить от А. А. Бестужева. Вначале его заковали (Щеголев 1919: 4), а потом, чтобы он «усугубил искренность» расковали. (ВД XVI: 37) 27 декабря Бестужев показал, что Якубович приехал в Петербург, чтобы убить Александра  «из личной мести». (ВД I: 434)  Самого Якубовича попросили ответить, говорил ли он  Трубецкому, что имел намерение убить Александра Павловича, но, имея доброе сердце, убийцею быть не захотел? (ВД II: 283). 

     Показательно, что Якубовича не спрашивали, собирался ли он убить Николая, вопрос касался лишь  покойного Александра. Но Якубович и это категорически отрицал: «Трубецкой верно ослушался». (ВД II: 286–287). 30 декабря Комитет решил дать Якубовичу вопросы «согласно открывшимся обстоятельствам в ответах» Рылеева и А. А. Бестужева, показывающих, что «Якубович намерен был убить» Александра. (ВД XVI: 42) Очевидно, что после того, как Рылеев представил ответы на письменные вопросы, помеченные задним числом 24 декабря и прочитанные в Комитете 26 декабря, он дал какие-то очень важные показания, которые касались цареубийственных планов Якубовича. Но эти показания не были зафиксированы. Возможно, Рылеев давал их устно. Но его ответами наверху остались довольны. (ВД XVI: 41) Видимо, фактами, упомянутыми в письме Булатова, Рылеев дал такую интерпретацию, которая Комитет вполне устроила: Якубович собирался убить лишь покойного царя. Других замыслов у него не было. Вопрос об убийстве Николая  у Рылеева не обсуждался. (6) 

   8 января Якубовичу были посланы вопросные пункты, на которые он письменно ответил. (ВД XVI: 381) 9 января его допросили «в намерении посягнуть на жизнь покойного императора, и, уличенный в том многими показаниями, наконец, сделал в присутствии собственное признание». (ВД XVI: 53) Письменные ответы Якубовича не приобщили к делу, но с докладной запиской о следующем заседании отправили царю. Доложили: Якубович  думал о том, чтобы покуситься на Александра, но этого не сделал. Следователи попросили Николая разрешения заковать Якубовича в «железа». Царь разрешил. (ВД XVI: 53, 238).

  Как правило, тех, кто признавался, поощряли к дальнейшим откровениям послаблениями в режиме. В этом же случае поступили наоборот. Примечательно, что  в журнале говориться, что Якубович признался сам, но в докладной записке употреблена иная терминология: «доведен до признания, почему и положено заковать в железа». 

      На следующее утро, 10 января сошел со сцены важнейший свидетель по этому делу. Потенциальный цареубийца Булатов был найден в своем каземате с надтреснутым черепом, из которого вытекала кровь и мозг. В половине первого Булатова отправили в Военно-сухопутный госпиталь. Там он и умер 19 января. (Чернов 1960: 164-165) Что произошло с Булатовым, разбил ли он череп о стену, как о том распространяло слухи тюремное начальство, или его просто  убрали, так и осталось неизвестным. Но важного свидетеля не стало. После этого закованный Якубович замолчал и надолго исчез из поля зрения следствия.

    В тот же день, когда Якубовича довели до признания, работа Комитета была реорганизована: арестованных стали допрашивать не в общем присутствии, но распределили между  следователями,  которые стали «вести» своих подопечных. А. И. Чернышев начал «разрабатывать» Южное общество, а членов Северного стал «опекать» А. Х. Бенкендорф. ( Эдельман 2000: 215–216).

    Так следователям удалось утаить, что 12 декабря на заседании тайного общества в присутствии Рылеева и Трубецкого обсуждался вопрос об убийстве Николая.

        Но если для Трубецкого, князя, гвардии полковника, представителя древнейшей дворянской фамилии опасность  быть обвиненным в цареубийственных замыслах миновала, то для отставного поручика Рылеева все только начиналось. Его показания против Якубовича использовали, чтобы выгородить Трубецкого, но против него уже стал собираться цареубийственный материал, которому пока не дали ходу. На  этой стадии следствия Комитет не желал, чтобы в планах Северного общества фигурировало цареубийство.  Версия событий 14 декабря, представленная в различных вариантах Рылеевым и Трубецким вполне устраивала следствие. Оставалось лишь сделать выбор между этими вариантами, уточнить детали и определить главного виновника.

Рылееву, если он будет продолжать «говорить правду», пообещали разрешить «видеться с женой». (ВД XVI: 41) Его супруга получила от императорской семьи  денежное вспомоществование. Рылеев был полон оптимизма и надеялся на благоприятный исход своего дела. Кондратий Федорович не подозревал о том, что в то же самое время, когда Трубецкого вывели из под удара,  под удар попадал, прежде всего, он сам.

     27 декабря «раскованный» А. А. Бестужев  представил очерк об истории Северного общества. По его словам цель конспирации состояла в том, чтобы принудить императора подписать умеренно-монархическую конституцию. Но под влиянием Южного общества в Северном стал обсуждаться вопрос о цареубийстве и введении республики. Хотя Бестужеву удалось отговорить Якубовича  отложить свой замысел, это вовсе не означало, что лидеры Северного общества были против цареубийства как такового. Напротив, полгода спустя после того, как Бестужев вступил в общество, «Оболенский и Рылеев сказали вследствие, кажется, южных инсигнаций, что надобно уничтожить всю фамилию». Правда,  в период междуцарствия вопрос об этом не ставился. Но хотели устранить царствующую фамилию от престола, а на Руси огласить Республику «. (ВД I: 432, 436). (7)

    Это показание, давало формальное основание обвинить Рылеева в цареубийственных замыслах и в намерении истребить всю царскую семью. Но пока Комитет в этом необходимости не видел. 31  января запросили Рылеева дать «искреннее объяснение», точно ли он еще при жизни Александра говорил, что Южное общество, отвергая монархию, намеривается «извести государя» и поэтому нужно «уничтожить всю императорскую фамилию». При этом следователи подчеркнули, что Комитет, рассмотрев «чистосердечные показания ваши», требует ответить на вопросы, извлеченные из показаний, сделанных другими лицами. Это формулировка означала, что версия Рылеева принята, надо лишь устранить то, что ей противоречит.

     Рылеев обвинение Бестужева категорически отрицал. (ВД I: 165). Комитет принял это на веру и сосредоточил свои усилия на том, чтобы выяснить действительную роль каждого из лидеров в событиях, которые произошли 14 декабря.

 4 января  Рылеева попросили объяснить, кто именно был у него на решительном совещании 13 декабря,  все ли участвовали в совещании и разделяли «распоряжения для действий», какие кому делали поручения? Рылеев отвечал: «В совещаниях участвовали все; план же предложен был Трубецким. Причем, когда некоторые находили невозможным действовать с успехом, Трубецкой сказал, что если  ему здесь делать нечего, то он поедет в 4-й корпус войск и там начнет. Говорил очень много Якубович. Поручения сделаны были за несколько дней разными командирами от Трубецкого в случае переприсяги не присягать и стараться роты свои, а если можно и полки, привести на Сенатскую площадь, где должны будут принять начальство Трубецкой, а под ним Булатов и Якубович». (ВД XIV: 55)

 Как видим, Рылеев от четкого ответа уклонился. Но подчеркнул, насколько мог роль, Трубецкого как главного руководителя: диктатор не только план выработал, но и практически руководил ротными командирами.

 28 января А. А. Бестужев представил в Комитет свои замечания относительно действий наиболее выдающихся членов тайного общества. О Трубецком здесь было сказано, что период междуцарствия «он давал известия» о том, «какие  движения заметны при дворе». За четыре дня до выступления его избрали начальником. За два дня до выступления «он говорил, чтобы действовать как можно тише и не лить крови». Просил отпустить его в 4-й корпус. «В день  действия обещал он ждать войск на площади, но отчего не там явился, не знаю. Это имело решительное влияние на нас и на солдат, ибо с маленькими эполетами и без имени принять команду никто не решился».

    Рылеева же А. А. Бестужев  назвал «одним из самых пламенных членов общества» и отозвался о нем так: «Он был главною пружиною предприятия; воспламеняя всех своим  поэтическим воображением, и подкрепляя своею настойчивостью…со смертью государя-императора, его квартира была сборным местом заговорщиков. Он приглашал к себе новых знакомцев из полков,  принимал известия, уговаривал всех». (ВД I: 443, 444)

    Сочинение А. А. Бестужева Комитет одобрил: «положили: описание сие, ясно раскрывающее вину многих лиц, особенно по возмущению, взять в соображение при окончательном пополнении и пояснении дела».  (ВД XIV: 80)

   31 января Рылееву был задан вопрос: «Поручали ли вы офицерам разных полков, принадлежащих к обществу, не допускать солдат к присяге, привесть их на Сенатскую площадь и ожидать приказания кн. Трубецкого, а также давали ли вы наставление, как им поступать на площади?» Рылеев ответил так: «Офицерам…я передал план Трубецкого и приказание не допускать солдат к присяге, стараться увлечь их за собою на Сенатскую площадь и там ожидать приказаний  кн. Трубецкого. Наставления же, как поступать на площади я давать не мог, ибо это зависело от обстоятельств и от кн. Трубецкого.» (ВД I: 165)

   Рылеев по-прежнему  перекладывал всю ответственность на Трубецкого, не подозревая о том, что через неделю над Трубецким нависнет смертельная опасность.

  Когда Трубецкой написал свои дополнительные показания, на обороте сопроводительного письма Татищеву 27 декабря он набросал список лиц, бывших членами Союза Благоденствия. Среди них он неосторожно поместил отставного подполковника В. И. Штенгейля. (ВД I: 47) 6 января в присутствии царя подполковник дал показания, которые чуть было не нарушили почти идилические отношения, установившиеся между Комитетом и Трубецким. Он  показал, что планы Трубецкого были совсем не такми, какими рисовал их Сергей Петрович. Ссылаясь на слова Рылеева, он рассказал, что в тайном обществе «насчет царствующей фамилии положено ничего не было». Однако А. А. Бестужев, Якубович, Каховский, Оболенский, «который показывал личное неудовольствие на государя и произносил ужасные слова», «утверждали, что без крови быть не может. Другие были умереннее и уверяли, что можно без сих средств обойтись». (ВД XIV:  151–152)

    7 февраля  Штенгейль был устно допрошен в Комитете и «открыл много подробностей» (ВД XVI: 89) 9 февраля ему дали вопросные пункты. (ВД XIV: 153–155)  Комитет желал знать, что намеривалось употребить общество против императорской фамилии. Два дня спустя его письменные ответы поступили в Комитет. (ВД XIV: 155–162)  В журнале записано: «Подтвердил во всем словесное показание, прибавив обстоятельство, что в совещаниях у Рылеева пред происшествием 14 декабря Каховский более всех прочих оказывал зверства, а князь Трубецкой и князь Оболенский решительно требовали смерти государя-императора». (ВД XVI: 97) Совершенно неожиданно для следствия Трубецкой вновь оказался причастным к цареубийственным замыслам.

.     Штенегйль утверждал: А. А. Бестужев и П. Г. Каховский были «пламенными террористами». Но он призывал проявить милосердие к царской семье. Рылеев с этим соглашался и уверял, что до кровопролития не дойдет. Однако «против особы государя восставал князь Оболенский; Бестужевы, Каховский и, наконец, сам Трубецкой требовали как необходимости, чтобы принести его на жертву, но сей последний полагал, что надобно оставить Александра Николаевича, чтобы объявить его императором. Другие говорили, что можно ограничиться арестом». Споры о царской фамилии Рылеев закончил тем, что сказал: обстоятельства сами покажут, что нужно будет делать.

    Примечательно, в перечне «террористов, отсутствовал главный кандидат в цареубийцы Якубович. Ничего не говорилось и о Булатове. Акценты же были расставлены так. Рылеев обещал унять «террористов», но собирался непременно действовать. Трубецкой же проявлял «приметную неохоту» и, оставшись наедине с Рылеевым,  тихо сказал ему в «немалом смущении», что «если увидим, что на площадь выйдут мало, рота или две, то мы не пойдем, и действовать не будем». Рылеев с этим согласился. (ВД XIV: 160) Однако получалось: Трубецкой требовал убийства царя, а Рылеев ни в чем таком замечен не был. Едва ли такая трактовка могла устроить Комитет.

     Следователи, приняли решение: еще раз допросить Трубецкого и Оболенского и «в случае отрицания, спросить о сем Рылеева, Пущина и Бестужевых». (ВД XVI: 97)

     15 февраля передопросили Трубецкого. Ему предстояло высказаться относительно имевшихся  в Комитете «показаний других для пояснения». Так записано в журнале Комитета. В тот день Бенкендорф отсутствовал. Допрашивал Чернышев. Никаких упоминаний о Штенгейле здесь нет. В журнал  занесены  устные ответы Трубецкого лишь по трем пунктам: 1) От кого он узнал об отречении Константина; 2) Что делал в Главном Штабе утром 14 декабря; 3) Показывал ли за границей свою конституцию иностранным юристам. (ВД XVI: 102) Может показаться невероятным, что такой важный вопрос, как показания Штенгейля о том, что Трубецкой требовал принести в жертву Николая, следователей не интересовал. Впрочем, вероятно ответы Трубецкого по этому вопросу просто не  были занесены в журнал. В постановлении комитета записано: «Взять в соображение». Никакой резолюции, чтобы представить Трубецкому письменные вопросы, в журнале нет. Однако того же числа такие вопросы были составлены (ВД I: 55–56). Трубецкой отвечал на них письменно (ВД I: 57–74). И 19 февраля его ответы были прочитаны в Комитете.

