Модернизация и революционные преобразования в аграрном развитии Подмосковья первой четверти ХХ века

Д.В. Ковалёв

Крестьянская община Подмосковья значительно раньше и в гораздо большей степени, нежели где-либо, испытала на себе воздействие социально-экономических изменений пореформенного времени. Расширение коммуникаций и прокладка в 60–70-е гг. крупных железнодорожных магистралей, связавших Москву с главными хлебопроизводящими областями и крупнейшими торговыми центрами, привела к падению рентабельности традиционного зернового хозяйства ближайших регионов. Новые условия способствовали постепенному изменению отраслевой структуры и, как следствие, технологической базы сельскохозяйственного производства. На крестьянских полях появились посевы новых, товарных культур (лён, овощи, ягоды, посевные травы и др.), требующих организационных и агротехнических преобразований в хозяйстве, расширялись масштабы товарного молочного скотоводства. В Московском и западных уездах, где земледелие являлось доминирующей отраслью крестьянской экономики, уже в 90-е гг. XIXв. наметилась вполне определённая тенденция к рыночной перестройке сельхозпроизводства и его интенсификации на фоне нарастания общего аграрного кризиса в регионе.

Льноводство, огородничество, садоводство, молочное животноводство и др. рыночные отрасли, разрушая натуральный характер крестьянского хозяйства, изменяли и хозяйственную мотивацию крестьянина, которая всё меньше подчинялась традициям и побуждала к поиску всевозможных путей интенсификации и рационализации производства. В подмосковном регионе развернулся беспрецедентный для России процесс перехода крестьянских общин от традиционного трёхпольно-зернового хозяйства к интенсивному многопольному с ориентацией на производство новых товарных видов сельскохозяйственной продукции. Если к началу ХХ в. многополье завели до 10 % селений губернии, то накануне столыпинской аграрной реформы таковых насчитывалось уже свыше ¹/₅, а в уездах с наиболее высокой культурой земледелия (Волоколамский, Можайский, Звенигородский, Верейский) – около половины1.

Широкомасштабная интенсификация сельхозпроизводства требовала качественного обновления земельных порядков в общине. Переделы земли, ранее служившие средством уравнительности, в конце XIX – начале ХХ вв. начинают всё чаще использоваться для устройства более рациональной в сельскохозяйственном отношении структуры землепользования. Известный земский статистик П.А.Вихляев на основе обследования травопольной зоны Подмосковья в 1910г. пришёл к заключению, что под влиянием интенсификации значение естественных качеств земли снижалось, а отсюда теряло смысл и стремление учесть их при земельных переделах, больше внимания уделялось производственным целям – борьбе с чересполосицей, многополосицей, мелкополосицей, дальноземельем и проч.2

Возможности преобразования традиционной системы хозяйствования крестьян кардинальным образом расширились в условиях столыпинской земельной реформы. Несмотря на сильные общинные традиции, более половины домохозяев Московской губернии пожелали в том или ином виде оформить право собственности на свой земельный надел, осуществив такое намерение в четырёх из пяти случаев3. Освобождение от общинной зависимости способствовало внедрению более совершенных приёмов агротехники. Выборочное обследование 54 хуторских хозяйств Московской губернии, проведённое в 1908г., показало, что большинство хуторян (53,2 %) уже в первый год существования, несмотря на известные трудности (перенос построек, неосвоенность большой части угодий и др.), ввели в своём хозяйстве многопольные севообороты. Причём, в числе таковых оказались не только многоземельные, но даже около половины средних и мелких по уровню  землеобеспеченности  домохозяев4.

Процесс освоения передовых систем полеводства, несмотря на некоторое замедление, продолжался и внутри крестьянской общины.  В годы реформы многопольные севообороты ввели несколько сотен земельных обществ Подмосковья. А всего к началу Первой мировой войны их численность уже приблизилась к 2 тыс. (более трети), что было многократно выше, чем в других губерниях, в том числе, и тех, где агротехнические новации нашли сравнительно широкое распространение в крестьянском агропроизводстве (Владимирская, Тверская, Ярославская, Петербургская, Псковская, Новгородская и др.)5.

