Правые о государственных преобразованиях на пороге 1905 года.

Р. Ш. Ганелин

Начальник Петроградского охранного отделения ген. К. И. Глобачев называл черносотенцев в последние годы их существования во время Первой мировой войны «неумеренно правыми». Его определение было довольно точным, потому что движение черносотенцев, как, впрочем, и выросшее отчасти из него фашистское движение в Европе, было весьма тесно связано со многими правыми течениями в общественной мысли и массовом сознании. Это ясно и выразительно показано применительно ко всей истории черносотенства и фашизма в работах У. Лакера и в исследованиях по истории черносотенства, правого радикализма и антисемитизма в России Х.-Д. Лёве, Г. Роджера, Н. Г. Королевой, С. А. Степанова, Д. И. Раскина, В. Е. Кельнера, Д. А. Эльяшевича, И. А. Левинской и др. Наряду с этим, однако, в некоторой части обильной новейшей не указываемой здесь литературы появилось стремление искать в черносотенной идеологии рациональные элементы и даже рекомендовать их использование в современной государственно-политической практике (сказанное отнюдь не относится к ценнейшим работам Ю. И. Кирьянова).

Значительная литература появилась ныне и во истории идеологии и политической практики того консервативного направления, которое ген. Глобачев отнес бы к умеренно правым. Это не только заставляет, но и дает возможность обратиться к общей характеристике исторической роли «неумеренно правых» как политической силы. Оставались ли они составной частью консервативного лагеря или, как считает новейший исследователь русского консерватизма, на заключительном этапе своего развития, в начале ХХ в., консерватизм в целом стал черносотенством?[1]

Попытаемся здесь показать, как выглядело дело накануне 1905 г., исходя из того, что требовали в области государственных преобразований правые идеологи респектабельного типа, поскольку требования «неумеренно правых» в этой сфере были близки к антигосударственным.

Черносотенство характеризуется как крайняя форма правой идеологии, отличающаяся неукротимым национализмом и выступающим в качестве наиболее яркого его проявления антисемитизмом. Следует, однако,  отметить, что при тесной связи черносотенства с правительственной политикой интересы и действия государственной власти отнюдь не всегда совпадали с требованиями черносотенной идеологии и практики.

Так, Александр III пользовался репутацией антисемита. Известный разоблачитель полицейской провокации и других тайн политической жизни страны В. Л. Бурцев считал, что Александр III много сделал для роста антисемитизма в России и что Николай II унаследовал эти взгляды у отца.[2] Однако подготовленная известным историком революционного движения Р. М. Кантором публикация резолюций Александра III о погромах 1881—1883 гг. показывала, что, несмотря на свои взгляды, царь добивался, чтобы погромы считались опасным для государственной жизни явлением. «Не может быть, чтобы никто не возбуждал народ против евреев», «Необходимо хорошенько произвести следствие по всем этим делам» — гласили две его резолюции. В донесении Киевского губернатора он подчеркнул слова о том, что 300 участников погрома, за исключением «некоторых более важных, наказаны розгами и отпущены», и сбоку пометил: «энергично и разумно». На донесении директора Департамента полиции В. К. Плеве о снисходительности военного суда по отношению к погромщикам появилась резолюция: «Это не простительно», а на телеграмме из Варшавы о возобновлении погромов — «все это прескверно и доказывает, что нам надо как можно скорее покончить с еврейским вопросом».[3]

С юридической точки зрения еврейские погромы приравнивались по наказуемости к антиправительственным выступлениям революционного характера. Так было, разумеется, и в царствование Николая II. К 20 декабря 1905 г. Министерство юстиции насчитывало по округам восьми судебных палат свыше 798 возникших дел о крестьянских беспорядках, а по девяти округам — 714 дел о «противоеврейских беспорядках».[4] Нетрудно понять, как выглядели в свете этого получившие широкую огласку в 1906 г. в Первой думе и в печати факты, свидетельствовавшие об изготовлении в Департаменте полиции под руководством жандармского ротмистра М. С. Комиссарова (впоследствии генерала, в советское время перешедшего на службу в ГПУ) антисемитских прокламаций. Кн. С. Д. Урусов, бывший товарищ министра внутренних дел, избранный в Думу, в своей произнесенной там речи показал механизм провокации погромов — распространение воззваний, денег и негласных подстрекательских указаний не по обычным линиям регулярной полицейской иерархии, а через цепочки единомышленников, в среде которых вместе с представителями черносотенных организаций были широко представлены служащие жандармских управлений и охранных отделений. Такая система лишала действенности указания МВД и губернаторов о предупреждении погромов, полицейские чины считали, «что это так делается для виду, для приличия, но что им луче известны истинные виды правительства». «Главные вдохновители находятся, очевидно, вне сферы воздействия министра внутренних дел», — утверждал Урусов, намекая на роль высочайших особ.[5]