   В журнале они охарактеризованы так: «Пространное повторение последнего словесного показания и при том подробное изложение совещаний, бывших пред происшествием 14 декабря». (ВД XVI: 108) Опять же никакого упоминания о том, что Трубецкой требовал смерти Николая.

     В этих показаниях, самих объемистых за весь период следствия, Трубецкой представил в развернутом виде свой тезис о том, что он играл пассивную роль при подготовке выступления. Подлинным же организатором являлся Рылеев. Именно ему принадлежала не только самая активная роль при подготовке выступления тайного общества, но он сам, вопреки попыткам Трубецкого остановить его, пытался действовать с оружием в руках.

     Большую часть показаний Штенгейля  Трубецкой или опроверг или отговорился незнанием. С Каховским никогда не общался. Слов  Оболенского против государя припомнить не может. Александр Бестужев был » запальчив», он, кажется, произносил, что «можно забраться во дворец». О себе Трубецкой дал такое показание: «Комитету показано также и на мой счет, что я сам требовал как необходимости, чтобы государь император был принесен на  жертву, и что я  именно полагал, что надобно оставить великого князя Александра Николаевича, чтобы его объявить императором». Рад бы был признаться. Но не помню такого. Однако и опровергнуть не могу, так как  был в  состоянии это сделать. Потому, если такое свидетельство существует, оно справедливо. Другими словами Трубецкой сознался: он признавал необходимость принести на жертву Николая и возвести на престол его малолетнего сына Александра. Показательны слова: «Ежели…Комитет может мне верить», то уверяю, что не сознался раньше, потому что не помнил об этом эпизоде, находился в состоянии безумия.

    Похоже, Трубецкой все еще надеялся: члены Комитета будут ему «верить» по-прежнему  и ему все сойдет с рук.

    С этой надеждой он продолжил свой рассказ о подготовке выступления 14 декабря. Может быть, – утверждал Трубецкой, – он и говорил Рылееву, что если мало будет на площади войск, то руководители конспирации не должны туда идти. Но этот разговор  никак не мог иметь место 13 декабря. Как же он мог это говорить, если Рылеев заявил, что утром пойдет к Арбузову с Н. А. Бестужевым и Якубовичем, то есть, будет действовать вместе с Гвардейским экипажем? Разве Рылеев мог при таких обстоятельствах согласиться с Трубецким? Ведь они собирались действовать по-разному. Поступать же радикально  собирался Рылеев. При этом диктатор как бы невзначай еще раз подчеркнул, что когда он ушел от Рылеева  вечером 13 декабря в начале десятого, там еще осталось много людей. И о чем они договорились между собой, он не знает и никакой ответственности за это не несет.

    Еще раз с новыми подробностями Трубецкой изложил свой план действий на 14 декабря. Желая всячески уменьшить свою активную роль, Трубецкой подчеркнул, что именно он  после смерти  Александра настаивал на том, чтобы общество уничтожить.  Рылеев был с этим согласен. Но, когда стало ясно, что Константин отрекается, Рылеев призвал к выступлению. Именно Рылеев подготовил выступление. Трубецкой избранный диктатором без всякого своего участия, лишь подчинялся его распоряжением.  Диктатор еще раз изложил ранее уже описанный свой план действий, в основе которого лежал сбор полков в одном месте посредством движения одного поднявшегося полка к другому. Когда большая часть гвардии соберется «важнейшие из начальствующих лиц, будут присланы их уговаривать», следует потребовать Константина и расположить войска в отведенном для этого месте до приезда цесаревича. Если он приедет, придется покориться и цель общества – введение конституции – достигнута не будет. Если же заявят, что Константин присяги не принял, и станут уговаривать полки присягнуть Николаю, тогда вести их к Сенату и потребовать созвать общее собрание. От него следует требовать, чтобы Сенат издал манифест. В нем будет говориться, что Константин присяги не принял. Это – случай беспрецедентный. Поэтому созывается общее собрание депутатов. Оно должно решить: просить ли Константина  от имени всего народа взойти на престол либо присягнуть Николаю. В этом же документе будет объявлено, что депутатское собрание составит «законоположение для управления государством». Манифест возвестит, что даются равные права всем сословиям, сокращение срока солдатской службы. В этом документе будет провозглашено создание временного правления из двух  или трех членов «известнейших особ Государственного совета». Оно будет действовать до созыва депутатского собрания. До того же времени Сенат закрывается, а законодательная деятельность прекращается. Один из членов временного правления должен быть от Царства Польского, либо же для выработки мер для сохранения единства державы приглашаются польские депутаты. Манифест должен быть разослан в тот же день, а войска выводятся на предназначенное для них место стоянки.

    Нетрудно заметить, что описанные здесь положения  манифеста довольно сильно отличаются от положений «записки», найденной в бумагах Трубецкого. То ли он уже не помнил всего содержания этого составленного несколько лет назад документа, то ли не захотел еще раз шокировать членов Комитета, оглашая его радикальные положения. Но описание манифеста в  ответах на вопросы Комитета  свидетельствовало о том, что это был совсем не тот документ, который нашли в доме Трубецкого.

    Ранее Трубецкой утверждал, что «записка» должна быть представлена Николаю. Но поскольку при этом вставал вопрос, что делать с Николаем, если он не согласиться, Трубецкой заменил в своем показании  это положение на требование у Сената издать положения «записки» манифестом. Эта замена, видимо, была вызвана тем, что появилось новое обвинение. Трубецкой требовал убить Николая. Возникал вопрос, в каком случае это могло потребоваться? Кроме того Трубецкой ввел  в изложение содержания манифеста фразу о польском депутате  во Временном правительстве. Очевидно, «диктатор» этой фразой хотел снять с себя обвинение в том, что он, подобно Пестелю, хотел пожертвовать территориальной целостностью России.

     Важнейшим пунктом защиты Трубецкого было описание своих разногласий с Рылеевым относительно  плана действий «Рылеев не хотел, чтобы полки шли один к другому, говоря, что это долго слишком будет; но я в этом настаивал, как на необходимой мере, без которой ничего нельзя будет сделать». В последний вечер 13 декабря, когда Рылеев при Трубецком  говорил А. П. Арбузову, что он рано к нему придет, то он прибавил при этом: «Мы уж прямо на площадь». Трубецкой на эти слова уже не возражал. Трубецкой признал, что,  может быть, в этом случае говорил, что «сначала, когда полки будут идти один к другому, то нам не надобно быть с ними, или по крайне мере при первых; напротив, Батенков  говорил, что надобно и в барабан приударить, потому что это соберет народ».

       «В последствии было предложение занять крепость (кажется Батенкова)». Рылеев, кажется, предлагал, чтобы ее заняли гренадеры. «Но я находил, что сие слишком разделит силы, и не находил нужды в занятии крепости», – показывал Трубецкой. Он подчеркнул, что принял от Батенкова мысль, чтобы полки поставить вне города, и «положено было выходить без патронов».

   Таким образом, Трубецкой выставил Рылеева главным противником своего плана сбора полков от одного к другому. Именно Рылеев настоял на том, чтобы полки собирались прямо на площади. И сам собирался принять в этом непосредственное участие. Очень прозрачно Трубецкой намекал: Рылеев собирался действовать совместно с Якубовичем, а, следовательно, Кондратий Федорович разделял те планы, которые связывались с этим одиозным именем.

Особо Трубецкой подчеркнул роль Рылеева в организации выступления. «Известные мне совещания, на которых я был, происходили у Рылеева; я должен полагать, что были  и в разных других местах частные совещания».  Но о них Трубецкой не имел сведений. Описывая совещания, на  которых присутствовал, Трубецкой намеренно представлял неясную картину того, кто и когда там находился. Но при этом он очень четко выстраивал ряд, из которого явствовало, что всем заправлял именно Рылеев. Прежде всего, это касалось появления на совещаниях будущих главных помощников «диктатора» Якубовича  и Булатова. «Рылеев познакомил меня с ним и сказал: «Вот полковник Булатов, который служил в лейб-гренадерском полку, и за которым весь полк пойдет, если он покажется, его  так в оном полку любят». И, обращаясь к  Булатову, сказал: » Так вы примете команду полка и поведете его?» Булатов отвечал, что он согласен, если полк выйдет». Раньше же Трубецкой не имел никаких связей с Булатовым. Понятно, кто несет ответственность за привлечение к заговору Булатова и кто делал назначения. Немаловажно, что Трубецкой считает нужным всячески дистанцироваться от Булатова. «Участия в совещаниях Булатов не брал.  Мой разговор тем с ним и прекратился, но я полагаю, что Рылеев с ним говорил, хотя и не рассказывал мне  что». Фраза примечательная. Подтекст его таков: Булатов приглашался на совещание для того, чтобы возглавить гренадер, а не с тем, чтобы убить царя. Если ему  давалось такое поручение, то не мной, а Рылеевым.

    В том же ключе представлено знакомство с Якубовичем. «Якубович пришел во время одного совещания, в какой именно день, не помню, и остался во все время пока я был и после меня… когда он пришел Рылеев сказал мне: «Вот Якубович, который желает с вами познакомиться», я его тут видел в первый и, надеюсь последний раз в жизни моей».

 То есть Трубецкой не имел ничего общего с этими потенциальными цареубийцами.

   Примечательно и то, как Трубецкой нечувствительно выдвигает на первый план Оболенского как соучастника плана цареубийства. Говоря о составе совещаний. Трубецкой отмечает: «Князь Оболенский не на всех, а именно не был 13-го числа, и я жалел, что не видел его оного числа, ибо чрез него только мог иметь верные сведения об Измайловском полку». Трубецкой дает понять, что 12 декабря, когда был поднят вопрос о цареубийстве, Оболенский при этом присутствовал, хотя, наверное, станет утверждать обратное.

   Излагая ход совещания у Рылеева 12 декабря, Трубецкой сообщает:

«Оказывалось, что надежды гораздо менее, чем полагали, и Якубович, услышав, что находили затруднение в исполнении предприятия,  вдруг начал говорить, рассказывать очень горячо о себе и о известном  его намерении  против особы покойного государя, и заключил речь свою словами: «Ну, вот, если нет других средств. Нас  здесь пять человек, метнемте жребий. Кому достанется, тот  должен убить его…» Увидев, что все молчат, Якубович продолжал:  «Впрочем, … я это взять на себя не в состоянии, и сделать этого не могу, потому что я имею доброе сердце. Я хотел сделать это против кого дышал мщением, но я не могу быть хладнокровным убийцею, потому что я имею доброе сердце». На сию выходку не было ответа. Совещание не продолжалось, и я ушел».

 Так Сергей Петрович, сознавшийся в том, что требовал как необходимости убийства Николая, перенес груз ответственности на Якубовича. Ранее он показывал, что Якубович говорил лишь о своем намерении убить императора Александра из мести. Теперь сообщил следствию: Якубович предлагал убить Николая, но сам при этом отказался. Трубецкой назвал и свидетелей этого преступного предложения: Рылеев, Арбузов, Щепин-Ростовский, «сколько помню, то Оболенский». Поскольку Штенгейль свидетельствовал, что именно Оболенский более всех восставал против персоны государевой, то присутствие его в этом перечне имело особое значение. Трубецкой как бы давал понять, что требование принести Николая «на жертву» исходило не от него, Сергея Петровича, а от Оболенского.

    Относительно ареста царя Трубецкой не мог дать достоверного показания, Но отметил, что об этом «говорили». Кажется, идея исходила от И. И. Пущина. Трубецкой же предполагал после издания манифеста вывести войска из города, «не касаясь нимало» особы государя и его семьи.

     Трубецкой категорически утверждал: если и существовала идея убийства царя, то она исходила не от него и помимо него. «Если мне почитать себя диктатором, как мне то было объявлено, то я должен полагать, что во всех отношениях должна была исполняться моя воля. Если же другие члены между собой положили, что-либо к исполнению, то я уже не диктатор. В первом случае, то есть, если я был диктатор, то я  не обязан был заранее и представлять воли моей на соображение членов, и если какую изъявить, то должен оную признавать, как положенную за непременное, если в последствии не изменил оную изъявлением иной по тому же предмету воли. И по сему согласно с показанным на меня обвинением в № 4 под литерою «С»  допросного пункта (Пункт этот гласил: «Что именно было положено за непременное?» – М.С.)  должен почитать положенным за непременное, то мнение против особы … императора, о котором сказано в оном параграфе, что я его изъявил и требовал исполнения оного. Если же я не был диктатором, тогда я не знаю, мнение которого из членов, могу  полагать положенным за непременное. Какие же известные мне были предлагаемы я пояснил выше. Если бы сверх того предложены другие, какие мнения мною непоказанные, то я о них сведения не имею».

