Ковалёв Д.В. (Коломенский государственный педагогический институт)
Аграрная реформа П.А.Столыпина, несмотря на столетний опыт научного исследования и обширнейшую историографию, по-прежнему принадлежит к числу наиболее дискутируемых тем. Она вызывает неослабевающий интерес, как судьбоносная попытка модернизации отечественного сельского хозяйства, которая в силу своей незавершённости оставила, пожалуй, больше вопросов, нежели дала ответов. Поэтому не удивительно, что на страницах бесчисленного множества посвящённых ей трудов диапазон мнений и оценок колеблется от восторженной идеализации до утверждений о полном и закономерном крахе. Причём, на основании одного и того же фактического и статистического материала делаются подчас диаметрально противоположные выводы. Но даже в условиях такого научного плюрализма многие важнейшие аспекты столыпинского реформирования либо не попадают в поле зрения учёных, либо трактуются в русле прежних стереотипов, которые явно грешат тенденциозностью и нуждаются в пересмотре с учётом обновившейся источниковой и методологической базы исторических исследований.
Большинство историков акцентируют внимание на антиобщинной направленности реформы. Лишь в последние годы появились фундаментальные труды, в которых присутствует более взвешенный анализ как столыпинского земельного законодательства, так и различных сторон его практической реализации1. Автор одного из них, О.Г.Вронский, в частности, подчёркивает серьёзные компромиссы по отношению к общине в содержании указа 9 ноября 1906г. Так, реализация, по общему признанию наиболее радикальной, статьи 12 указа о праве требовать выделения укреплённой земли к одному месту увязывалась по времени с проведением общего передела. В противном случае общество могло предложить владельцу деньги, а могло и вовсе отложить выполнение требования на неопределённый срок. Проблематичным оказывался и переход всего общества на отруба: для этого требовалось поддержка двух третей схода. «Если бы правительство, – пишет исследователь, – действительно вступило на путь повсеместной ликвидации общинного землевладения, то оно должно было ввести в закон требование обязательного выдела надельной земли к одному месту, а также предельно упростить процедуру выхода из общины отдельных хозяев и целых обществ»2. Но очевидно, что разработчики в данном случае стремились по возможности соблюсти баланс земельных интересов остающегося в общине большинства и будущих единоличников, без чего реформа могла превратиться в свою противоположность, в «землерасстройство». Понимание (или, по крайней мере, опасение) этого заставляло в значительной степени адаптировать формальный закон к уже действующим нормам корпоративного общинного права, а нередко и к принципам права традиционного.
Уступки в пользу общинных традиций в правовой сфере и особенностей крестьянского правосознания становятся ещё более заметными в процессе последующего толкования и детализации законодательных норм. Прежде этот аспект почти не затрагивался историками, а если и попадал в их поле зрения, то обычно трактовался как латание дыр в законодательстве и маскировка его несовершенств. Между тем, недостаточное внимание к этой стороне осуществления реформы не только упрощает, но и во многих отношениях искажает её реальное содержание, противопоставляя его хозяйственным традициям русской деревни.
Немало споров вызывало и продолжает вызывать содержание статьи 1 закона 14 июня 1910г. «Об изменении и дополнении некоторых постановлений о крестьянском землевладении», согласно которой на все беспередельные общины распространялось подворно-наследственное право владения землёй. В частности, её авторам инкриминируется стремление искусственно форсировать переход надельных земель в личную собственность. Однако, думается, что такая позиция вряд ли соответствует действительности. Иначе премьер не настоял бы на отказе от признания подворно-наследственными также и общин, не проводивших коренного перераспределения земли на протяжении последних 24 лет3. Что же касается полного отсутствия переделов, то в таком случае автоматический перевод хозяев в разряд собственников был вполне оправданным. Как известно, столыпинская реформа спровоцировала волну передельных приговоров, пик которой в большинстве регионов пришёлся на первые годы реформирования. Реализация прав собственности и единоличное землеустройство часто делали их неизбежными, поскольку затрагивали интересы всего «мира»4. И если в течение трёх с половиной лет действия указа 9 ноября, как и в предшествующие десятилетия, община по-прежнему не считала нужным переделять землю, то значит, входившие в её состав домохозяева, фактически, уже находились на положении подворных владельцев, на что справедливо указывали А.М.Анфимов и В.Г.Тюкавкин5. Тем самым ст.1 лишь юридически закрепляла реально существующее положение. «Закон этот, – убеждал П.А.Столыпин членов Государственного Совета, – не только проверен теоретически рассуждениями специалистов, он четвёртый год проверяется самой жизнью, и правительству не приходится пробивать ему дорогу в законодательных учреждениях»6.