Бурцев считал царскую чету убежденно антисемитской. Александра Федоровна, — утверждал он, — до конца жизни верила в подлинность «Протоколов сионских мудрецов» и увлекалась немецкой свастикой. Читая «Протоколы» в 1906 г., царь пришел в восторг. Когда Н. Е. Марков 2-ой и А. С. Шмаков обратились в МВД за разрешением использовать «Протоколы» «для борьбы с воинствующим еврейством», и произведенным по распоряжению П. А. Столыпина двумя жандармскими офицерами, профессионалами политического сыска высокого класса, секретным расследованием была с несомненностью установлена подложность «Протоколов» и определены их фабрикаторы, Николай II был глубоко потрясен. Но на докладе правых о возможности тем не менее использовать «Протоколы» в их пропаганде он написал: «Протоколы изъять. Нельзя чистое дело защищать грязными способами».[6]

Как и политическая полиция, черносотенцы широко применяли провокацию не только в литературно-агитационной сфере, но и другие ее формы — вплоть до того, что они выпускали на церковные паперти собак со знаками Георгия Победоносца, приписывая это евреям. Между тем у некоторых из высших полицейских чинов существовало устойчивое предубеждение против политической провокации, носившее не только моральный характер, но и связанное с соображениями служебной целесообразности. Политическое преступление, совершенное агентом правительственной власти, — рассуждали они, — может быть еще опаснее, чем дело рук революционеров. Литературная провокация, состоявшая в фабрикации пропагандистских изданий, анонимных или от чужого имени, с целью дискредитировать их мнимого автора или иным образом воздействовать на читателя в угодном истинному автору смысле, вызывала у опытных полицейских чинов настороженное к себе отношение: с определенностью предсказать воздействие таких изданий было трудно, а разоблачение истинного их происхождения было чревато особенно громким скандалом.

В уже упоминавшейся думской речи Урусов давал понять, что сама система инспирации погромной агитации черносотенцев, образ действий их организаций таил в себе угрозу сохранению власти регулярного правительственного аппарата.

В самом деле, в своих требованиях уничтожить все политические партии, кроме собственной, ради «объединения всех честных русских людей, верных долгу и присяге», черносотенцы оборачивали дело таким образом, что объединение осуществлялось бы скорее вокруг руководящих центров их организаций, а не вокруг трона, хотя они и говорили, что действуют «во имя веры, царя и отечества», и широко пользовались казенными деньгами. Союз русского народа особым циркуляром 30 сентября 1906 г. объявил, что «все состоящие на государственной службе русские граждане обязаны по долгу присяги быть по делам членами Союза русского народа».[7] Ясно, что задуманное Союзом подчинение ему таким способом всех государственных учреждений было для официальных инстанций недопустимо.

Вообще традиционно неодобрительное отношение властей к общественным организациям любого сорта (особенно общероссийского характера) применительно к черносотенцам было, пожалуй, оправданным: они могли не только дискредитировать режим, но и подвергнуть его опасности, тем более что располагая разветвленной сетью организаций, они активно вели свою деятельность в различных слоях населения — от крестьянства до студенчества— и были постоянным и действенным источником общественного беспокойства. С точки же зрения наиболее ответственных и государственно мыслящих сановников, «смута» была одинаково вредна режиму независимо от того, слева или справа находился ее источник.

Опасения вызывала и террористическая деятельность черносотенцев. Ее приходилось преследовать по закону, используя при этом для смягчения участи правых террористов высокие влияния вплоть до высочайшего. Но мало того. Направление черносотенного террора, обращенного, казалось бы, против врагов режима, в любой момент могло быть изменено самым неожиданным образом. Предметом ненависти правых террористов мог стать любой, чем-либо им не угодивший, независимо от истинного характера его деятельности и убеждений. Как считал С. Ю. Витте, покушение на него, организованное Союзом русского народа в 1907 г., по меньшей мере, не огорчило высшие власти. Но Союз мог этим не ограничиться. Страхи в официальных «верхах» перед образом действий собственного детища были вполне обоснованными независимо от того, интуитивный или осознанный характер они носили. Один из самых интеллигентных среди руководителей Союза русского народа профессор римского права и русской литературы Б. В. Никольский, недовольный политикой Николая II, размышлял на страницах своего дневника о цареубийстве.[8]