     Особо Трубецкой подчеркнул, что не был «безотлучно» с членами общества. На совещаниях только говорил с ротными командирами.  Трубецкой расспрашивал офицеров о духе солдат,  их количестве, средствах вывести полки.  Офицеры «о дальнейших моих предположениях не расспрашивали». Когда же другие руководители спрашивали на совещаниях о предположениях и действии, то «я обыкновенно отвечал, что обстоятельства покажут, что делать в том или другом случае». Это позволяло избежать дальнейших вопросов и предложений новых мнений.

   То есть, что бы не говорили, у Трубецкого был свой план, который он не открывал никому.

«Поручения о занятии дворца, Сената, крепости или других мест я никому не делал; и мне о сем никаких предложений ни от кого делано не было». «Если на счет занятия означенных мест было что-нибудь положено между кем из членов, то без ведома моего, и я о том уведомлен не был». «Кто вызывался, и кто назначен был нанести удар государю императору, я совершенно не знаю, – писал Трубецкой. – Мне, и при мне, никто на сие не вызывался; я никого не  назначал, и предложения о таком назначении мне никто не  делал. И если что посему было положено без меня, то до сведения моего не доходило, и не было мне никем сообщено. Тот, или те, кои показали, что я требовал, чтобы государь император был принесен на жертву, должны знать, если я кого ни сие ужасное дело и назначил, если я оного требовал, то вероятно назначил кого-нибудь для исполнения. А как я выше показал, что я совершенно не полагал иметь сего преступления на совести моей, то не могу и помнить, чтобы я назначал кого. В обоих случаях я должен был быть в совершенном беспамятстве, и потому только   должен верить, что я был несчастлив, что произнес таковое требование, что  не могу никак предполагать, чтоб кто решился меня оклеветать или умышленно неверно показать на меня».

Смысл этой оправдательной фразы таков: в состоянии аффекта я произносил требование убить царя, но никому не поручал этого, если же кто-то поручил, то это был не я.

     Вечером 13 декабря выяснилось, что  надежды оказались преувеличенными. Ротные командиры сомневались, что им удастся поднять вверенные им части, и спрашивали у Трубецкого, как им следует поступать. Трубецкой предлагал начать выступление только в том случае, если солдаты сами поднимутся. Тогда их следует возглавить. Но ни в коем случае офицеры не должны выступать застрельщиками: возбуждать солдат, провоцировать их на выступление.

    Категорическим противником этой пассивной тактики выступил Рылеев. На это он  вскричал: «Нет уже теперь так оставить нельзя. Мы слишком далеко зашли. Может быть, нам уже и изменили».  Трубецкой отвечал: «Так других, что ли губить, для спасения себя?» Бестужев (адъютант) возразил: «Да, для истории», (кажется прибавил «страницы напишут»). Трубецкой отвечал: «Так вы за этим-то гонитесь».  И тогда  взяв Арбузова, Репина, Бестужева (Московского) и Пущина (Конно-пионерского) Трубецкой вывел их в другую комнату. Там Трубецкой дал им такое наставление, «чтоб они сами не начинали отказываться от присяги, решительно, если не будут  надеяться, что солдаты их поддержат» М. А. Бестужев спросил: «Как же сделать?» Диктатор ответил «чтоб оказывали сомнения, что государь цесаревич отказался, и спрашивали, почему это известно? Говорили бы, что они ему уже присягали, и что, если их солдаты будут поддерживать, то можно надеяться, что и выведут, а, если нет, то делать нечего, надобно присягать».

    Пока Трубецкой проводил свой мирный «инструктаж» с указанными лицами, Рылеев активно руководил прочими посланцами, руководил, надо думать, по-своему. Закончив инструктировать ротных командиров, Трубецкой сразу уехал. «Что после меня происходило у Рылеева, о том я никакого сведения не имел», – многозначительно писал Трубецкой, давая понять, что происходило нечто важное, но он к этому никакого отношения не имеет.

    Желая подчеркнуть свою неосведомленность, Трубецкой рассказал следователям еще и следующее.  14 декабря он посетил Рылеева около 7 часов утра и был обрадован тем, что Рылеев находился еще в постели. Значит, не пошел к Арбузову поднимать Гвардейский экипаж. «Разговора о предшествующем вечере не было, ни о предположениях на сей день». Сам Трубецкой был не в том настроении, чтобы расспрашивать. Рылеев тоже не хотел говорить. В это время в квартире Рылеева появился Штенгейль. Трубецкой совершенно случайно узнал из их разговора, что Штенгейль работает над манифестом. «Сам ли от себя или по определению других, он сие делал, мне неизвестно».

    Последние слова особенно важны. Этим заявлением Трубецкой резко отмежевался от планов Рылеева. Никто не тянул Трубецкого за язык упомянуть о манифесте.  Комитет работал уже два месяца, но о том, что существовал текст программного документа 14 декабря, следователи даже не догадывались. Упомянув об этом, Трубецкой резко отделял себя от лидеров тайного общества, от их планов, принятых на исходе 13 декабря, в отсутствии Трубецкого. Упомянув о манифесте Штенгейля, Трубецкой тем самым еще раз подчеркнул, что найденная в его бумагах «записка» была сугубо «его документом», не программой общества, а его собственным произведением, отражающим личные планы и намерения, лидерами конспирации, прежде всего Рылеевым, не принятые.  У них были другие планы. Таким образом «записка» Трубецкого выступала в роли сертификата непричастности «диктатора» к планам лидера реально  состоявшегося выступления тайного общества 14 декабря.

    Свое показание Трубецкой завершил пространным обращением к Комитету. «Если же против меня самого есть и будут какие обвинения, в опровержение коих я не смогу представить ясных доказательств, я  всепокорнейше прошу Комитет быть удостоверенным, что я  заранее все их на себя принимаю…Молю бога о том, чтобы объяснение мое было благосклонно принято высочайше утвержденным Комитетом». (ВД I: 53–74)

     Это означало: я представил Комитету интерпретацию своих действий. Если он сочтет нужным интерпретировать их по-другому, я заранее согласен.

    Характерна реакция Комитета. В журнале 19 февраля записано: «Пространное повторение последнего словесного показания и при том подробное изложение совещаний, бывших пред происшествием 14 декабря». Решение было таково: «Взять в соображение и обстоятельства, раскрывающие неизвестные еще мнения и действия некоторых соучастников сего происшествия, привесть в надлежащую ясность».  То есть Комитет нашел нужным прояснить действия коллег Трубецкого по конспирации, но не его самого. Это означало: интерпретация Трубецкого в основном принята.

     И это после того, как Трубецкой, заявлявший ранее, что не стал бы искать прочного устройства государственного ценой человеческой крови, признался: не только присутствовал при обсуждении вопроса о цареубийстве, но даже сам требовал принести Николая на жертву!

    Обычно, когда в Комитете появлялись такого рода сведения, назначалась очная ставка и этот, в глазах членов Комитета, важнейший вопрос прояснялся в первую очередь. Однако в случае с Трубецким Комитет этого важного факта даже не занес в журнал. Ничего не упомянуто в журнале и о намерении Трубецкого возвести на престол малолетнего великого князя Александра Николаевича. И это не случайно.

      Комитет, прежде всего, пожелал узнать, действительно ли Трубецкой уговаривал ротных командиров не начинать самих активных действий при переприсяге. 12 марта М. А. Бестужев и А. П. Арбузов подтвердили это, а  И. И. Пущин добавил: «Мне казалось, что он весьма не желал, чтоб что-либо было предпринято». Получалось, что Трубецкой не только не разделял планов Рылеева выступать малыми силами, но и пытался им противодействовать! Образ Трубецкого как антагониста радикального Рылеева, нарисованный в показаниях  самого «диктатора», получал подтверждение. Казалось мало вероятным, чтобы человек, проводивший такой «инструктаж», мог в то же время «решительно требовать смерти государя императора».

   15 марта в Комитете допрашивали Якубовича. После того, как выяснилось, что Трубецкой требовал принести Николая «на жертву», Якубович должен был бы привлечь самое пристальное внимание. Ведь именно он предлагал бросить жребий, кому убить царя. Поскольку же Трубецкой требовал принести в жертву Николая, невольно, по логике следствия, возникал закономерный вопрос: «Не было ли предложение Якубовича прямым следствием требования диктатора? Во всяком случае, следовало бы прояснить вопрос, от чего это Якубович вдруг заговорил о жребии? Но закованного «в железы» и надолго выпавшего из следствия  Якубовича предпочитали не трогать.

  Члены Комитета стали прежде всего заниматься Каховским. К сожалению, первые допросы Каховского не нашли никакого отражения в документах следствия. Только месяц спустя 15 марта в журнале Комитета появилась запись о том, что допрашивали «Каховского в третий раз для пояснения показания, сделанного на него бароном Штенгейлем». (ВД XVI: 128). Очевидно два первых допроса Каховского по вопросу о цареубийстве, оказались не зафиксированы. Следователи не сумели добиться от Каховского нужных сведений и тогда взялись за Якубовича.

   Согласно журналу 15  марта  его допрашивали лишь о предмете, не относящемся непосредственно  к показаниям Штенгейля. Трудно сказать, действительно ли 15 марта Якубовичу не  был предложен весь набор штенгейлевских вопросов.  Было решено дать Якубовичу допросные пункты. (ВД XVI: 129). На них стоит дата 15 марта. Число вставлено другой рукой. (ВД II: 287). 17 марта его ответы были зачитаны в Комитете.

   Якубович почти все отрицал.  Он мотивировал тем, что приходил на совещания поздно и находился на них недолго. Поэтому о намерениях убить Николая и истребить императорскую семью даже не подозревал. При этом Якубович двусмысленно добавляет: «Я в сие время на совещаниях не был». Из ответов Якубовича хорошо видно, что он знает о каком совещании идет речь. Перечисляя лиц, которых он застал у Рылеева 12 декабря, Якубович намеренно исключает из этого списка Оболенского. Хотя  в своем декабрьском показании Якубович Оболенского назвал. (ВД II: 285) Категорически отрицал Якубович утверждение Каховского, что ему было поручено занять Зимний дворец. Ничего не мог сказать Якубович и о том, собирался ли Трубецкой выходить, если на площади соберутся две, три роты. Вообще планы Трубецкого, как и всего общества, ему не были известны. (ВД II: 288–289).

   В журнале 17 марта появилась запись: Якубович «неопределенно и неясно ответствует на данные вопросы». Первоначально члены Комитета хотели заставить Якубовича рассказать гораздо больше чем он показал, и записали в журнале: «Обратить  к нему  с приказанием отвечать с большой откровенностью и прямо не уклоняясь от вопросов». (ВД XVI: 132) Однако «потенциального цареубийцу», «дожимать» не стали. На полях журнала 17 марта появилась надпись В. Ф. Адлерберга: «По положению, сделанному в другом заседании, не обращаться, а принять к сведению». (ВД XVI: 132)

  16 марта в Комитете прочитали показания И. И. Пущина, М. А. Бестужева, А. А. Бестужева относительно свидетельств Штенгейля. На рукописи вопросных пунктов А. А. Бестужеву и И. И. Пущину стоит дата 14 марта. Число вставлено другой рукой. (ВД I: 448, 487, ВД II: 215) На вопросных же пунктах М. А. Бестужеву даты нет. (ВД I:  487, ВД XVI: 351) Примечательно, что в рукопись вопросных пунктов М. А. Бестужеву, излагающих показание Штенгейля, вставлена написанная другим почерком между строк фраза: «Но Рылеев и Оболенский настаивали о истреблении всех». (ВД I: 487)  Та же вставка  есть и на рукописи вопросных пунктов А. А. Бестужеву. (ВД I: 448)  и И. И. Пущину (ВД II: 215)  Такого показания у Штенгейля не было. Очевидно, что после допроса Каховского следователи решили подвести допрашиваемых к мысли о том, что идея истребления императорской фамилии исходила, прежде всего, от Рылеева и Оболенского и соответственно сформулировали свой вопрос.  Очевидно, это тяжелейшее обвинение почерпнуто из показаний А. А. Бестужева 27 декабря. (ВД I: 435) В допросных пунктах А. А. Бестужеву и И. Пущину эта фраза  уже включена в текст вопросов. (ВД I: 448, ВД II,: 215). Эти небольшие «хитрости» показывают,  какое направление Комитет решил придать следствию в дальнейшем. Хорошо видно, что из-под удара выводится Трубецкой, а главным ответственным за планы цареубийства «назначается» Рылеев. Однако все трое допрашиваемых отрицали, что на совещаниях было решено истребить императорскую фамилию и покуситься на жизнь Николая. (ВД XVI: 13О, 131). Но каждый делал это по-разному.