Но ещё более убедительным доводом в пользу того, что правительство не спешило крушить общинное землевладение любыми средствами, служат условия, которыми было обставлено применение рассматриваемой статьи на практике. Ведь уже в ближайшие после принятия закона месяцы Министерство внутренних дел издало несколько распорядительных актов, которые существенно ограничивали действие закона в интересах общины. Согласно министерским разъяснениям, статья 1 не имела силы в отношении обществ, которые, хотя и без соблюдения надлежащих формальных требований, но всё же производили переделы, и даже если их передельные приговоры не были утверждены. Не распространялась она и на те случаи, когда подобные приговоры вообще отсутствовали в письменном виде7.
На первый взгляд, столь либеральное толкование одной из ключевых статей закона выглядит не вполне логичным с точки зрения аграрной политики государства и принципов формального права. Однако оно как раз и обуславливалось повышенным вниманием к особенностям общинного землепользования.
Земельные интересы общины должным образом учитывались и при решении такой острой проблемы, как укрепление земли «отсутствующими» домохозяевами. По мнению идейных противников Столыпина, переход в собственность «раскрестьянившихся» общинников части надельных земель, ставших впоследствии объектом коммерческой сделки, по сути, являлся расхищением крестьянского земельного фонда. Тем самым реформа, якобы, вступала в противоречие с интересами земледельческого населения. На наш взгляд, безоговорочное мнение о продаже укреплённых наделов вообще, и «горожанами» – в частности, как о «расхищении надельных земель», явно искажает реальную картину, не говоря уже о том, что для подобных выводов необходима весьма солидная фактическая и, особенно, статистическая база. Таковой не могут считаться сообщения прессы (преимущественно, оппозиционной): они, хотя и не единичны, но говорить об их массовости нет серьёзных оснований.
Не столь однозначно складывались и взаимоотношения внутри крестьянского «мира». Прежде всего, следует заметить, что права отсутствующего члена на надельную землю нередко признавались и самим обществом, если он являлся не менее состоятельным налогоплательщиком, нежели остальные домохозяева. Да и получить разрешение общины и местной администрации на отлучку мог только «исправный» крестьянин, за которым не числилось недоимок или иных прегрешений. Поэтому вносимые им подати, размер которых зависел, прежде всего, от величины надела, оправдывали претензии на землю даже при постоянном проживании вдали от родины. Что же касается лиц, не соблюдавших свои фискальные обязательства перед обществом, равно как и не обновлявших паспортов и не поддерживавших связей с родной деревней, то общество обычно стремилось исключить их из земельного передела. Не будучи наделён землёй, общинник не имел оснований и предъявлять требования на неё для укрепления в собственность8. Соответствующие указания были даны Министерством внутренних дел уже 7 июля 1907г.: «отсутствующие домохозяева, которые не сохранили в своём пользовании наделов, или не получили таковых при последнем общем переделе, приобретают право на укрепление за ними части общинной земли в личную собственность только тогда, когда они вновь будут наделены землёю обществом»9. Тем же принципом, кстати, руководствовался и Сенат в своём, хорошо известном среди историков, разъяснении от 28 сентября 1910г. по вопросу о земельных правах «отсутствующих» крестьян: они могли укрепить землю, если хотя бы сдавали её в аренду или передавали на иных условиях другим лицам. Этот документ вовсе не вносил, как принято считать, запоздалые коррективы в порядок укрепления надельных земель, а лишь конкретизировал ситуацию, подобно предшествующим толкованиям сенаторов и МВД.