Значительно возросшая в не самые урожайные годы производительность крестьянского земледелия Московской губернии убеждает в том, что изменения в его технологической базе за время столыпинской реформы развивались по пути устойчивой и полномасштабной интенсификации. Даже начавшаяся мировая война, хотя и ослабила ресурсы крестьянского двора, всё же не привела к депрессии аграрного производства в регионе. Более того, в 1914 – 1916 гг. не только продолжился, но и усилился процесс технологического совершенствования крестьянской агротехники, о чём недвусмысленно свидетельствовали изменения в структуре посевов.

Издержки, связанные с хозяйственной адаптацией крестьянства к условиям военного времени, не подорвали и наиболее товарных отраслей сельхозпроизводства. Напротив, осложнения в организации сбыта дали мощный импульс кооперативному движению крестьянства, которое вплоть до 1917г. позволяло уберечь от деградации крестьянское молочное животноводство и льноводство. Их развитие даже в период участия России в мировой войне определённо характеризовалось положительной динамикой, а обороты соответствующих кооперативных организаций демонстрировали весьма убедительную тенденцию к росту.

Революционный год в Московской губернии был отмечен позитивной динамикой целого ряда основных сельскохозяйственных показателей. Помимо заметного улучшения ситуации в животноводческих отраслях, расширились посевы важнейших культур. Причём, если общая посевная площадь крестьянских хозяйств в 1917г. выросла на 3,8 %, то яровые составили около 108 % к уровню предшествующего года6. В условиях назревавшего продовольственного кризиса естественно предположить, что такой рост был обусловлен реакцией деревни промышленного района на дефицит потребительской продукции. Однако предположение это опровергается данными о структуре посева: он увеличился, прежде всего, за счёт товарных непродовольственных культур – посевных трав, овса и льна. При этом изменение пропорции яровых и озимых явно указывало на возросшие масштабы рационализации крестьянского полеводства. Очевидно, уже на фоне разгоравшейся революции ещё продолжала действовать инерция хозяйственных процессов, набравших силу в предвоенное десятилетие.

К весне 1917 г. положение в деревне Московской губернии не  обнаруживало явных признаков кризиса. Подмосковное крестьянство, являвшееся в массе своей достаточно консервативным, воздерживалось от крайних форм проявления недовольства и борьбы за свои интересы. Главный источник социальных конфликтов в российской деревне – земельная проблема – для Подмосковья не была столь болезненной. Однако и здесь крестьянские притязания на частновладельческие земли нарастали по мере ухудшения социально-экономической и политической ситуации в стране. Февральская революция резко катализировала эти процессы. Немалую роль сыграла и пропагандистская деятельность различных политических партий и организаций, многие из которых пользовались заметным влиянием среди крестьянского населения губернии.

Данные видного отечественного статистика П.И.Попова, в это время возглавлявшего отдел сельскохозяйственной переписи Министерства земледелия, убедительно демонстрируют, что деревенская жизнь в регионе была далека от социальной идиллии. Исследователь обработал сведения опросных листов министерства по изучению аграрного движения, направленных осенью в губернские земельные комитеты, а уже оттуда – разосланных по уездам незадолго до свержения Временного правительства. События октября 1917г. помешали завершить эту работу, и к тому же многие из местных земельных комитетов не располагали достаточными возможностями и объёмом информации для её выполнения. Поэтому в большинстве своём анкетирование не было проведено. Однако сведения, полученные по ряду губерний, в том числе – Московской, характеризуются относительной полнотой и дают вполне определённое представление о характере процессов, происходивших в сфере земельных отношений весной – летом 1917г.7

Согласно материалам, собранным Поповым по 263 селениям тринадцати уездов губернии за март–июнь, в 97 из них «аграрное движение» крестьян в той или иной форме имело место, распределяясь по месяцам следующим образом8:

Несмотря на известную ограниченность, приведённые показания, на наш взгляд, отражают ряд принципиальных обстоятельств, характеризующих  ситуацию  в  подмосковных  сёлах  на  данном  этапе. Прежде всего, незначительные масштабы крестьянского движения в марте и его стремительный рост в апреле могут указывать на преимущественную роль внешних факторов: агитации, слухов, ослабления авторитета государственной власти, общей революционной атмосферы в стране, многократно усугубивших социальные противоречия среди населения подмосковной деревни и, в конечном счёте, обусловивших противоправные действия с его стороны. Некоторое уменьшение беспорядков в последующие два месяца, очевидно, стало следствием тех надежд, которые деревня связывала с деятельностью крестьянских советов  и  земельных  комитетов  по  подготовке  аграрной  реформы.

В целом же, борьба за землю в Московской губернии вплоть до последних месяцев 1917г. не приобрела повсеместных масштабов и не достигла того накала, который характеризовал положение в деревне других регионов Центральной России. О преобладании умеренных настроений среди подмосковного крестьянства также свидетельствовали и материалы анкетирования, проведённого Губернским земельным комитетом. Результаты опроса, наиболее полно представленные по пяти уездам губернии – Волоколамскому, Дмитровскому, Звенигородскому, Клинскому и Можайскому, показали, что в подавляющем большинстве крестьянские сходы не считали нужным полное отчуждение частновладельческой земли9:

Важно отметить, что за исключением Дмитровского, все остальные из включённых в таблицу уездов относились к земледельческим, где жизнь крестьянства в наибольшей степени зависела от размеров землепользования. Однако даже там общин, согласившихся полностью или частично оставить крупным владельцам их земли, оказалось от 66 до 88 % опрошенных. Причём, многие сходы не возражали против сохранения за помещиками усадьбы и надела, а в двух случаях вообще были готовы предоставить в пользование всю землю в пределах владения (Клинский и Можайский уезды)10. Подобный факт представляется тем более красноречивым, что губернию отличали исключительно высокая плотность сельского населения и крайне низкий уровень землеобеспеченности крестьянства.

Что же касается существа земельных эксцессов, происходивших в рассматриваемый период, то наиболее распространёнными из них стали захваты владельческих лугов, прежде всего, в уездах, богатых заливными сенокосами: Бронницком, Клинском, Коломенском, Подольском и Рузском, на которые приходилось свыше 60 % отмеченных посягательств. Значительного количества достигли также случаи запрещения владельцам порубки леса. В ряде местностей наблюдался самовольный выпас скота на чужие угодья. При этом потравы помещичьих посевов в губернии были редкостью11. Кроме того, в более ограниченных масштабах имели место изгнание управляющих, принудительное снижение арендных цен на землю, а также одностороннее продление договора о земельной аренде. Последнее, впрочем, далеко не всегда носило конфликтный характер, ибо многие хозяева имений, являвшиеся арендодателями, после революции, опасаясь крестьянских волнений, покинули деревню, и в их отсутствие селяне обычно принимали решение «осуществлять прошлогоднее право явочным порядком». Некоторые сходы даже требовали немедленного безвозмездного перехода пустующих помещичьих земель в руки крестьян. Так, жители деревни Задорино Пятницкой волости Звенигородского уезда 28 марта на сельском сходе заявили, что считают себя вправе безвозмездно пользоваться пустующей землёй12.

Вместе с тем, весной – летом 1917г. при решении этой проблемы крестьянские представительные органы Московской губернии обычно не проявляли революционного радикализма. Показательным примером такого рода может служить постановление Серпуховского уездного совета крестьянских депутатов от 16 апреля, которым предусматривалось, что волостные комитеты при обнаружении хозяйств с незасеянной землёй «с помощью примирительных камер решают вопрос о передаче этих пустующих земель  хозяйствам, могущим обработать их»13.