     Относительно цареубийственных замыслов Трубецкого А. А. Бестужев  косвенно подтвердил, что они были связаны с малолетним великим князем Александром Николаевичем. Кажется,  говорил и о том, «чтобы принести на жертву императора», но что касается до истребления императорской фамилии, то об этом при А. А. Бестужеве речи не было. Когда Бестужев спросил наедине Рылеева о том, что собираются сделать с императорской фамилией, он ответил: арестовать и вывезти за границу. Трубецкой «смущался» не раз, но о сомнении выходить на площадь, если выйдет одна или две роты, кажется, не говорил. Кажется, 12 декабря  он просился уехать, но ему, сказали, что он здесь нужен. (ВД I: 450)

     Бестужев, как и другие допрашиваемые ссылался на то, что не был участником всех совещаний. На них об истреблении государя и августейшей семьи, «не было рассуждаемо, как о намеренном деле». Однако вопрос это все же затрагивался. «Трубецкой говорил о том между разговором, и если у кого-нибудь это вырвалось, то не более как безнамеренная бравада». При Бестужеве, когда говорили о решительных мерах, речь не шла  об истреблении императорской фамилии, а только об ее аресте.

    На вопрос: «Кому поручено было занять дворец, Сенат, крепость и прочие места и какие?», – Бестужев дал очень важный ответ: «Так как  все это предполагали сделать уже по успехе, то назначения не было». Бестужев категорически утверждал: «Овладеть дворцом прежде успеха не было и в виду». (ВД II: 452)

      Самыми лаконичными были ответы М. А. Бестужева. Большую часть времени, когда члены общества совещались у Рылеева, он провел в квартире  своего брата А. А. Бестужева. «Что же происходило у Рылеева», он «совершенно» не знает, кроме того, что было решено «занять Сенат, и что Трубецкой примет начальство над войсками. Но Трубецкой и 13 числа говорил: «Не надо начинать решительных мер, ежели не будете уверены, что солдаты вас поддержат, на что Рылеев вскричал: «вы, князь, все берете меры умеренные, когда же надо действовать решительно». Трубецкой отвечал: «Ну! Что же мы сделаем, ежели на площадь выйдет мало, роты две или три». (ВД I: 488).

       Показания М. А. Бестужева рисовали Трубецкого как противника «решительных» мер Рылеева и подтверждали то, что Трубецкой рассказывал о своем инструктаже ротных командиров. Такие же выводы можно было сделать и  из показаний И. И. Пущина. Он отговорился тем, что приехал в Петербург уже тогда, когда общество начало подготовку к выступлению. Относительно же мнения Трубецкого, чтобы не присоединяться к малому числу войск, Пущин подтвердил, «что действительно оно им было предложено накануне происшествия у Рылеева и в день происшествия, когда я с Рылеевым к нему заезжал утром. Не помню, чтоб Рылеев с ним согласился». (ВД II: 217)

На вопросных пунктах Пущина рукой В. Ф. Адлерберга была сделана помета «Составить допросные пункты по всем статьям, в которых не сознается, поместя и сие для допроса в общем присутствии». (ВД XVI: 351). Первоначально члены Комитета хотели  уличить Пущина, М. и. А. Бестужевых очными ставками. Но после показаний Оболенского они не понадобились. (ВД I: 243–244).

    Оболенский   категорически отверг показание Штейнгейля о том, что он «в особенности восстал против государя» и предлагал истребить императорскую фамилию. Но при этом заметил: «Доказательств сему я представить не могу». Чтобы оправдаться Оболенский подробнейшим образом  изложил историю совещаний. «Трубецкой на совещаниях бывших при мне, не входил в суждения о действиях общества с прочими членами». Поэтому мнения  Трубецкого о принесении государя в жертву Оболенский не слышал. «Утвердительно говорю, что он при мне не излагал оного», – категорически заявил Оболенский.

   12 декабря Оболенский собрал у себя представителей полков. Но получил нарекание от Рылеева за то, что нарушил правило не действовать без ведома Трубецкого. После этого совещания, на котором Рылеев предложил каждому привести солдат, сколько кто сможет на  Сенатскую площадь, в противном случае явиться самому, Оболенский «остался весь вечер дома». Это категорическое утверждение было сделано для того, чтобы следователи могли заключить, что 12 декабря  вечером, когда у Рылеева был поднят вопрос о цареубийстве, Оболенского там не было. Настойчивость, с которой Оболенский пытался увести себя подальше от опасной темы, скорее свидетельствовала о том, что  он не только прекрасно знал, что там происходило, но и присутствовал при этом.

     13 декабря вечером Оболенский спросил у Рылеева, какой же  план действий, он ответил Оболенскому, что Трубецкой сообщит, но что надо выйти на площадь  всем с той ротой, которая выйдет первая. Когда все уже расходились Рылеев предложил Каховскому завтра убить царя. «Любезный друг, – сказал Кондратий Федорович, – ты сир на этой земле, ты доложен собою жертвовать для общества, убей завтра императора». Оболенский посоветовал ему надеть гренадерский мундир, проникнуть во дворец и там совершить убийство. Однако, увидев невозможность это исполнить, все опомнились и разъехались. «Вот единственная минута, в которую я помню, чтобы упомянуто между нами было о августейшей особе государя». На следующее утро 14 декабря поведение Каховского доказывает, что ему никто не поручал убить царя. «По сему мысль сия, была единственно минутное  исступление, которое при первом рассуждении исчезало и не оставило по себе следов».

     Так Оболенский интерпретировал фразу Штенегейля, что он более всех выступал против особы государя. Получалось: вовсе не он, а Рылеев, не отвлеченными словами, но конкретным предложением.

     Далее следовало длинное оправдание Оболенского относительно того, что он сгоряча  и без всякого умысла мог высказываться оскорбительно об особе монарха. Завершалось же это оправдание сентенцией, которую скорее можно было принять за признание. «При сем обязанностью совести поставляю объяснить, что я не могу отвергнуть как совершенно ложное, сделанное против меня показание членом, который может быть слышал что-нибудь оскорбительное, сказанное мною против особы государя или августейшей фамилии, из сего заключил, что я был мнения о истреблении августейшей фамилии, но по чистой совести могу сказать, что никто из лиц поименованных… не имел приписываемого им злобного намерения, и исполнения оного не было никогда предметом совещаний наших».

     Опытный следователь из этих «исповедальных» пассажей скорее мог заключить, что Оболенскому есть от чего оправдываться, и показания Штенгейля на его счет справедливы. Особенно примечательно должна была казаться заключительная фраза: мнения же Трубецкого о том, «чтобы нам не выходить на площадь,  если выйдет одна или две роты, я не слыхал, и в последние два дня вместе с Трубецким на совещаниях не находился».  Ведь Трубецкой не случайно назвал Оболенского в числе тех, кто 12 декабря присутствовал в квартире Рылеева, когда Якубович, неизвестно по чьему требованию отказался быть цареубийцей и предложил разрешить этот щекотливый вопрос жребием.

    Комитет не пошел путем очной ставки Штенгейля и Оболенского, которая могла бы прояснить, что за предложения исходили от него самого, а что предлагал Трубецкой. Следователи сочли вполне достаточным сообщение Оболенского, о том, что Рылеев поручал Каховскому убить царя. О том же, что и Трубецкой требовал того же, как необходимости, предпочитали не расспрашивать. Очевидно, главным «ответственным» в цареубийственных замыслах уже должен был стать Рылеев. Хотя Штенгейль вовсе не отводил ему этой роли, и вообще не связывал его имя с идей цареубийства.

   15 марта на третьем допросе заговорил Каховский. Он рассказал как раз то, что хотел услышать Комитет. В журнале Комитета появилась запись о том, как Каховский объявил, что на совещаниях, о которых  ранее Штенгейль дал показания, он мнений своих не подавал, а присоединился к общему всех совещавшихся, коим положено было при овладении дворцом 14 декабря не щадить никого из августейших особ императорской фамилии». Было решено дать ему письменные вопросы. (ВД XVI: 128) (Дата  месяца «14 марта» на рукописи вопросных пунктов вставлена другой рукой. Видимо, должно стоять другое  число: «15 марта»). 

   Отвечая на них, Каховский пытался растворить свою личную «вину», в «виновности»  всего общества, бесспорным вожаком которого он называл Рылеева. Каховский признал, что ему было известно о намерении общества истребить императорскую фамилию. Но об этом никогда не говорилось на совещаниях. В этом плане Трубецкой был абсолютно чист. «Диктатор» никогда ни о чем не разговаривал с Каховским. Всегда играл при нем «роль бессловесного». О том, что  Трубецкой требовал принести на жертву Николая, Каховскому тоже  не было известно. Каховский был согласен с намерением истребить фамилию, но на совещании, где было принято такое решение, не присутствовал, и вообще о нем не знал. Он сомневался, чтобы Трубецкой смел говорить  о сем в обществе, если он и условился с Рылеевым, то тайно». 

     В показаниях Каховского ясно просматривается тенденция обелить, во что бы то ни стало, Трубецкого. Не исключено, что к этому следователи намеренно подводили Каховского во время двух первых незафиксированных допросов.

     Что же касается намерения истребить императорскую фамилию, то, по словам Каховского, эта идея была связана, прежде всего, с именем Рылеева. При приеме в общество Рылеев сообщил ему: тайная цель общества состояла в том, чтобы убить членов императорской фамилии и ввести демократическое правление. «Рылеев все от всех скрывал; всем распоряжался, все брал на себя и, сколько я знаю, то по его отрасли совещаний никаких не было». Члены его отрасли «собирались лишь спорить, но он делал все по-своему. Им выбран в диктаторы князь Трубецкой. Нас всех и в частных разговорах заставлял молчать, объявляя свои мнения волею диктатора, а диктатор, я не знаю, едва ли не был игрушкой тщеславия Рылеева. Якубовичу назначено было взять дворец, но других назначений, думаю, никаких не было. 13 декабря, в вечеру Рылеев сказал, когда я спрашивал его о распоряжении, что надо прежде видеть силы наши, и что на Петровской площади всем распорядится Трубецкой. Предположено было занять Сенат, крепость, но кому именно не назначено».

    Из этой тирады прекрасно видно, что вечером 13 декабря поручение Якубовичу занять Зимний дворец дал Рылеев. Именно так это было и понято в Комитете. В журнале заседания 16 марта, на котором читались письменные ответы Каховского, записаны согласно его показаниям распоряжения Рылеева, отданные 13 декабря, а потом говорится: «Особых поручений на 14 число никому с ведома его (то есть Рылеева – М.С.) дано не было, исключая Якубовича, который назначался для завладения дворцом» (ВД XVI: 130). Контекст не оставляет сомнений: поручение овладеть дворцом отдавал Рылеев. 

  Наконец, Каховский сообщил еще одну важнейшую подробность совещания 13 декабря, на котором Рылеев отдавал свои  распоряжения на завтрашний день. «Мне же сказал он, обнимая меня: «Я  знаю твое самоотвержение, ты можешь быть полезнее, чем на площади, истреби императора». Каховский не отказался, но и не дал согласия. Ночью же Каховский передумал и решил, что больше принесет пользу обществу, если со всеми выйдет на площадь. Каховский сообщил об этом А. А. Бестужеву и тот с ним согласился.

   В заключение своего показания Каховский раздраженно писал: «Меня вынудили  говорить, чего я не хотел… но после ругательств обер-полицмейстера и некоторых господ генералов и офицеров во дворце, я был тронут до глубины сердца мягкостью обхождения Левашова и милостью императора» (ВД I: 347–348). Понятно, какими методами  члены Комитета получили нужные им показания.

     На рукописи вопросов Каховского была сделана пометка «Преважное». Показательна запись в журнале 16 марта относительно ответов Оболенского: «Объявляет совершенно то же, что и Каховский, касательно возложенного на сего последнего Рылеевым совершения цареубийства» (ВД XVI: 130). Но этого Комитету было недостаточно. Следователи непременно хотели, чтобы поручение Рылеева  Каховскому убить царя было бы только первым актом более ужасной кровавой трагедии – истребления всех членов императорской фамилии. И ответственным за это зверство должен был стать Рылеев.