Таким образом, если общество не отказывало в землепользовании проживавшим на стороне общинникам, то и законодательство, допускавшее укрепление ими надела, в этом отношении следует признать вполне последовательным и адекватным.
Конечно, в жизни всё оказывалось куда сложнее. Тем более, что в массе своей крестьянство считало главным (если не единственным) основанием прав на землю её производительное использование. Не являлись исключением и земледельцы, решившие порвать с общиной. Так, крестьянин-писатель из Волоколамского уезда С.Т.Семёнов, относившийся к числу убеждённых сторонников указа 9 ноября в деревне, разделяя его основную идею, всё же не одобрял возможности укрепления надела «нехозяйственными крестьянами», когда «ни за что ни про что награждаются люди, ничего не сделавшие для этой земли»10.
Правомерность действий власти в крестьянском разумении, как известно, далеко не всегда совпадала с требованиями действующего законодательства. Но в процессе разрешения подобного рода противоречий власти не только считались со сложившейся традицией, но и во многом опирались на неё. В частности, при рассмотрении жалоб «отсутствующего» домохозяина на отказ общества вернуть ему надел принимались во внимание условия, на которых земля была передана жалобщиком общине (добровольность, срок и др.)11.
С другой стороны, неприятие оседлой частью общины самой возможности укрепления земли не стоит абсолютизировать. Достаточно вспомнить многочисленные примеры того, как община стремилась сохранить в натуре свою землю именно при помощи указа 9 ноября, принимая решения о переходе к личной собственности в полном составе. Хотя, такие приговоры, обычно, выносились, чтобы воспрепятствовать выделам12. Но использование нового закона общинным большинством для защиты своих земельных интересов свидетельствует, что объективно принципы единоличного землевладения в определённой мере были востребованы и теми общинниками, которые встретили реформу враждебно. Кроме того, общине предоставлялось право требовать выделения на отруба всех укрепившихся, и с этой целью, в соответствии с законом 14 июня 1910 г., даже производить досрочные переделы без санкции губернского присутствия13.
Учёт специфики крестьянского землепользования и хозяйственных реалий российской деревни проявился и в ходе землеустроительных мероприятий правительства. Особый интерес при изучении слабо разработанных вопросов столыпинской землеустроительной политики представляет такой регион, как Подмосковье, где с одной стороны существовала крепкая крестьянская община, а с другой – крестьянство отличалось восприимчивостью к хозяйственным новациям и земельные преобразования достигли внушительного размаха.
Излюбленным упрёком в адрес разработчиков и непосредственных исполнителей реформы стало утверждение о том, что они «пытались приложить единый аршин» ко всей России, разбить крестьянские земли «на квадратики» и т.п., не слишком считаясь со своеобразием различных районов огромной страны. Но реальная практика землеустройства и её нормативное регулирование в столичных губерниях всё же даёт больше оснований для противоположных выводов.