Таким образом, крестьянское движение в течение первой половины 1917г. в подмосковном регионе не приобрело широкого размаха, а случаи захвата и разгрома помещичьих усадеб вообще были единичными14. Однако в обстановке нарастания общего кризиса в государстве социально-политические противоречия в деревне всё более обострялись. Отсутствие определённости в решении земельного вопроса на фоне дестабилизации хозяйственной жизни создавало почву, питающую радикальные настроения внутри крестьянства. Усилия крестьянского губсовета и земельного комитета по сдерживанию общинной экспансии оказывались тщетными. Их влияние на местном уровне ослабевало с каждым днём, в то время как призывы крайне левых политических сил не только становились всё более популярными, но уже начинали активно воплощаться на практике низовыми крестьянскими организациями.

С приходом к власти большевиков уравнительно-конфискационное перераспределение земельного фонда было возведено в статус государственной политики. Несмотря на сравнительно ограниченную потребность крестьянского населения губернии дополнительной земле, обстоятельства, связанные с продовольственным кризисом и хозяйственной разрухой в городе, привели к резко возросшему спросу на распределяемые сельхозугодья. Многие из тех, кто на протяжении ряда лет даже не появлялся в родной деревне и уже успел поотвыкнуть от землепашества, теперь вернулись и заявили права на обещанную законодателями «норму». В 1918г. только число наличных приписных хозяйств в подмосковной деревне увеличилась более чем на 10 тыс., что, по многочисленным наблюдениям агрономов, «всколыхнуло» общины и привело к почти повсеместным переделам15.

Тем не менее, вопреки распространённому в аграрно-исторической литературе мнению об изъятии в ходе социализации земельных «излишков» у зажиточных крестьян16, эти процессы в подмосковном регионе не приобрели значительного повсеместного распространения по нескольким причинам. Во-первых, слой многоземельных дворов здесь почти отсутствовал. Во-вторых, наиболее обеспеченные землёй крестьяне в основном принадлежали и к большим семьям17, в которых, с одной стороны, превышение установленных земельных норм обычно было невелико, а с другой – сопротивляемость различным изъятиям традиционно оставалась намного сильнее, нежели у остальных. Наконец, к 1917г. рационализация крестьянского землепользования в губернии достигла достаточно внушительных масштабов, что во многом его стабилизировало. Благодаря этому, и землеустроенные единоличные хозяйства не особенно пострадали в ходе аграрной революции. Упоминавшееся выше анкетирование Министерства земледелия, предпринятое осенью 1917г., более чем в 80 % учтённых селений Московской губернии не обнаружило стремления общины к захвату хуторских и отрубных земель18. Насколько позволяет судить содержание обзоров земотдела Моссовета, общинный реванш в отношении участковых хозяйств не наступил и в ходе социализации19.

Более того, уже после окончательной ликвидации помещичьего землевладения, когда схлынула волна самочинных земельных переделов, участково-единоличное землепользование не только сохранилось, но и получило дальнейшее распространение в деревне столичной губернии. Его притягательность для крестьянства становилась столь явной, что с этим поначалу не могла не считаться и новая власть. Как подчёркивал один из наиболее авторитетных исследователей данной проблемы П.Н.Першин, в ряде регионов, где подобно Подмосковью «участковое хозяйство успело рационализироваться, приобрести культурный характер путём введения травосеяния, перехода к многополью и улучшению животноводства, уже признаётся необходимым сохранить эти хозяйства и предупредить или пресечь попытки их ликвидации»20. Запрет принудительного раскассирования «трудовых» хуторских и отрубных хозяйств при переделах был закреплён уже в 36-й ст. Основного закона о социализации земли. Московский губернский комиссариат земледелия, придерживаясь этого положения, в рекомендациях уездным земельным отделам указывал на «бесцельность и бесполезность» действий по их разрушению. А Инструкция о переделах земли внутри обществ, изданная Земотделом Моссовета в октябре 1918г., хотя и допускала частичное урезание единоличного крестьянского землевладения, но только в случае значительных  (курсив наш – Д. К.) излишков, которые могли быть отрезаны в пользу общества, но лишь «с таким расчётом, чтобы не разорить и не расстроить хуторского или отрубного хозяйства»21.