    17 марта Каховскому дали дополнительные письменные вопросы, хотя до допроса Оболенского это не предполагалось. Комитет желал знать, с кем, где и когда Каховский обсуждал вопрос об истреблении императорской фамилии. Не выдвигал ли он сам предложений такого рода, и какова была реакция окружающих.  Каховский не стал называть никого конкретно. Но заметил, что это мнение разделялось всеми, и каждый может сам признаться. Относительно себя Каховский показал, что предлагал ночью в назначенный час идти «прямо ко дворцу…и занять оный». Рылеев это предложение отклонил, потому что солдаты не поднимутся прежде, чем им объявят о переприсяге. «С занятием дворца, конечно, императорская фамилия была бы истреблена или арестована», – категорически заявил Каховский, как бы не замечая, что арест царской семьи или ее убийства – вещи совершенно разные. Создается впечатление, что Каховский шел навстречу следователям, которые во что бы то ни стало, хотели связать имя Рылеева с планами убийства императорской фамилии. Характерна заключительная реплика измученного и не совсем ясно сознающего, чего именно от него хотят, Каховского: «В показания я не вольно увлекся и стал вдвойне преступник. Ради бога делайте со мной, что хотите и не спрашивайте меня ни о чем. Я во всем виноват, так ли было говорено или иначе ли, но мое намерение и согласие было на истребление царствующей фамилии». (ВД I: 348) 18 марта показание Каховского было оглашено в Комитете. (ВД XVI: 134)

   28 марта в камеру к Трубецкому пожаловал Бенкендорф, для секретных объяснений. После того, как Штенгейль показал на Трубецкого, что он требовал принести Николая в жертву, Сергей Петрович попытался сообщить жене о таком обороте дела, но письмо его было возвращено. После этого к нему был прислан священник П. Н. Мысловский. Трубецкой рассказал ему о допросе и о своих ответах. Мысловский их одобрил и рекомендовал ему «всякую ложь» решительно отвергать. Трубецкой в своих воспоминаниях убеждал читателя: в  Комитете, он отрицал, что выступал с требованием цареубийства. (Трубецкой 1983: 264) В действительности было наоборот: Трубецкой был вынужден признать, что требовал принести Николая на жертву, хотя никому такого поручения и не давал. Поэтому  просьбу Мысловского решительно отвергать всякую ложь, надо понимать так, что он рекомендовал Трубецкому отрицать имевшиеся на него показания как ложные. После исповеди,  Мысловский остался очень доволен Трубецким и дал понять: опасность миновала.  По словам Трубецкого: «Он убедился, что все то, что он слышал про меня, была ложь, и что я мог ошибаться на пути добра, но зла никогда на уме не имел, и что находили нужным приписать мне злые умыслы для того, чтобы оправдать ту степень приговора, которому намерены были меня подвергнуть». (Трубецкой 1983: 266)

     Разговор с Бенкендорофом происходил с глазу на глаз. Если верить воспоминаниям Трубецкого, Бенкендорф хотел узнать у него о связях Тайного общества со Сперанским. Трубецкой все отрицал. После ухода Бенкендорфа Трубецкой написал ему письмо, в котором описал действительно имевший место с Батенковым и Рылеевым разговор о Сперанском, Магницком и Баранове. На исповеди Трубецкой еще раз передал содержание этого разговора  Мысловскому. (Трубецкой 1983: 268–270) Письмо Трубецкого о Сперанском не найдено. Но факт остается фактом, что поведением Трубецкого наверху остались довольны. Вскоре, 1 апреля ему разрешили свидание вначале с сестрой, а потом, 19 апреля, и с женой. (Трубецкой 1983:  378). Это свидание уверило Трубецкого в благоприятном исходе его дела. Во время свидания сестра Трубецкого Е. П. Потемкина умудрилась, спросить замешан ли он «в покушении на жизнь императора». Сергей Петрович ответил «что нет, но есть намерение замешать его». (Трубецкой 1983: 272)

  К сожалению, нельзя быть уверенным, что Трубецкой достоверно передал в «записках»  свой тайный контакт с Бенкендорфом. Но очевидно: следователь посетил Трубецкого в очень опасный для него момент, когда вопрос о причастности его к планам цареубийства стоял очень остро. Но разрешился же он так, что Трубецкой был впервые на протяжении всего следствия поощрен свиданием с самыми близкими людьми, которые имели возможность передать ему с воли нужные сведения или получить от него необходимую информацию.

   С запирающимися подследственными так не поступали.

   Рылеев же свидания с женой так и не получил.

   24 апреля Комитет допросил Рылеева. К этому времени против Рылеева уже скопился солидный обвинительный материал. Спрошенный еще 28 марта Штенгейль подтвердил, что писал манифест по поручению Рылеева (ВД XIV: 164). Кроме того, в апреле против Рылеева были «мобилизованы» А. М. Муравьев и К. П. Торсон. В 20-х числах декабря их отослали подальше от Петербурга: в Ревель и Свеаборг. И они стали трудно доступны для следствия. Но теперь их «помощь» понадобилась. Относительно Торсона в журнале комитета было прямо записано: «Торсон нужен здесь для уличения Рылеева». Решили привезти его в Петербург. (ВД XVI: 180). Муравьев и Торсон дали обильный материал, позволяющий представить Рылеева одним из самых активных организаторов выступления, намеревавшимся начать действовать сразу же после присяги Константину 27  ноября. (ВД XIV: 202, 205, 388, 390)

        Запись журнала 24 апреля с допросом Рылеева выглядела как обвинительный приговор Трубецкому. «Насчет намерений на 14-е декабря объявил, что в плане действий положено было овладеть дворцом и захватить императорскую фамилию, которую надлежало задержать до собрания Великого собора, долженствующего решить их участь, на истребление же он никогда не соглашался, Каховского не вызывал к нанесению удара на государя. Первую мысль о необходимости в скорейшем времени начать действия и потому воспользоваться первым случаем подал князьТрубецкой, который, приехав из Киева, объявил, что общество там весьма сильно, имеет в рукахсвоих два корпуса и требует неотложно приступить к произведению переворота». Но Комитет точку зрения Рылеева не принял: «Вообще на все отвечал не совершенно откровенно и большую часть показаний, сделанных на него… не признает справедливыми». Комитет решил дать Рылееву допросные пункты.       Трубецкой в качестве главного виновника 14 декабря Комитет не устраивал.

Следователи попытались представить Рылеева адептом  Южного общества, стремившегося осуществить на практике то, что южане признавали необходимым теоретически: истребить императорскую фамилию и ввести республику.

     Рылеев был вынужден признать показания Каховского отчасти справедливыми. Это касалось захвата дворца и ареста царской семьи. Но Кондратий Федорович категорически отрицал, что он поручал Каховскому убить царя. При этом Рылеев всячески подчеркивал, что инициатива начать выступления принадлежала Трубецкому. Рылеев давал понять, хотя прямо и не говорил об этом, что идея применить радикальные меры также исходила от «диктатора». Однако Комитет упорно отказывался принять такую точку зрения. Это подтвердили вопросные пункты, самые формулировки которых свидетельствовали, кто был с точки зрения Комитета главным виновником.

    Вопросы были предварены кратким вступлением, имевшим цель показать, как много уже знал Комитет. Оно звучало как суровое обвинение Рылееву. Комитету известно, что до 1823 г. бессильное и малочисленное Северное общество, «готово было само собой уничтожиться, но вы, вступив в оное, и како один из пламенных и решительных членов, восстановили общество и при посредстве Южных членов, возбудивших здесь взаимное рвение, быстро умножили число членов, управляя их волею и одушевляя их либеральными понятиями и слепою готовностью к преобразованию, распространили и утвердили преступный круг деятельности тайного общества и, наконец, вы первые предприняли намерение воспользоваться переприсягою …Николаю Павловичу, преклонили к тому других, соделались главною причиною происшествий 14 декабря». Комитет интересовал вопрос о причастности Рылеева к планам Южного общества ввести республику и уничтожить императорскую фамилию. В этом стремлении угадывалось  желание следователей представить петербургские планы цареубийства непосредственным результатом инсинуаций Южного общества, то есть была взята на вооружение идея А. А. Бестужева, высказанная еще в конце декабря.

     Рылеев категорически отрицал, что он был осведомлен об этих планах. Образ правления должен был избрать Великий собор. Рылеев же отдавал предпочтение монархии. Рылеев предлагал вывезти императорскую фамилию за границу и с его мнением все согласились. Он категорически отрицал, что был осведомлен о намерении южан истребить императорский дом. 

    Рылеева попросили объяснить, как Южное общество пыталось активизировать северян, чтобы они были готовы поддержать, южан во время выступления, которое намечалось на 1826 г. Рылеев утверждал, что этим занимался Трубецкой. Себе Рылеев отвел роль человека, который старался отговорить его от выступления. Он говорил о слабости Северного общества, убеждал, что выступление приведет только к бесполезным жертвам. Трубецкой интересовался, нельзя ли использовать Якубовича. Но в ответ услышал отповедь Рылеева: его можно спустить с цепи, но что будет проку, никто не поверит, что он действовал сам собой. Рылеева спросили о прежних проектах цареубийства. Из его ответов следовало: Трубецкой был в курсе этих замыслов, а Рылеев, лишь слышал о них от будущего диктатора. Себе Рылеев поставил в заслугу, что именно он сумел предотвратить покушение Якубовича на Александра I. Так Рылеев отводил от себя подозрение в том, что мог разделять идею цареубийства. Комитет интересовался, верно ли, что он отдавал предпочтение республикам? Рылеев признал, что хвалил государственное устройство Северо-Американских штатов, но никогда не стремился ввести такое же и в России.

     В вопросе 15-том содержалась формулировка, которая выражала мнение Комитета о Рылееве как о главном инициаторе выступления 14 декабря: «По получении сведений о болезни, а потом о смерти…императора, вы предпринимали возмутить полки еще в день присяги государю цесаревичу, но краткость времени и единодушное принесение войсками присяги поставили непреодолимые к тому преграды». Комитет желал знать, кто был сторонником Рылеева и какие меры принимались для этого?

    Разумеется, Рылеев выдвинул на первый план Трубецкого. От него  он узнал о болезни Александра. Трубецкой находил нужным собраться, чтобы обсудить ситуацию. Рылеев предложил сделать это у Оболенского. Но съехаться члены общества не успели. Александр умер. Рылеев, лежа в постели больной, узнал об этом от Якубовича. Затем приехал Трубецкой, рассказал, с какой готовностью присягнули полки Константину. Но успокоил, что «это не беда», надо готовиться, чтобы содействовать выступлению южного общества. Он подчеркнул, что «обстоятельства чрезвычайные и для видов наших решительные». В результате этого разговора Рылеев предложил «некоторым членам», приехавшим к нему в то же утро, «избрать Трубецкого в диктаторы. Все изъявили на то свое согласие, и с того времени начались … решительные и каждодневные совещания».

      Итак, Рылеев лежит больной. Трубецкой призывает к решительным действиям. Вследствие этого его в тот же день ставят во главе всего предприятия.

     Однако у Комитета был совсем иной взгляд на роль Рылеева в этих событиях. Это особенно хорошо видно из того, как был сформулирован предпоследний вопрос допросных пунктов. «Когда разнесся слух об отречении от престола государя цесаревича, Вы первые обратясь к Трубецкому говорили, что надобно воспользоваться сим случаем, и что такого случая уже никогда не может быть. Деятельнейшим образом  принялись соглашать к тому прочих членов и вскоре квартира ваша соделалась местом совещаний и сборища заговорщиков, откуда и исходили все приготовления и распоряжения к возмущению, которые делались от имени Трубецкого; но были непосредственно следствия вашей воли. Употребляя все средства к обольщению и приведению в заблуждение, Вы и Оболенский, хотя надеялись», что шести полков будет достаточно, «но при этом говорили, что и с одной горстью солдат можно все сделать; говорили о грабеже и убийствах, о том, чтобы во дворец забраться. Когда Трубецкой жаловался на такой бунтующий дух членов, Вы уверяли, что они успокоятся». Рылеев призывался дать объяснения.

    Показательно, что фразу «во дворец забраться», Рылеев никогда не произносил. Но следователи приписали эти сакраментальные слова ему. Опровергнуть точку зрения Комитета было довольно трудно, но Рылеев все же попытался. Рылеев признал, что его квартира действительно сделалась местом совещаний и сборища заговорщиков, но это произошло «случайно»,  лишь по причине его болезни. «В противном случае, – утверждал Рылеев, – я, конечно бы, не допустил у себя сих собраний как для безопасности собственной, так и общества». При этом Рылеев подчеркивал, что главные идеи в период междуцарствия высказывал Трубецкой, а он только соглашался с ними. Трубецкой может говорить, что упомянутые приготовления и распоряжения к возмущению «будто бы делались только от его имени, а непосредственно были мои, но это не справедливо». Некоторые из них были, в самом деле, приняты по предложению Рылеева, но очень многое  было предложено самим Трубецким «Настоящие совещания» назначались Трубецким и без него не делались. Трубецкой приезжал к Рылееву каждый день по два – три раза с разными советами и известиями. Когда Рылеев сообщал ему о каком-нибудь успехе общества, то Трубецкой жал ему  руку, хвалил за ревность, даже говорил, что только и надеется на его отрасль. Одним словом, он готовностью своей на переворот совершенно равнялся Рылееву, но превосходил его  осторожность.

     Очевидно, Рылеев ощущал слабость своей аргументации. Поэтому после целого ряда опровержений он все же был вынужден признать себя «главнейшим виновником». Что он мог остановить выступление, но не только не сделал этого, а напротив, свой «преступной ревностью» служил другим «самым губительным примером».

    Рылеев сознался, что именно ему принадлежала идея распустить среди солдат слух о том, что в Сенате храниться завещание Александра I. Трубецкой же ее одобрил. Рылеев решительно возражал, что он собирался начать выступление  даже с горсткой солдат. Рылеев утверждал, что почти все считали достаточным для успешного выступления шести полков. Когда же в распоряжении лидеров было всего три полка, Трубецкой усомнился в успехе. Он не верил, что все роты могут увлечься примером нескольких. Рылеев же полагал: «в каждом полку достаточно одного решительного капитана для возмущения всех нижних чинов». Рылеев спрашивал Трубецкого, сколько ему нужно войск для успешного выступления? Трубецкой находил: достаточно одного полка. Рылеев же заверил его, что в их распоряжении, если не три, то два полка наверняка. Когда же появилась надежда еще на три полка, то все без исключения находили, что не воспользоваться такой значительной силой, было бы «преступлением». Так что о том, чтобы выступать с горстью солдат, речи не шло. Рылеев категорически отрицал утверждение  Трубецкого, что якобы он говорил о грабеже и убийствах. Трубецкой не мог жаловаться Рылееву «на бунтующий дух членов». Однажды он сказал относительно Якубовича, что по достижении намерений общества надо принять против него меры предосторожности. Что же касается занятия дворца, то это была идея  самого диктатора.