Как известно, «Временные правила о выделе надельной земли к одним местам», изданные 15 октября 1908г., «наиболее совершенным типом земельного устройства» определяли хутор, а при невозможности его образования – «сплошной для всех полевых угодий отруб, отведённый особо от коренной усадьбы». Однако, в зависимости от местных условий, которые далеко не всегда оправдывали выдел земли к одному месту, предусматривалась (ст.28) возможность отвода различных угодий и в отдельных участках14. По мере совершенствования землеустроительной деятельности она ещё более усложнялась, приспосабливаясь к региональной специфике и особенностям сельскохозяйственного производства. При этом, вопреки распространённому заблуждению многих критиков реформы, в случае экономической целесообразности допускалась даже определённая разрозненность пахотных земель устраиваемого единоличного владения. Например, если их части были заняты разного рода ценными культурами, то признавалась необходимой нарезка участка в каждой, но только при условии ликвидации принудительного севооборота, общей пастьбы скота и других явлений, нарушающих «право самостоятельного ведения сельскохозяйственных культур». В разъяснениях по этому поводу Съезда земских начальников и непременных членов землеустроительных комиссий Московской губернии, состоявшемся в начале февраля 1910г., указывалось: «всякий выдел (разумеется, как и разверстание целого общества – Д.К.) должен иметь в виду одну главную цель – дать выделяющемуся такую форму владения, которая предоставляла бы ему возможность извлекать из своих владений наибольшую пользу», а потому «вопрос о количестве предоставляемых выделяющемуся участков отходит на второй план»15.
Подобная логика была вполне созвучна и взглядам самого П.А.Столыпина, который ставил решение вопроса о «принудительном разверстании» чересполосности в зависимость от влияния на хозяйственные процессы даже в случае раздела земельных владений16.
Приоритетностью экономических интересов земледельца было также продиктовано и сохранение в общем пользовании значительной земельной площади при образовании участковых хозяйств. Московская губерния особенно выделялась в этом смысле. Здесь в ходе единоличного землеустройства осталась неразмежёванной пятая часть угодий – намного больше, чем в любой другой губернии17. Но сами землеустроители не только мирились с такой ситуацией, но и считали её оптимальной, ибо в условиях Подмосковья чередование различных угодий встречалось крайне редко и, в подавляющем большинстве, каждое из них составляло единый массив в пределах отдельного общества. Поэтому нарезка земли лишь в одном участке, «без оставления части её в общем пользовании,– констатировали сотрудники землеустроительных комиссий,– становится невозможной», или, в противном случае, нанесёт «экономический ущерб» многим домохозяйствам, лишая их выпасов и проч., что несовместимо с задачами землеустройства. Тем более, что в дальнейшем при желании землевладельцев сохранялась возможность путём повторного разверстания (Ст.46 Положения о землеустройстве) добиться большей индивидуализации18.
Анализ столыпинского землеустройства в столичных губерниях показывает, что уже на первом этапе оно не только относилось к главным приоритетам реформаторского курса, но и, несмотря на неизбежные в это время затруднения, приобрело относительно широкие масштабы, охватив до четверти всех надельных земель. Причём, в Подмосковье более 90 % обустроенной площади приходилось на групповое землеустройство, значение которого зачастую недооценивается исследователями19. Между тем, по аргументированному замечанию В.Г.Тюкавкина, в процессе землеустроительных работ большая часть крестьянства не вышла из общины, но получила значительное улучшение в ликвидации чересполосицы и мелкополосицы, сокращении дальноземелья20.
Наибольшая потребность общинной деревни в проведении такого рода работ предопределила и соответствующие приоритеты землеустроительной политики властей на данном этапе. В этом убеждают и показатели делопроизводства землеустроителей по принятым к исполнению ходатайствам: к 1911г. полностью реализованные проекты по групповому землеустройству составили около 40 % поступивших требований, тогда как по единоличному – менее четверти. А к 1917г. по обеим категориям результативность повысилась соответственно до 48% и 38%. Таким образом, некоторое отставание всё же сохранилось, несмотря на рост заявлений о выделах и разверстании на обособленные участки21. Думается, что при усиленном административном насаждении хуторов и отрубов картина оказалась бы совершенно противоположной.