Безусловно, в ходе «всеобщего поравнения», развернувшегося после октября 1917г., многие крестьяне-единоличники и, прежде всего, хуторяне, лишились части своих земель. Причём, стремление решать земельные проблемы за их счёт и со стороны общины, и со стороны государства возрастало по мере упрочения советской власти. В «Положении о социалистическом землеустройстве и о мерах перехода к социалистическому земледелию», принятом ВЦИК в феврале 1919 г, хотя и не содержалось прямых указаний на прекращение или запрет работ по отводу хуторских и отрубных хозяйств, тем не менее, признавался необходимым переход от них к товарищеским формам землепользования, а все виды единоличного хозяйствования рассматривались как «преходящие и отживающие». Исходя из этого Мосземотдел счёл целесообразным отказать домохозяевам данной категории в праве на получение правительственных ссуд и др. мер поддержки22.

Подобные установки, хотя и косвенно, но способствовали усилению противодействия земельных и землеустроительных органов распространению нежелательных форм землепользования. Ревизионная комиссия Наркомата государственного контроля после обследования летом 1919г. Подольского уезда сообщала в центр, что земледельческое население на сходах выносит «массу приговоров о разбивке земель на отруба (хутора)», но, наталкиваясь на отказы уездного земотдела в осуществлении таких намерений, «естественно, раздражается»23.

Однако индивидуализация крестьянского землепользования в явных и скрытых формах продолжала развиваться. Поэтому для сдерживания стихийного распространения единоличных форм хозяйствования на земле явно требовались более конкретные и откровенные меры ограничительного характера. В октябре 1920 г. Наркомзем уже разослал циркулярный запрос о мерах борьбы губземотделов с выходами на хутора24.

В результате, по данным В.П.Данилова, к 1922г., когда было принято либеральное земельное законодательство, признававшее равноправный с другими формами землепользования статус хуторов и отрубов, их удельный вес в Московской губернии по сравнению с 1916 г. снизился с 9,3 до 3,3 %, сократившись в абсолютном выражении вдвое25.

Но в целом, как признал впоследствии один из сотрудников Земельного отдела Моссовета, обобщая данные обследований крестьянского землепользования в губернии, сформировавшиеся в ходе столыпинской реформы хутора и отруба, оказались достаточно жизнеспособными и «безболезненно пережили эпоху хозяйственного упадка 17 и 18 гг.»26. Такая оценка, на наш взгляд, даёт серьёзные основания полагать, что фигурирующие в исследовательской литературе данные о значительном сокращении участковых хозяйств в действительности не были связаны с их фактическим разрушением, а лишь отразили тот факт, что многие из хозяев единоличных участков номинально вошли в состав земельных обществ. Подобный шаг диктовался, прежде всего, стремлением обрести защиту мира в случае возможных посягательств на своё хозяйство со стороны властей либо соседей, и в сложившейся ситуации был совершенно логичным. Формальное возвращение в общину позволяло сохранить, по крайней мере, основную часть земельных угодий, сведённых в отруб. К примеру, владелец хутора «Михайловское» Бородинской волости Можайского уезда Н.Н.Полянский, вынужденный отстаивать перед уездным земотделом права на свою землю, приговором крестьян деревни Татариново в мае 1919г. был принят в их общество, полностью сохранив при этом свой хуторской участок в 10 десятин. «Такой пример вступления в крестьянское общество, – свидетельствовал он, – не единичный»27.