   Последний вопрос основывался на показаниях Штенгейля, но комплекс вопросов, предложенных другим арестантам 14 марта, был существенно изменен. Так в перечне лиц, восстававших против особы Николая, на первое место был поставлен сам Рылеев, хотя Штенгейль в этой связи его не упоминал и вообще пытался представить его человеком, сдерживающим «пламенных террористов». Вопрос о том,  предлагал ли Трубецкой оставить великого князя Александра, был составлен так, что из самой формулировки явствовало, что диктатору противоречили Рылеев и Оболенский, которые настаивали: «надобно уничтожить всю царскую фамилию».

     Рылеева спрашивали, действительно ли в решительном совещании  было решено истребить  царскую семью и провозгласить республику? Наконец, Кондратию Федоровичу было предъявлено показание Каховского о том, что вечером 13 декабря Рылеев предложил ему завтра убить царя. Это предложение ставилось в прямую связь с тем, что согласно показанию Каховского при приеме в общество Рылеев объявил ему, что его цель состоит в «истреблении священных особ».

    Рылеев должен был дать показание, каков был план выступления 14 декабря, кому было поручено взять дворец, крепость, Сенат, кто был согласен с его мнением истребить императорскую семью и учредить республику?

   Рылеев отвечал, что около 12 декабря утром Каховский вошел к Рылееву и  заявил: «Еще нашелся человек, готовый пожертвовать собою. Мы готовы убить, кого угодно для цели общества: пусть они назначат». Рылеев рассказал об этом эпизоде, чтобы выставить себя принципиальным противником цареубийства. По его словам он ответил  Каховскому: «Тебе назначен план общества: захвати царскую фамилию и предоставь решение судьбы ее Великому Собору. Твоя обязанность слепо повиноваться сему». Каховский пригрозил: будете раскаиваться и начал доказывать необходимость истребления  царской фамилии. Но Рылеев опроверг это мнение и успокоил его.

  Получалось, что Каховский пытался инициировать вопрос о цареубийстве, но Рылеев, напротив, пытался его заглушить. Этот выразительный эпизод имел свою предысторию. Каховский еще в начале 1825 г. признался Рылееву, что решился убить царя. Но Рылееву ценою невероятных усилий удалось отговорить Каховского. 

  Никто против царя особенно не восставал. Трубецкой не требовал принести его в жертву. Не предлагал он и оставить великого князя Александра Николаевича. Ни Рылеев, ни Оболенский  никогда не предлагали уничтожить всю императорскую фамилию. «Если б положено было уничтожить всю царскую августейшую фамилию или кого-либо из оной, то общество верно бы приняло предложение Якубовича: кинуть жребий, кому ни сие покуситься, а я объявил бы о предложении Каховского, которое он сделал при Н. Бестужеве. Напротив я о том никому не сказал, и предложение Якубовича было отвергнуто единодушно».

    В решительном совещании «истребить императорскую фамилию и провозгласить республику» никогда не полагали. «Положено же было  захватить императорскую фамилию и задержать оную до съезда великого Собора, который долженствовал решить: «Кому царствовать и на каких условиях». Поэтому Трубецкой и поручил Рылееву, а тот передоверил  Штенгейлю «написать к народу от имени Сената манифест, в котором должно было  изложить, что государь цесаревич и ныне царствующий Государь император отказались от престола, что после такого поступка их, Сенат почел необходимым задержать императорскую фамилию и созвать на Великий собор народных представителей из всех сословий народа, которые должны будут решить судьбу государства. К сему следовало присовокупить увещевание, чтобы народ остался в покое, что имущества как государственные, так и частные остаются  неприкосновенными, что для сохранения общественного устройства Сенат передал исполнительную власть Временному правлению, в которой назначил адмирала Мордвинова и тайного советника Сперанского и проч.»

    Хотя Рылеев выставлял себя принципиальным противником цареубийства, ему все же пришлось признаться, что вечером 13 декабря он предложил Каховскому убить царя. Очевидно, не признать этого было уже невозможно. Однако главным мотивом, по которому  утром 13 декабря он решил отказаться от идеи неприятия цареубийства, Рылеев назвал желание избежать междоусобной войны.  Указание на утро 13 декабря показательно. Им Рылеев пытался отвести подозрение в том, что уже 12 декабря вечером было принято решение о цареубийстве, но исполнителя не нашлось. «По утру того дня, долго обдумывая план нашего предприятия, я находил множество неудобств к  счастливому окончанию оного». Если бы царя схватить не удалось, то могла начаться междоусобица. «Тут мне пришло на ум, что для избежания междоусобия должно его принести на жертву, и эта мысль была причиною моего злодейского предложения», – признался Рылеев.

      Что касается других предложений, то Якубович предлагал разрешить грабеж,  разбить кабаки, нести хоругви к дворцу. Все это он говорил «в самых сильных выражениях».  Но все были против. Рылеев особо подчеркнул, что об истреблении фамилии и провозглашении республики никогда речи не шло. «Дворец занять брался Якубович с Арбузовым, на что и изъявил свое согласие Трубецкой. Занятие же крепости и других мест должно было последовать по плану Трубецкого после задержания императорской фамилии. Других военных распоряжений я не знаю». На одном из совещаний Трубецкой  назначил Оболенского начальником штаба. В случае неудачи  решено было ретироваться в военные поселения.

    Наконец, Рылеев сделал еще одно важное признание, которое скорее выглядело как оправдание: «После того как я узнал о намерениях Якубовича и Каховского, мне самому часто приходила (sic – М.С.) на ум, что для прочного введения нового порядка вещей необходимо истребление всей царствующей фамилии». Рылеев думал о том, что убийство одного царя не решит проблемы, но лишь обострит ситуацию: «разделит умы, составит партии» и приведет к междоусобной борьбе. Уничтожение же всех членов царской семьи заставит все партии соединиться. Однако Рылеев ни с кем не делился этой мыслью, отказался от нее и вернулся к прежней: судьбу царствующего дома и форму государственного устройства «в праве решить только великий Собор». Именно эту идею Рылеев  постоянно старался внушить всем членам общества (ВД I: 167–189).

    Комитет так расценил показания Рылеева: » Совершенно и без малейшего запирательства сознается во всех своих замыслах, намерениях, предложениях и действиях с самого начала  вступления в общество и до 14-го числа декабря, каковое признание согласно со всеми на него показаниями сделанными…» Однако он «обвиняет во многих обстоятельствах, особенно до 14-го декабря относящихся, князя Трубецкого, Якубовича, Каховского и Арбузова».  Комитет постановил «взять в соображение». (ВД XVI: 180).

  Что касается Трубецкого, то, как ни как Рылеев утверждал, что автором описанного им плана действий являлся диктатор. Это коренным образом отличалось от того, что сам Трубецкой рассказывал о своем плане

     Еще прежде, чем Трубецкой дал ответ на обвинения Рылеева, ему предстояло ответить на вопросы о его связях с Южным обществом. Видимо, они исходили от А. И. Чернышева, «разрабатывающего» южан. Трубецкой в своих «Записках» давал понять, что самые опасные вопросы исходили именно от Чернышева. Когда он в отсутствии Бенкендорфа проводил допросы наедине (Трубецкой 1983:  263, 274). 27 апреля Трубецкому были представлены вопросные пункты. Они касались главным образом осведомленности Трубецкого о замыслах Южного общества убить императорскую фамилию и ввести республику. Трубецкой, как и прежде, утверждал, что никогда не разделял этих намерений южан. Правда, никаких доказательств Трубецкой привести не мог и поэтому просил Комитет поверить ему на слово.  При этом он отмечал, что многие члены могли думать, будто он разделяет идею республиканского правления. Для того чтобы вырвать южан из-под влияния Пестеля Трубецкой был вынужден притворяться сторонником республики. То же приходилось делать и в отношении Рылеева, дабы узнать, как он намерен воспользоваться «известным покушением Якубовича», «чтоб тем удобнее действовать против» его намерений. Свою вину Трубецкой видел в том, что дал повод думать, что он разделяет республиканские идеи. В качестве основания, на котором Комитет мог бы ему поверить, Трубецкой привел  «записку», найденную в его бумагах. Из нее видно, что Трубецкой не смел взять на себя решение о будущем правлении в России – это должны были решить депутаты. Не только сам Трубецкой, но никто из северян, никогда не имел намерения истребить императорскую фамилию. (ВД I: 88–89).

    Хотя  утверждения Трубецкого находилось в вопиющем противоречии с тем, что показывал Каховский, а члены Комитета, формулируя допросные пункты Рылееву, приняли точку зрения режисида, ответы Сергея Петровича касательно Северного общества вполне удовлетворили следователей. Никаких противоречий и неясностей они не усмотрели, когда ответы Трубецкого были прочитаны в Комитете 29 апреля. (ВД XVI: 187)

    3 мая Чернышев допросил Трубецкого относительно показаний на него Рылеева.  В тот день никого, кроме Татищева в Комитете никого не было.  Трубецкой отвечал «не согласно». Было решено дать ему допросные пункты (ВД XVI:  195). 4 мая  Трубецкой письменно ответил на них. (ВД I: 89–100). Вопросы, завизированные Бенкендорфом, были составлены таким образом, что следователи вначале подробно излагали показания Рылеева, а потом Трубецкому  предлагалась формулировка, содержавшая как бы подсказку ответа, который он был волен принять или отвергнуть. Естественно, Трубецкой, если не желал подтверждать показания Рылеева, должен был в своем ответе избежать такого толкования, которое предлагал Комитет и найти аргументы, позволяющие дать толкование иное. Когда его спрашивали, не с упреком ли он сказал Рылееву: «Это худо» при известии, что дела Северного общества находятся в плачевном состоянии, Трубецкой нашел отговорку. Рылеев де жаловался ему, что ему  приходится действовать почти одному. К этому и  могла относиться реплика: «Это худо». Вообще же Трубецкой желал, чтобы общество чувствовало свое бессилие. Тогда бы легче было остановить Якубовича, предотвратить связь с Южным обществом, удержать южан от выступления.

     Трубецкого спрашивали, зачем он задавал вопросы Рылееву о том, что может сделать Северное общество для содействия Южному? Не для того ли, чтобы «возбудить здешних членов к открытию действий совместно с Южным обществом и начать оные через Якубовича?» Трубецкой парировал: если бы он условился с южанами о совместном действии с северянами, то спросил бы здешних членов, что следует передать Южному обществу. Но он этого не сделал. О Якубовиче собирал подробные сведения, чтобы контролировать его действия. Вообще Трубецкой твердо придерживался монархических позиций и поэтому не мог думать о совместном выступлении с республиканцами из Южного общества.

   Следователи сообщили: Рылеев утверждал, что инициатива начать готовиться к выступлению в Петербурге исходила от Трубецкого: он первый сообщил о болезни Александра, предложил съехаться членам общества, рассказал Рылееву с какой готовностью полки присягнули Константину, успокаивал, что надо приготовиться, чтобы содействовать Южному обществу, если оно выступит. Вследствие этого разговора Рылеев в то же утро предложил избрать Трубецкого диктатором, все согласились и начались каждодневные совещания.

    Трубецкой это категорически отрицал. Он, дескать, не помнит, говорил ли c Рылеевым о болезни государя, предлагал ли съехаться на следующий день. Но может засвидетельствовать, что приезжал к Рылееву, в то утро, когда узнал о смерти Александра. Действительно говорил, что обстоятельства чрезвычайные и решительные. Но никак не мог говорить о том, с какой готовностью присягнули полки цесаревичу, ибо в тот момент они еще не принесли присягу. Трубецкой допускал мысль, что южное общество может воспользоваться обстоятельствами и выступит. Но содействовать ему он никогда не призывал. Что же касается избрания диктатором, то в то утро он не мог быть им избран, потому, что вечером того же дня, Рылеев ничего подобного ему не сообщил. О своем диктаторстве Трубецкой узнал гораздо позже, опять же от Рылеева. Он посещал больного Рылеева и в качестве диктатора предлагал только собирать сведения. Сборным пунктом этих сведений стала квартира Рылеева. Опроверг Трубецкой и утверждение Рылеева, что он, Трубецкой равнялся ему в своей готовности на переворот, но превосходил его в осторожности. «Я, кажется, никогда не отрицался в том, что мое намерение было воспользоваться обстоятельствами, и я описал прежде, каким образом я полагал сие исполнить», – утверждал диктатор. То есть, никакого сравнения быть не может. Трубецкой предлагал мирный переворот, Рылеев же настаивал на вооруженном выступлении.

     Относительно спора с Рылеевым о необходимом количестве войск, Трубецкой так растолковал этот эпизод. Действительно он говорил, что для начала действия достаточно одного полка. Для успеха же всего предприятия Трубецкой находил нужным иметь не менее шести полков. Рылеев же реально отвечал только за две роты Московского полка и батальон Гренадерского. Когда появилась надежда на все шесть полков, тогда и Трубецкой и Рылеев и Оболенский говорили, что этим нужно воспользоваться. Стало быть, Трубецкой был против выступления малыми силами «с горсткой солдат».