В настоящее время нельзя также признать вполне удовлетворительной степень изученности агротехнических аспектов столыпинского землеустройства. Неоднозначное и противоречивое воздействие реформы на крестьянскую агрокультуру во многом объясняет полярность оценки этих процессов в аграрно-исторической и экономической литературе. Различные, нередко крайне острые, противоречия как внутри общины, так и в её взаимоотношениях с государственной властью, нараставшие по мере трансформации земельного строя, действительно, стали причиной нарушения многих, в том числе и позитивных, тенденций в земледельческом производстве. Но однобокий взгляд на данную проблему и поспешные выводы зачастую мешают исследователям за временными коллизиями и обстоятельствами переходного характера разглядеть реальную суть происходящего.
Влияние столыпинского земельного законодательства на развитие крестьянской агротехники в Подмосковье заслуживает особенно пристального внимания. Ведь широкомасштабная интенсификация земледелия в Московской губернии на рубеже XIX–XX столетий, выразившаяся, прежде всего, в массовом распространении многопольных систем, была не только самым тесным образом связана с традициями крестьянского «мира», но и во многом базировалась на них. Разрушение общинного землепользования неизбежно ставило вопрос о дальнейшей судьбе наиболее передовых опытов совершенствования агрикультуры на надельных землях. Поэтому вопрос об адекватности аграрной политики властей модернизационному потенциалу и реалиям крестьянского сельхопроизводства в начале ХХ в. применительно к Московской губернии имеет принципиальное значение для оценки перспектив столыпинской реформы.
Ещё в дореволюционной литературе, а затем и в последующих трудах по аграрной истории неоднократно отмечалось, что процесс распространения многополья среди земельных обществ Московской губернии в предвоенное пятилетие резко замедлился. Данный факт неизменно трактовался как одно из отрицательных следствий столыпинского аграрного реформирования, и, особенно, принятия закона 14 июня 1910г., признававшего беспередельные общины автоматически перешедшими к наследственному подворному владению. В результате, по мнению критиков реформы, не только происходила консервация неудобств общинного землепользования, но и само общество, по существу, лишалось традиционных способов для их преодоления, поскольку утрачивало земельно-распределительные функции. Отсюда, неизбежное ухудшение условий хозяйствования и невозможность полноценной интенсификации в земледелии22. Такая позиция не лишена логики и подкреплена рядом конкретных примеров, но при более углублённом анализе всей совокупности имеющихся данных представляется отнюдь не бесспорной.
Один из приверженцев приведённого выше взгляда, корейский учёный Дзаедонг Чой, называя сокращение числа приговоров о введении многополья в Московской губернии с 1909 по 1913гг. «катастрофическим», считает, что подобный факт трудно объяснить иначе, как вмешательством местных землеустроительных комиссий в связи с законом от 14 июня 1910г.23 Но как раз иное объяснение в данном случае необходимо уже потому, что «катастрофическая» тенденция, по собственному признанию исследователя, отмечается ещё с 1909 г., то есть за полтора года до упомянутого закона! Последний также не оказал сколько-нибудь заметного влияния на динамику распространения многополья в крестьянских общинах: если за 1909г. правильный севооборот завели 20 селений, то в 1910г. – 19, а уже в 1911г. их число увеличилось даже более, чем вдвое – до 4524. И, хотя, затем вновь последовало значительное снижение, но в целом, насколько позволяет судить статистика по отдельным уездам, оно было лишь временным.
По нашим подсчётам, за 1912–1916гг., в одном только Дмитровском уезде землю под многополье переверстали свыше 30 селений, из них 22 – в течение военных лет25. Между тем, уезд относился к лидирующим по числу укреплений, а обществ перешедших к подворному владению на основании удостоверительных актов здесь оказалось больше, чем во всей губернии26. В Клинском уезде за указанное пятилетие было зарегистрировано не менее 12 случаев введения многополья общинами. Вероятнее всего, схожие процессы характеризовали и положение по губернии в целом. Не случайно, масштабы крестьянского травосеяния здесь продолжали весьма ощутимо расширяться, достигнув максимума в 1917г., когда клевер занимал уже 48895 дес. (более 15 %) посевной площади, а общий удельный вес земель, засеваемых кормовыми травами, превысил 18 %27.