Очевидно, что аналогичная тактика была присуща и владельцам отрубных участков. Тем более, что отруба были образованы при разверстании целых селений, а значит – на основе добровольного согласия домохозяев. Поэтому формальное возвращение к общинному землепользованию в данном случае не являлось слишком болезненным для объединяющихся, так как, в сущности, не предполагало ломки сложившихся земельных отношений.

Из нескольких тысяч отрубов, земли которых после 1917г. перешли в разряд общинных, около 90 % находились в Московском уезде. Однако несмотря на восстановление общины и даже возвращение в ряде случаев к подворно-чересполосной системе, введения общего севооборота здесь отмечено не было28. Таким образом, объединение отрубных хозяйств в земельное общество не сопровождалось сплошным переделом их угодий. Надо полагать, что в других районах губернии, где спрос на землю был не столь значителен, как вблизи столицы, и где имелись немалые площади пустошей, участковые хозяйства оказались ещё менее ущемлены в ходе социализации.

По данным Московского губземотдела на 1928г., из 689 земельных обществ с отрубным землепользованием лишь 303 произвели разверстание на единоличные участки в течение послереволюционного десятилетия29. Следовательно, численность остальных, полностью разверставшихся на участки в ходе столыпинского землеустройства, почти не изменилась: 386 против 388 в 1917г.30 Таким образом, в селениях, которые до революции в полном составе перешли к единолично-участковому (по существу, отрубному) землевладению, земельная организация в первые годы советской власти не претерпела значительных деформаций, не говоря уже о коренной ломке. Изменился лишь формальный статус хозяйств в этих обществах.

Сокращение же размеров хуторского и отрубного землепользования произошло, прежде всего, за счёт одиночных многоземельных выделенцев, располагавших существенным количеством земли, превышающей принятые нормы, и часто образовавшихся наперекор мирским приговорам. Разумеется, сохранить всю свою землю им было непросто. По данным на 1924г., в среднем на участковое хозяйство приходилось 5,27 дес., что оказалось на 17 % меньше в сравнении с 1917г. (6,37 дес.). Таким образом, лишившись земельных «излишков», оно приблизилось по землеобеспеченности к общинному двору, в свою очередь увеличившему за указанный период земельную площадь с 4,85 до 5,22 дес.31

Масштабы количественных изменений в сфере крестьянского землепользования в подмосковном регионе были сравнительно невелики. Они объективно ограничивались рядом обстоятельств: малоземельем и высокой плотностью земледельческого населения, отсутствием значительного слоя крупных хозяйств и относительной стабильностью поземельных отношений, обусловленной широким размахом землеустроительных мероприятий дореволюционного времени. Кроме того, большая часть распределительного фонда была оставлена для образования совхозов, которых в Подмосковье уже в первые послереволюционные годы возникло особенно много. Заводы, фабрики, учреждения, во множестве сконцентрированные в регионе, беспрепятственно получали достаточно большие участки сельскохозяйственных земель, устраивая на них свои хозяйства. Площадь угодий, достававшихся подавляющему большинству совхозов, достигала 150–200 и более десятин32. Причём, работы по отводу земли советским и коллективным хозяйствам, как известно, составляли категорию «внеочередных».

Не менее активные усилия в первые послереволюционные годы власти прилагали и к развитию коллективных хозяйств. Однако это стремление не встретило широкой поддержки среди сельского населения Московской губернии, которое требовало раздела земель крупных владельцев33. В столичном уезде даже беднейшие (безлошадные и не располагавшие собственным инвентарём) крестьяне, как правило, отказывались становиться коммунарами, даже несмотря на обещания государственной поддержки34. За два года Советской власти в губернии было образовано всего 37 коммун. Не более востребованной в земледельческом хозяйстве оказалась и хорошо знакомая крестьянству форма артельного объединения: таковых к 1920г. насчитывалось 3435. При этом, в Подольском уезде, например, было отмечено появление фиктивных артелей, куда крестьяне записывались в расчёте на получение дополнительной земли, хотя и в общем пользовании, но не порывая со своими надельными участками36. Впрочем, власти вскоре распознали мужицкую хитрость: 20 марта 1921г. ВЦИК принял постановление «об обеспечении за крестьянским населением правильного и устойчивого пользования землёю», в котором, помимо прочего, запрещалось увеличивать земельную площадь крестьян при образовании ими коллектива, и даже предоставлять таковым земли «лучшего качества, нежели те, которыми они ранее пользовались»37.