   Еще раз Трубецкой повторил, что он жаловался на бунтующий дух общества, потому что слышал: Якубович  хочет разбивать кабаки и грабить. Но Трубецкой отрицал, что предлагал принять меры против Якубовича по достижении намерений общества. Понятно, если он это предлагал, значит Якубовичу поручалось нечто очень важное.  Трубецкой категорически настаивал: «Занятие дворца не было положено мною в плане действия, и я не говорил о том ни с Якубовичем, ни с Арбузовым, и ни чрез кого не поручал им сие передать, или выискать кого для исполнения сего; также и не изъявлял моего на то согласия». План Трубецкого этого не предполагал. Не было в нем ни занятия крепости и других мест, не предполагал он и ареста императорской фамилии. «Если кто на сие употребил мое имя, то это останется у него на совести».

     Трубецкой не отрицал, что таковы были решения общества, но он к этим решениям не имел прямого отношения. Следовательно, это дело рук Рылеева.

     На вопрос, действительно ли он поручил Рылееву написать манифест такого рода, как он показывает, Трубецкой отвечал так: «Что Рылеев о сем показал, то несправедливо; и я не поручал ему написать такой манифест, как он показывает, и никакого манифеста». Трубецкой лишь говорил, что нужен манифест такого содержания, как написано в «известной записке». Что Штенгейль тоже пишет манифест, он узнал от него самого лишь утром 14 декабря.

   Трубецкой настоятельно подчеркивал, что  не присутствовал, когда Якубович предлагал разбить кабаки и начать грабеж. Не назначал Трубецкой Оболенского в начальники штаба «и себе не давал никакого титла».  

   Наконец, Комитет сообщал Трубецкому еще один сильно компрометирующий его сюжет. Следствие располагает сведениями: Бестужев-Рюмин дал знать Пестелю о том, что Трубецкому известен «предназначенный для 1826 года революционный план действий», то есть где речь шла о цареубийстве и республике. Более того, Трубецкой его полностью одобрил и был на все совершенно согласен. Кроме того, при отъезде Трубецкого в Петербург ему дали поручение склонить северян к республиканским мыслям, объявить, что Южное общество начнет действовать в 1826 году, и побудить выступить совместно. Трубецкой обещал исполнить это поручение.

    Трубецкой разъяснил все следующим образом. Он действительно поручал Бестужеву уверить Пестеля, что готов действовать, и позволял говорить все, что он найдет нужным. В самом деле, он давал такие обещания при отъезде в Петербург, но здесь и не думал их исполнять.

    4 мая состоялся еще один допрос Трубецкого. Он тоже не был зафиксирован. Но 5 мая Трубецкой написал письмо Татищеву и в нем упомянул «вчера сделанный мне допрос». В журналах Комитета нет упоминания о том, что там читались письменные ответы, на вопросные пункты, составленные после допроса, сделанного 3 мая, – яркое свидетельство того, что какой-то важный эпизод не был зафиксирован. Видимо, для Трубецкого допрос 4 мая, который формально не имел места, был довольно трудным: речь там должна была идти о цареубийственных проектах Юга – теме, которую разрабатывал Чернышев.  Это и побудило Трубецкого вновь обратиться к Татищеву с письмом. Вообще, судя по письменным ответам Трубецкого, ими было сложно убедить кого бы то ни было. Особенно в той части, которая касалась его деятельности в Южном обществе. А это бросало определенную тень на его показания о Северном. В письме к Татищеву Трубецкой попытался усилить свою аргументацию.

   «К несчастью моему я вижу, – писал Трубецкой, – что бессмыслие и непонятность вовлекают меня в большие бедствия, и затрудняют течение дел Комитета». 27 апреля Комитет спрашивал его, был ли он «убежден в необходимости установления республики. Слово «убежден», писал Трубецкой,  ввело его в заблуждение, но вчерашний допрос из этого заблуждения  вывел. Трубецкой поспешил исправить «вину откровенным признанием».

    В душе он никогда не был убежден в необходимости установления республики. Но это убеждение иногда колебалось. Это произошло в Киеве, когда Трубецкой убедился, что здешние члены общества исповедуют республиканскую идею. Однако сомнения Трубецкого в Петербурге развеял Батенков. Его рассуждения укрепили в Трубецком прежнюю уверенность в том,  что в России может существовать только монархия. Колеблясь, Трубецкой действовал двояко: то оспаривал эту идею, то соглашался в споре с членами Южного общества,  особенно часто это происходило «в последнее время». План действия южан Трубецкому не нравился, но он это скрывал и притворно выражал согласие  действовать по нему. Трубецкой надеялся, что этот план будет изменен. А, кроме того, он рассчитывал противопоставить южан Пестелю и не допустить введение его конституции. Трубецкой рассчитывал найти в Петербурге либо сильное общество, которое тоже начнет действовать и не позволит Южному обществу ввести конституцию Пестеля, либо общество слабое, чье бессилие не даст возможности южанам выступить самостоятельно. Мысль о выступлении, последствия которого могут быть не предсказуемы, у Трубецкого вызывала страх. Он гнушался и мыслью о цареубийстве и не хотел проливать кровь. Не скрывал, что в глубине души был против цареубийства, но делал вид, что согласен. Все это для того, чтобы сохранить доверие товарищей.

«Мысль сия меня столь ужасает со времени  несчастного происшествия, которого, может быть, я был главным виновником, что я не могу без содрогания подумать о том, до чего, может быть, могла бы довести меня слабость моего характера;  и сей страх не раз заставлял меня благодарить бога, что он своим всевидящим промыслом остановил меня чрез несчастье мое и оным не допустил сделаться может быть ужаснейшим в мире преступником».

     Чрезвычайно важное признание Трубецкого. Оправдываясь, он фактически признает, что разделял идею цареубийства. Но пытается и это обернуть в свою пользу. Его отказ от участия в выступлении предотвратил цареубийство и спас государство от еще большего бедствия. Изворотливый ум диктатора подсказывает, как надо трактовать опаснейшие для него свидетельства, лишая их обличительной силы.  Другими словами, Трубецкой  как бы говорит Татищеву: «Вот ключ, пользуйтесь им, чтобы представить мое поведение так, как считаете нужным».

   Вместе с тем, Трубецкой представил на рассмотрение Татищева и собственную интерпретацию своих действий в Петербурге.

  Когда пришло время действовать, колебания Трубецкого кончились. Он решил, что в России может быть только монархическое правление. Хотя Рылеев этому не противоречил, но у Трубецкого не было уверенности в том, что согласие лидера северян искренно. Поэтому Трубецкой считал более целесообразным сказать ему, что решение вопроса о форме правления будет зависеть от  решения собрания депутатов, как он написал в «записке». До самого последнего дня Трубецкой не знал, какими силами будет располагать общество и поэтому он не сделал окончательного распоряжения, «каким образом должно действовать, когда полки подымутся». Вечером же 13 декабря Трубецкой ясно увидел слабость сил общества, невозможность добиться успеха и поэтому никаких распоряжений делать не стал.

   Категорически отверг Трубецкой утверждение Рылеева о том, что в плане действий диктатора было занятие дворца. «Занятие дворца, крепости и других мест не было определено мною, потому что я держался все моего плана, чтобы первый вышедший полк шел подымать другие полки, ибо действуя иным образом я полагал, что успеха не будет. А когда полки, таким образом, поднялись, то я думал, что, усмотрев, какою силою распоряжать можем, определю я и дальнейшее действие». Кроме того, Трубецкой не желал, чтобы члены общества могли заранее обсуждать его распоряжения. Он полагал, что тем самым унижалось звание диктатора. Вместе с тем, чтобы потом не было «прекословия или ослушания», если бы пришлось переменить планы в зависимости от обстоятельств, Трубецкой держал свои планы в тайне. На все вопросы и предложения Трубецкой отвечал уклончиво: «Обстоятельства покажут, что надобно будет делать». Трубецкой не поручал Рылееву составить манифест, ибо считал, что должен это сделать сам. Да  и невозможно было его написать заранее. Достаточно было иметь набросок его основного содержания. Оболенского начальником штаба не назначал, потому что не решил еще и собственного звания.

    Что же касается планов Трубецкого в случае успеха выступления, то он не пожелал их открыть, сославшись на то, что их просто не было. Определенно Трубецкой мог сказать только одно, что сначала бы вытребовал бы у Сената манифест. «Но думать о том, чтобы я сделал, когда б собралась сила, я даже не осмеливаюсь, слабость, которую я по несчастью слишком поздно узнал в себе, ужасает меня мыслею, что, может быть, я дошел бы до таких дел и поступков, которые невозможно изгладить никаким раскаянием ни в сей, ни в будущей жизни». (ВД I: 100–103)

      Смысл этой фразы таков: «И не спрашивайте о моих планах. Их просто не было. Все, что показывают на это счет, ложно». В первую очередь это, конечно же, касалось планов возведения на престол великого князя Александра Николаевича, о чем следствие прекрасно было уже осведомлено. Кроме того Трубецкой давал понять, что тот план, который описал Рылеев, на самом деле им самим и был составлен. У Трубецкого же вообще никакого плана не было!

   Эти «откровения» Трубецкого, будь они сочтены убедительными, давали возможность Трубецкому очиститься от обвинений в республиканизме и в цареубийственных планах. Это было очень важно для самого диктатора и тех, кто его пытался прикрыть.  Вместе с тем уточнения Трубецкого рисовали его совершенно не причастным к тому, что было задумано и произошло 14 декабря .

   6 мая состоялась очная ставка Рылеева и Трубецкого. Комитет был обязан устранить противоречия, которые имелись в их показаниях относительно друг друга. Показания Рылеева рисовали Трубецкого активнейшим членом Южного общества, который приехал в Петербург, чтобы побудить Северное общество выступить в поддержку выступления Южного. Хотя Рылеев делал вид, что якобы не знает, что южане планировали цареубийство, истребление царской семьи и введение республики, но активность Трубецкого как агента южан бросала тень на него как сторонника тех же методов действия. Что же касается Северного общества, то согласно Рылееву Трубецкой и вел себя в Петербурге соответственно: хотел  использовать Якубовича с его цареубийственными намерениями, рассказывал о таких же планах южан, общества Соединенных славян. Трубецкой был здесь главным инициатором выступления, играл важнейшую организационную роль, составил план выступления, предполагавший занятие дворца «цареубийцей» Якубовичем, арест царской семьи, передачу власти Временном правительству, созыв Великого собора, который должен был решить судьбу государства. 

    Как это не покажется странным, в протоколе записано: «Полковник князь Трубецкой согласился на показания поручика Рылеева». (ВД I: 105). Однако в журнале Комитета сделана запись: «Князь Трубецкой согласился с показаниями Рылеева, в коих насчет происходившего на совещаниях пред возмущением 14-го декабря были многие разноречия с последними ответами Трубецкого». Запись примечательна тем, что в ней не зафиксировано, из чего же состояли эти разноречия,  и в чем именно признался Трубецкой. Важнейшая «вина» диктатора, что он планировал занять дворец и согласился на предложение Якубовича сделать это, здесь даже не упомянута. В случае же упоминания об этом, у читающего журналы сразу бы возник вопрос: «А как же показания Каховского о том, что такое поручение Якубовичу давал сам Рылеев, поручивший в тот же день Каховскому убить царя? Очевидно, составитель журнала не хотел, чтобы внимание было акцентировано на этом.

 Напротив, журнал делает акцент на планах Южного общества, о которых согласно протоколу очной ставки речь не шла. «При сем оба подтвердили, – записано в журнале, – что Пестель, учреждая проект временного правительства, назначал себя и четверых других его приверженцев в директоры государства (наподобие французской директории):  в министры финансов Юшневского, внутренних дел – князя Сергея Трубецкого, в военные министры – генерал-майора Шипова и тому подобное. Положили: взять в соображение». (ВД XVI: 197). Создается впечатление, что для составителя журнала главное, что было на очной ставке – обличение Пестеля, а не распределение вины между руководителями Северного общества. В самом деле, из «Записок» Трубецкого явствует, что действительно вопрос о планах Пестеля относительно Временного правления был поднят на очной ставке.

       Согласно «Запискам» после очной ставки А. Н. Голицын вступил с ними «в частный разговор». Он говорил таким приятным тоном и с улыбкой, что можно было подумать, что они находятся в гостиной. Трубецкой даже подумал, что Голицыну известно, что их «дело не так худо кончится». Он говорил о различных предположениях Рылеева, Пестеля, Трубецкого относительно временного правления, если бы выступление было  успешным. Голицын разбирал различные предположения, говорил о Сперанском, Мордвинове, Ермолове, о пестелевской директории, шутил относительно ее состава. Расспрашивал об этих предметах. «Рассуждал о лучшем, по его мнению, составе временной верховной власти, о различных мерах, которыми могла бы быть установлена конституция, и развивал суждения свои об этих предметах».  По словам Трубецкого Голицын его «несказанно удивил». После этого Трубецкой долго размышлял о поведении Голицына, которое так и не смог для себя объяснить. (Трубецкой 1983:  176–277)

   Сопоставив этот фрагмент «Записок» с журналом Комитета можно заключить, что после окончания формальной очной ставки началась конфиденциальная беседа Голицына о планах тайного общества, из которой в журнал было занесено только обличающее Пестеля свидетельство о том, что этот честолюбец хотел ввести в России государственное устройство, наподобие французской директории. 