Аналогичным образом складывалась ситуация и в других регионах со значительным развитием крестьянского многополья, на что указывает Э.М.Щагин, справедливо считая, что быстрое увеличение полевого травосеяния накануне и в годы первой мировой войны убедительно свидетельствовало о «набирающем силу процессе замены традиционного трёхполья многопольными севооборотами и общем повышении уровня агрикультуры». «Если за период 1901–1912гг., – отмечает он, – среднегодовой прирост площадей под кормовыми травами в Европейской России составлял 36,2 тыс. дес., то в промежуток с 1912 по 1916 г., когда положительные результаты столыпинского землеустройства проявились рельефнее всего, он уже равнялся 169 тыс. дес., то есть темпы прироста увеличились почти в 5 раз28.
Но, оценивая технологический прогресс крестьянского земледелия на данном этапе, необходимо иметь в виду, что он в значительной степени развивался уже вне русла общинной организации. По мере осуществления земельной реформы всё более заметную роль в нём начинали играть хозяйства крестьян-единоличников, чья заинтересованность в интенсификации своего хозяйства была реализуема без оглядок на согласие соплеменников. Если прежде для введения многополья требовалось, как минимум, решение схода, то с началом землеустроительных работ стало в принципе достаточно лишь желания отдельных домохозяев. Сопротивление консервативных сил общины, часто становившееся непреодолимым барьером для обновления агротехники, не могло воспрепятствовать достижению этой цели в порядке единоличного землеустройства, которое в подобных условиях оказывалось самым коротким и простым путём к внедрению передовых систем земледельческого производства. Привлекательность единоличного землеустройства в качестве альтернативы введению многополья на общинных землях возрастала, что со временем неизбежно должно было привести к снижению числа коллективных переходов на многополье. И такой факт сам по себе ещё не может служить аргументом в пользу утверждений о деструктивном воздействии реформы на агрокультурный прогресс внутри общины. Поэтому не случайным представляется и совпадение по времени (1909–1910гг.) обвального спада коллективных переходов к многопольным севооборотам и начала сравнительно быстрого роста ходатайств о единоличном землеустройстве29. Для многодворных подмосковных общин, в большинстве своём крайне стеснённых в землепользовании, сведение мелких полос пашни в обособленные единоличные участки часто являлось необходимым условием усложнения севооборота.
Взаимосвязь требований об отводе единоличных участков с планами преобразования традиционной агрокультуры отчётливо просматривается и в обзорных материалах землеустроительных органов. Уже на ранней стадии их деятельности в хуторских и отрубных хозяйствах наблюдалось широкое распространение многопольных систем, основанных как на травосеянии, так и на плодосменных севооборотах30.
В пользу прогрессивного агротехнического значения столыпинского землеустройства говорит и то немаловажное обстоятельство, что одиночные выделы, за редким исключением, происходили там, где общины, вели трёхпольное хозяйство и «плохо удобряли землю»31. Следовательно, землеустроительные мероприятия властей не только ликвидировали зависимость отдельных земледельцев от архаичного и примитивного режима полевых работ в отсталых общинах, но и в целом не вызывали дезорганизации хозяйственной жизни в обществах, практиковавших передовые формы земледельческого производства.
Приблизиться к пониманию перспективности реформы Столыпина во многом позволит более детальное и непредвзятое исследование судьбы единоличных крестьянских хозяйств в условиях социализации земли и большевистских аграрных преобразований. Вопрос о судьбе результатов столыпинского землеустройства в послеоктябрьской России, в деревне первых послереволюционных лет, как правило, весьма однозначно трактуется как в отечественной, так и в зарубежной историографии. В частности, господствует взгляд, согласно которому общинная революция 1917– начала 20-х гг. повсеместно смела те ростки новых земельных отношений, которые развились благодаря аграрной политике предшествующего десятилетия. Причины такой однозначности вполне очевидны. Это, во-первых, влияние стереотипов советской историографии, которая придерживалась крайне негативных оценок столыпинской реформы. Во-вторых, следует отметить и недостаток источниковой базы, поскольку конкретных данных о том, что происходило со столыпинскими хуторами и отрубами после 1917г. явно недостаточно для обобщений в масштабах всей России. Наконец, необходимо упомянуть и о слабой изученности региональных аспектов темы, а, как следствие, абсолютизации общинного радикализма, характерного для хлебопроизводящих губерний.