Между тем, численность коллективных хозяйств продолжала расти и к 1923г. в общей сложности достигла 413. Однако, как показали результаты обследований Мосземотдела, почти три четверти их состояли исключительно из рабочих, а объединявшие только крестьян – не превышали 15 %38.

Непосредственный переход к обобществлению земледельческого хозяйства в ходе социализации, на что ориентировалась новая власть, оказался труднореализуемым. Поддерживая уравнительные идеи в решении земельного вопроса, подмосковное крестьянство стремилось действовать, опираясь на богатый опыт предшествующих десятилетий, сочетавший в себе принципы как общинного, так и единоличного землепользования различной степени обособленности. Тем самым вносились значительные коррективы в проводимые государством землеустроительные мероприятия, становившиеся более неоднозначными и гибкими, несмотря на известную политическую заданность. Как отмечал А.В.Чаянов, выступая перед членами Центрозема в октябре 1919г., «агрономическая и землеустроительная практика последнего времени выдвинула новые типы поселения в виде хуторских гнёзд и комбинационных поселений, где сохраняются и наделённые (так в тексте – Д.К.) угодья и отруба и социальное бытие деревни»39. Поэтому наряду с укреплением общины, участково-единоличное хозяйство в целом не только сохранилось, но и получило дальнейшее развитие уже в ближайшем будущем.

Таким образом, «общинная революция» и социализация земли в подмосковном регионе не вызвали сплошной повсеместной перекройки крестьянского землепользования, подобно, большинству губерний Европейской России. Региональные особенности хозяйствования и условия, сформировавшиеся в результате модернизационных преобразований в аграрной сфере к 1917г., препятствовали разрушению крестьянского земельного уклада и в значительной части сделали необратимыми те прогрессивные изменения, которые он претерпел в процессе своей эволюции на данный исторический момент.

1 Подсчитано по: Бюллетень земельного отдела Московского совета рабочих крестьянских и красноармейских депутатов (далее Бюллетень ЗО МСРК и КД). 1921. № 17–18. С.12; Центральный государственный архив Московской области (далее ЦГАМО). Ф. 4997. Оп.1. Д.1929. Л.129–130; Модестов А.П. Очерки по истории агрономии в жизнеописаниях. Т.2. М.–Л., 1930. С.154; Самарин Д.Ф. Родословная полевого травосеяния на общинных землях 1819–1897 г. М., 1897. С.51.

2 Вихляев П.А. Влияние травосеяния на отдельные стороны крестьянского хозяйства. Вып.6. Крестьянское землевладение при полевом травосеянии. М., 1914. С.23.

3 Подсчитано по: Дубровский С.М. Столыпинская земельная реформа. Из истории сельского хозяйства и крестьянства России в начале ХХ века. М., 1963. С.204, 570–571, 577.

4 Подсчитано по: Центральный исторический архив Москвы (далее ЦИАМ). Ф.369. Оп.8. Д.38. ЛЛ.134 (об.), 144 (об.), 145, 146 (об.), 147, 148 (об.), 149.

5 Подсчитано по: Бюллетень ЗО МСРК и КД. 1921. № 17–18. С.13; ЦГАМО. Ф.4997. Оп.1. Д.1929. Л.130; Статистический ежегодник Московской губернии за 1913 г. Ч.2. М., 1914. С.336-349. Подсчёт наш.

6 Подсчитано по: Отчёт о деятельности Земельного отдела Московского совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов за время с 1 января по 15 ноября 1921г. М., 1921. С.29.