    Почему Трубецкой так неожиданно согласился с показаниями Рылеева? Вот как он рассказал об этом в своих «Записках». «Я имел очную ставку с Рылеевым по многим пунктам, по которым показания наши были несходны. Между прочими были такие, в которых дело шло об общем действии, и когда  я не признавал рассказ Рылеева справедливым, то он дал мне почувствовать, что я, выгораживая себя, сваливаю на него. Разумеется, мой ответ был, что я не только ничего своего не хочу свалить на него, но что я заранее согласен со всем, что он скажет о моем действии. И что я на свой счет ничего не скрыл и более сказал, нежели он может сказать.

   Вид Рылеева сделал на меня печальное впечатление. Он был бледен чрезвычайно и очень похудел; вероятно, мой вид сделал на него подобное впечатление. Но его вид так поразил меня, что я сделал то, чего бы не  должен был, а именно: я по некоторому оспариванию показаний его мнения о других лицах, не стал упорствовать и согласился, что он говорил, чего я от него не слыхал, как и теперь в том уверен, и что может быть подвергло строжайшему осуждению этих лиц». (Трубецкой 1983: 276) Возможно, какую-то роль сыграло и меланхолическое состояние, которое овладело Трубецким  в этот день. 7 мая он писал жене: » Вчера я почти весь день обладаем был каким-то непонятным равнодушием, которое в первый раз со мною еще случилось». (Трубецкой 1983: 166). Но, скорее всего, дело было в другом. Трубецкой уже знал, что судьба Рылеева  предрешена и поэтому  не стал его опровергать. Относительно же своей собственной судьбы он, видимо, был относительно спокоен. Весь предыдущий ход следствия давал надежду на то, что ему удастся избежать суровой участи. Его будущая судьба не зависела от того, опровергнет  ли он показания Рылеева. Поэтому ему было важнее «убедить» Татищева, что он и сделал в своем письме, нежели опровергнуть Рылеева. Трубецкой знал, что Комитет не станет его обличать и подводить под казнь. Так и случилось.

   В самом деле, будь показания Рылеева признаны достоверными, то это должно было бы повлечь за собой пересмотр всех построений Трубецкого, на которых он строил свою защиту. Следующим шагом Комитета должно было бы стать выяснение того, какое место в плане Трубецкого занимало занятие дворца. Являлся ли план мирного давления на власть фикцией, выдуманный диктатором для  оправдания, тогда как  подлинный план Трубецкого был боевой операцией, предполагавшей захват дворца и арест императорской фамилии, как то описал Рылеев в своем последнем показании? Либо же в мирном плане, представленном Трубецким, намеренно было опущено несколько важных звеньев, таких как убийство императора и захват царской резиденции. Ведь Трубецкой, описывая свой план, умышленно уклонялся от освещения вопроса о том, что предполагалось сделать в том случае, если Николай не примет условия заговорщиков и не даст согласия на созыв депутатского собрания. Не предполагалось ли именно в этом случае принести его на жертву и тогда поначалу мирный план превратился бы в боевой? Каковы были предполагаемые обстоятельства, в зависимости от которых, Трубецкой собирался делать свои распоряжения? Когда планировалось занятие дворца? Не ранее того времени, когда Николай откажется от власти или будет убит? Ведь захватить императорскую резиденцию царствующего монарха или занять ее, когда  в стране царя нет – это две различные вещи. Если  заговорщики надеялись на содействие Государственного совета, а он заседал в Зимнем дворце, не рассчитывали ли они его также занять, как и здание Сената?

  11 мая в Комитете слушали записку о Трубецком, подводившую итоги расследования  деятельности диктатора. (ВД XVI: 206). Она была  написана А. Д. Боровковым, доверенным лицом Татищева. Записка была составлена исключительно благоприятно для Трубецкого. В соответствии с его показаниями он был представлен главным противником Пестеля, стремившегося ввести республику, истребить императорский дом. План Трубецкого произвести конституционный переворот описывался именно в том виде, в каком его изобразил сам диктатор. Отмечалось, что Трубецкой опроверг показания Штенгейля, потому что требование принести Николая на жертву «не сходствовало ни с правилами, ни с сердцем его, ни с прежней жизнью». Подчеркивалось: когда другие заговорщики говорили об аресте царя, Трубецкой положил «за непременное» «не касаться ни мало особы государя и всей августейшей фамилии». Не давал он и поручений о занятии дворца, Сената, крепости. Если есть показания об этом, то они свидетельствует о том, что Трубецкой находился в состоянии «совершенного беспамятства». Когда пришло время действовать, Трубецкой проявил  если не раскаяние, то большую робость. Когда на совещании у Рылеева заговорили о необходимости выступить с горстью солдат, о грабежах, убийствах, захвате дворца, Трубецкой стал просить, чтобы его отпустили в Киев. Накануне выступления склонял ротных командиров самим не уговаривать солдат выступать. Хотел усмирить всех тем, что артиллерия будет стрелять. Решил не принимать участия в выступлении и поэтому «он ни в полках при присяге, ни на площади с бунтующими не был.

    После такого оправдательного вердикта сообщалось об очной ставке с Рылеевым. Приводился перечень обвинений, в которых Трубецкой сознался. В том числе упоминалось, что «занятие дворца было положено в плане действий самим князем Трубецким». Но этот текст приводился без какого-либо комментария. Автор как бы и не замечал никакого противоречия со всем предыдущим.  В качестве резюме Боровков поместил сентенцию, которая выглядела  почти как оправдание действий диктатора. «Трубецкой является человеком надменным, желавшим действовать, но по слабости характера страшившимся собственных предначертаний». Далее отмечалось, что он сам признает себя  главным виновником того, что произошло, так как, если бы решительно отказался участвовать, никто ничего бы и не начал. Затем приводились собственные слова Трубецкого о том, что если бы он явился на площадь, произошли бы еще большие несчастья. Так что его неявка ставилась ему в заслугу. И эта важнейшая мысль подкреплялась ссылками на слова А. А. Бестужева о том, что это имело «решительное влияние и на нас и на солдат, ибо с маленькими эполетами и без имени никто принять команду не решился». (ВД I: 147). Это был ответ на  главное обвинение Рылеева, выдвинутое на первом же допросе Кондратия Федоровича.

    Записка о Рылееве была представлена в Комитет 19 мая. (ВД XVI: 214). Она представляла собой полную противоположность тому, как была составлена записка о Трубецком. Рылеев аттестовался в ней как член «деятельный и решительный», который воссоздал Северное общество и пополнил его многими членами. Основная вина Рылеева  заключалась в том, что он, по сути дела являлся скрытым  сторонником  идей Пестеля, хотя  тщетно пытался во время следствия это скрыть. В записке приводился ряд свидетельств о том, что Кондратий Федорович разделял идею южного общества о необходимости истребления всей царской фамилии и готовил Каховского к совершению цареубийства. Во время междуцарствия Трубецкой побуждал Рылеева к активным действиям вместе с Южным обществом. Инициатива Рылеева избрать диктатора ставиться в вину Кондратию Федоровичу. Его роль в подготовке выступления рисуется как самая активная. Из его квартиры «исходили все приготовления и распоряжения к возмущению». Он подал идею возмутить солдат  слухом об утаенном завещании Александра. Ему казалось достаточным  иметь в каждом полку «одного решительного капитана для возмущения нижних чинов». Офицерам следовало подать пример и возмутить их. Трубецкой намеривался захватить императорскую фамилию и предоставить решение ее судьбы Великому собору. Хотя Рылеев заверял, что на решительном совещании никто не восставал против особы Николая, тем не менее, 13 декабря он дал поручение Каховскому убить царя, чтобы избежать междоусобия. Это было его собственное решение. Боровков отмечал, что Якубович и Арбузов брались занять дворец, но по чьему плану это предполагалось сделать, умалчивал. Говорилось лишь о том, что занятие крепости и других мест предполагалось по плану Трубецкого. Получалось, что занятие дворца было инициативой Рылеева. Подчеркивалось: Рылеев сам показывает, что об «убийстве императорской фамилии говорено не раз после предложения Якубовича». Давался перечень показаний, из которых явствовало, о каких проектов убийства царя было известно Рылееву. Общее заключение же, основывалось на формулировке А. А. Бестужева и собственном признании Кондратия Федоровича: «Рылеев был пружиною возмущения в С.-Петербурге, воспламенял всех своим воображением, возбуждал настойчивостью; давал наставления, как  не допускать солдат к присяге, и как поступать на площади. «Признаюсь чистосердечно, говорит сам Рылеев, я почитаю себя главнейшим виновником происшествия 14-го декабря, ибо я мог остановить оное, и не только сего не подумал сделать, а напротив еще преступною ревностью своей служил для других особенно для своей отрасли, самым гибельным примером».  (ВД I: 210-218).

       Когда А. Д. Боровков на склоне лет написал свои мемуары, то он включил в них следующий пассаж. «Странно показалось мне, что Верховный уголовный суд не поместил Трубецкого вне разрядов… Разве Трубецкому вменили в защиту, что при возмущении 14-го декабря он не явился на площадь командовать мятежниками; однако он был диктатором, деятельным распорядителем заговора, следовательно, и в наказании должен быть поставлен  во главе». (Боровков 1887: 352)

     Боровков определенно лукавил. Кто-кто, а он прекрасно знал, почему это произошло! Не должно  удивлять нас и то обстоятельство, что уже в августе 1826 г. после завершения процесса над декабристами председателя Следственного комитета Татищева, представившего события 14 декабря исключительно как акцию тайного общества, обвинили  в коррупции, и он был вынужден оставить пост военного министра. А его место занял А. И. Чернышев, расследовавший дела Южного общества. (Боровков 1887: 591, 610–612) Видимо, речь должна идти не только о дуэли лидеров тайного общества во время следствия, но и о скрытом противоборстве двух главных следователей.

    Подлинный же замысел Трубецкого так и остался невыясненным. 

     ПРИМЕЧАНИЯ

1. То есть допросы Рылеева 14  и 19 декабря, а также его письмо к Николаю от 16 декабря.
2. То есть первый  допрос Трубецкого от 14 декабря и дополнительные показания к нему. 
3. Эти вопросы вписаны первоначальный текст вопросов, на которые Трубецкой отвечал устно. (ВД I:  13–14). (ВД XVI: 34, 313–314)
4. Издатели журналов Следственного комитета полагают, что эти вопросы Рылееву, помеченные 24 декабря,  были посланы ему после допроса. (ВД XVI: 314). Однако на рукописи вопросных пунктов значиться, что на эти вопросы Рылеев дал показания в присутствии членов Комитета. Впрочем, указание на «24 декабря» вписано, видимо, позже другой рукой. Первая часть рукописи, вопросы и ответы,  записаны рукой писца, вторая часть – самим Рылеевым  (ВД I: 157).
5. Ср. Павлова В. П. Декабрист С. П. Трубецкой (Трубецкой 1983: 58–59).
6. Возможно, это была очная ставка Рылеева с Каховским, которую собирались провести после заседания 25 декабря. (ВД I: 342 , ВД XVI: 36). Однако никаких материалов об этой ставке нет.
7. Примечательно, что фраза «вследствие, кажется, южных инсигнаци»  появилась позднее. Она была вписана над строкой. (ВД I: 436).

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

ВД I        – Восстание декабристов. Т. I. М.: Л., 1925.

ВД II       – Восстание декабристов. Т. II.  М.: Л., 1926.

ВД XIV  – Восстание декабристов. Т. XIV. М. 1976.

ВД XVI  –  Восстание декабристов. Т. XVI. М., 1986.

ВД XVIII – Восстание декабристов. Т. XVIII. М., 1984.

Междуцарствие 1926 –  Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов. М.: Л., 1926.

Сафонов 2005 – Сафонов М. М. Манифест к русскому народу // Декабриськi читання. Тези Мiжнародноi науково-теоретичноi конференцii. Киiв. 2005.

Толь 1898 – Журнал генерал-адъютанта графа К. Ф. Толя о декабрьских событиях 1825 года. СПб., 1898.  

14 декабря 1825 – 14 декабря 1815 года и его истолкователи. М., 1994.

Трубецкой 1983 – Трубецкой С. П. Материалы о жизни и революционной деятельности. Т. I.. Иркутск, 1983.

Чернов 1982     –  Чернов С. Н. Одна из загадок Петропавловской крепости  // У истоков русского освободительного движения. Саратов. 1982.

Щеголев 1919  – Щеголев П. Е. Николай I и декабристы. Пг., 1919.

Эдельман 2000 – Эдельман О. В. Следственный Комитет по делу декабристов: организация деятельности // 114 декабря 1825 года. Источники, исследования, историография,  библиография. СПб. – Кишенев. 2000. Вып. II.