В действительности же ситуация в деревне Центрального Нечерноземья, Европейского Севера и Северо-Запада России во многом опровергает представления об общинной революции, не оставившей и следа от земельных мероприятий Столыпина. И в этом смысле показателен пример столичных губерний, где плоды столыпинского реформирования оказались наиболее жизнестойкими.
В настоящей статье подвергнуты рассмотрению лишь некоторые историографические пробелы, малоизученные или требующие более объективного исследования вопросы истории столыпинской аграрной реформы. Но их важность с точки зрения общей оценки характера, результативности и потенциала реформаторских усилий Столыпина и его единомышленников во власти, по нашему мнению, очевидна. Опыт земельных преобразований российского правительства в 1907–1916гг., отмеченный целым рядом серьёзных компромиссов по отношению к общине, позволяет оценить позицию властей, в целом, как достаточно взвешенную и прагматичную. В наибольшей степени это отразилось в системе исполнительно-распорядительных актов, при помощи которых аграрное законодательство в определённой степени адаптировалось к утвердившимся нормам корпоративного общинного и обычного права. Тем самым существенно смягчались конфликтные стороны реформирования и вырабатывались наиболее оптимальные пути земельного переустройства. Стремление учесть особенности крестьянского землепользования и землевладения обусловило прагматизм и гибкость в проведении землеустроительных мероприятий государства, которые по мере осуществления всё более усложнялись, приспосабливаясь к реалиям хозяйственной жизни села. Распространённое мнение об искусственном разрушении властями общинных традиций коллективного совершенствования агрокультуры искажает действительность. Пример подмосковного региона, где последние получили наибольшее развитие, доказывает, что их угасание в годы реформы объяснялось не столько законодательными или административными препятствиями, сколько ростом привлекательности единоличного землевладения для крестьян и, следовательно, постепенной индивидуализацией их хозяйственной стратегии. Подобная переориентация носила объективный характер и в экономической перспективе была прогрессивной.
1 Тюкавкин В.Г. Великорусское крестьянство и столыпинская аграрная реформа. М., 2001; Вронский О.Г. Государственная власть России и крестьянская община в годы «великих потрясений» (1905 – 1917). М.: 2000.
2 Вронский О.Г. Указ. соч. С.232.
3 См.: Государственный совет. Сессия 5: Стеногр. отчёты. Спб., 1910. С.1139–1143.
4 Зырянов П.Н. Крестьянская община Европейской России в 1907–1914гг. М., 1992. С.180–181; Сельское хозяйство. 1922. № 1. С.13.
5 Анфимов А.М. Крестьянское хозяйство Европейской России. 1881–1904. М., 1980. С.98; Тюкавкин В.Г. Указ. соч. С.174.
6 Столыпин П.А. Нам нужна Великая Россия…: Полн. собр. речей в Государственной Думе и Государственном Совете. 1906 – 1911гг. М., 1991. С.245
7 См. разъяснения МВД от 8 и 20 декабря, 27, 29, 23 ноября 1910г. // Сборник узаконений и распоряжений правительства о сельском состоянии. Общее положение о крестьянах. СПб., 1916. С.34.
8 См.: ГАРФ. Ф.826. Оп.1. Д.107. Л.9об.
9 Сборник узаконений и распоряжений по землеустройству и землевладению крестьян. Спб., 1912. С.513–514.