7 См.: ГАРФ. Ф.1796. Оп.1. Д.72; РГАЭ. Ф.105. Оп.2. Д.370.

8 Составлено по: РГАЭ. Ф.105. Оп.2. Д.370. Л.1.

9 Сельское  хозяйство. М., 1922. № 5–6. С.11.

10 Сельское  хозяйство. М., 1922. № 5–6. С.11; Московская деревня. 1922. 26 ноября.

11 См.: РГАЭ. Ф.105. Оп.2. Д.370. Л.1, 2, 6.

12 См.: ЦГАМО. Ф.66.Оп.3. Д.966. Л.1об.–2; РГАЭ. Ф.105. Оп.2. Д.370. ЛЛ.1, 2, 3, 6, 8; Урина И.С. Крестьянское движение в Московской губернии в марте–октябре 1917г. // Научные доклады  высшей  школы. Исторические науки. 1960. № 2.С.58.

13 Моисеева О.Н. Советы  крестьянских  депутатов  в 1917 г. М.,1967. С.58-59.

14 РГАЭ. Ф.105. Оп.2.  Д.370.  ЛЛ.1, 5, 6.

15 Бюллетень ЗО МСРК и КД. 1921. № 27–28. С.21; См. также: РГАЭ. Ф.478. Оп.6. Д.668. Л.211; Д.669. Л.28, 30.

16 См.: Копылов В.Р. Указ. соч. С.67; Першин П.Н. Аграрная революция в России. Кн.2. С.234.

17 См.: Сельское хозяйство. 1922. № 11–12. С.29.

18 РГАЭ. Ф.105. Оп.3. Д.370. Л.7.

19 ЦГАМО. Ф.4997. Оп.1. Д.1929. Л.221об.

20Першин Н.П. Участковое землепользование в России. Хутора и отруба их распространение за десятилетие 1907–1916 гг. и судьба во время  революции (1917–1920 гг.). М., 1922. С.37.

21 РГАЭ. Ф.478. Оп.6. Д.793. Л.6об.; ЦГАМО. Ф.4997. Оп.1. Д.14. Л.221об.

22 РГАЭ. Ф.478. Оп.7. Д.101. Л. 33, 34, 40, 123–133.

23 Там же. Оп.6. Д.1589. Л.216.

24 Там же. Д.2010. Л1.

25 РГАЭ. Ф.478. Оп.6. Д.1589. Л.216.

26 ЦГАМО. Ф.4997. Оп.1. Д.1929. Л.221(об.).

27 РГАЭ. Ф.478. Оп.6. Д.1590. Л.149–157.

28 ЦГАМО. Ф.4997. Оп.1. Д.1929. Л.127.

29 Подсчитано по: Москва и Московская губерния. Статистико-экономический справочник г.Москвы и Московской губернии. 1923/24–1927/28. М., 1929. С.382; ЦГАМО. Ф.4997. Оп.1. Д.1929. Л.110.

30Произведённые расчёты основываются на данных в границах 1927г.; Першин П.Н. Земельное устройство дореволюционной деревни. Т.1. М.-Воронеж, 1928. С. 428.

31 Подсчитано по: Першин П.Н. Земельное устройство дореволюционной деревни. С.429; ЦГАМО. Ф.4997. Оп.1. Д.1929. Л.72.

32 ЦИАМ. Ф.642. Оп.1. Д.602. Л.4.

33 Осипова Т.В. Российское крестьянство в революции и гражданской войне. М., 2001. С.229.

34 ЦГАМО. Ф.4997. Оп.1. Д.17. Л.16 (об.).

35 РГАЭ. Ф.478. Оп.6. Д.1697. Л.80 (об.).

36 Кабанов В.В. Крестьянская община и кооперация России ХХ века. М., 1997. С.66.

37 Известия ВЦИК. 1921. 23 марта.

38 Московская деревня. 1922. 17 декабря.

39 РГАЭ. Ф.478. Оп.6. Д.1698. Л.4.