10 Семёнов С.Т. Двадцать пять лет в деревне. Пг.,1915. С.241.
11Личное крестьянское землевладение в Московской губернии в 1907–1912гг. М., 1913. С38.
12Центральный исторический архив Москвы (далее ЦИАМ). Ф.369. Оп.4. Д.35. Л.26; Семёнов С.Т. Указ. соч. С.248–367; Зырянов П.Н. Указ. соч. С.101.
13ПСЗ-3. Т.ХХХ. № 33743.
14Александровский Ю.В. Закон 14 июня 1910г. об изменении и дополнении некоторых постановлений о крестьянском землевладении. Спб., 1911. С.378.
15ГАРФ. Ф.826. Оп.1. Д.168. Л.18, 20.
16Столыпин П.А. Нам нужна великая Россия. С.58.
17См.: Першин П.Н. Земельное устройство дореволюционной деревни. Т.1. М.- Воронеж, 1928. С.420 – 437.
18ЦИАМ. Ф.369. Оп.4. Д.226. Л.295–295об.
19Подсчитано по: Землеустройство (1907 – 1910 г.г.). Спб., 1911. Прилож.II. С.16–17, 22–23, 28–29; ЦИАМ. Ф.369. Оп.4. Д.35. Л.38.
20Тюкавкин В.Г. Землеустройство – главное направление второго этапа столыпинской аграрной реформы. // Формы сельскохозяйственного производства и государственное регулирование. Материалы ХХIV сессии симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. М., 1995. С123.
21Подсчитано по: Землеустройство (1907–1910 г.г.). Прилож.II. С.16–17, 22–23, 28–29; ЦИАМ. Ф.369. Оп.4. Д.362. Л.241об.–242; 245об.–246; 249об.–250; 253об.–254; 257об.–258; 261об.–262; 265об.–266; 269об.–270.
22См. напр.: Зырянов П.Н. Крестьянская община Европейской России в 1907–1914 гг. М., 1992. С.223; Мацузато Кимитака. Столыпинская реформа и российская агротехническая революция. // Отечественная история. 1992. №6. С.197; Его же. Индивидуалистические коллективисты или коллективные индивидуалисты? Новейшая историография по российским крестьянским общинам. // Новый мир истории России. Форум японских и российских исследователей. М., 2001. С.194-195.
23Мацузато Кимитака. Индивидуалистические коллективисты или коллективные индивидуалисты? С.195.
24Бюллетень земельного отдела Московского совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов (далее Бюллетень ЗО МСРК и КД). 1921. № 17–18. С.12.
25Подсчитано по: Бюллетень ЗО МСРК и КД. № 27–28. С.20; Вестник сельского хозяйства. 1917. № 10–11. С.11.
26См.: Личное крестьянское землевладение в Московской губернии. С.28, 32.
27Подсчитано по: Бюллетень ЗО МСРК и КД. 1921. № 27–28. С.21; № 8/15. С.5,7; Никитин Н.П. Сельскохозяйственное районирование Московской губернии. М., 1921. С.33.
28Щагин Э.М. Об опыте и уроках столыпинской аграрной реформы // Власть и общественные организации в России в первой трети ХХ столетия М., 1994. С.52; Его же. Столыпинская аграрная реформа: её результаты и судьба // Формы сельскохозяйственного производства и государственное регулирование. Сб. материалов XXIV сессии симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. М., 1995. С.135-136.
29Подробнее см.: Ковалёв Д.В. Аграрные преобразования и крестьянство столичного региона в первой четверти ХХ века. М., 2004. С.94–95.
30ГАРФ. Ф.826. Оп.1. Д.107. Л.77об., Л.109–109об.; ЦИАМ. Ф.369. Оп.8. Д.38. Л.134–149; Личное крестьянское землевладение в Московской губернии. С.6.
31Личное крестьянское землевладение в Московской губернии. С.143.
Добавить комментарий