Будучи одиозными в глазах широких общественных кругов, черносотенцы компрометировали власть уже самой своей связью с нею. Грубой требовательностью, опиравшейся на «высочайшую поддержку», они оскорбляли чинов администрации. Поэтому со стороны некоторых представителей власти они испытывали пренебрежительно брезгливое к себе отношение. Этому способствовала и тесная связь некоторых черносотенных организаций с уголовным миром, перенесение его приемов в сферу их политической деятельности. Московский градоначальник в 1906—1907 гг. ген. А. А. Рейнбот не поощрял активности черносотенцев. В Петербурге, наоборот, назначенный в 1906 г. градоначальником свитский генерал В. Ф. фон дер Лауниц стал покровителем Союза русского народа и содействовал создании при нем боевой дружины, которую он вооружил. Когда же начальник Петербургского охранного отделения полк. А. В. Герасимов предупредил градоначальника, что среди дружинников уголовники, Лауниц, по словам Герасимова, возразил: «Это настоящие русские люди, связанные с простым народом, хорошо знающие его настроения, думы, желания. Наша беда в том, что мы мало с ними считаемся. А они все знают лучше нас».[9]

Вскоре Герасимову пришлось доложить П. А. Столыпину как министру внутренних дел (Столыпин совмещал этот пост с председательством в Совете министров), что при обысках, производимых боевиками Союза по выдаваемым Лауницем удостоверениям, исчезают ценные вещи. Столыпин запретил Союзу русского народа вмешиваться в дела полиции. Но влияние «союзников» при дворе возрастало. Лауниц претендовал на место Столыпина. «Союз, приобретя силу, стал протежировать градоначальнику», — писал Витте.[10] В течение 1906—1907 гг. Столыпин отпускал Союзу много денег. Когда «в выдачах произошла запинка» вследствие нелояльности «союзников», глава Союза доктор А. И. Дубровин обратился за посредничеством к Герасимову. «Я ему прямо сказал, — писал Герасимов в той главе своих воспоминаний, которую назвал: “Террористы справа”, — что я хотел бы ему помочь, но не знаю, как я могу это сделать, когда газета Дубровина “Русское знамя”, не стесняясь, ведет резкую кампанию против Столыпина? … Дубровин уверял, что это недоразумение, клялся перед иконой». «Мой разговор со Столыпиным на эту тему не принадлежал к числу особенно приятных, — продолжа Герасимов. — Он не хотел давать денег и говорил, что плохо верит в клятву Дубровина. В конце концов он уступил и распорядился о выдаче 25 тыс. руб. Деньги были выданы, а буквально на следующий день я прочел в “Русском знамени” одну из наиболее резких статей против Столыпина». Вызванный Герасимовым Дубровин лишь конфузился.[11]

«Союзники» вели интриги против Столыпина и в сфере большой политики. Дубровин, видевший в сельской общине один из самых надежных устоев самодержавного строя, заявлял, что столыпинская по­литика развития индивидуального землевладения выгодна только жи­домасонам, стремящимся поколебать самодержавие. Деятели Союза и связанные с ним сановники и придворные указывали Николаю II, что популярность Столыпина растет в ущерб царской, всячески порочили различные начинания и реформы премьер-министра так же, как они делали это по отношению к Витте.

Амбициозность лидеров «союзников», их склонность к полити­ческому хулиганству и даже бесцеремонность в обращении с самим царем иногда шокировали его, человека строгого воспитания, в соответствии с традицией ревниво относившегося к соблюдению этикета. Так, однажды он отвернулся от В. М. Пуришкевича, позволившего себе дать ему совет относительно разгона Думы, когда он сам уже решил­ся на это.

Но по мере приближения режима к его февральскому краху 1917 г. «союзники» усиливали свое влияние на царя и царицу.

Сыграла ли политика «союзников» свою роль в гибели монархии? Представляется, что роль эта несомненна. Она заключалась прежде всего в том, что их неустанная деятельность по организации верно­подданнических адресов и телеграмм способствовала политическому  ослеплению царской семьи. Еще больший вред нанесли «союзники» ей компрометацией и вульгаризацией монархической идеи, единственными носителями которой они себя с крайней непримиримос­тью и воинственностью объявляли. Между тем черносотенный монар­хизм далеко не во всем придерживался русла общемонархической идеологии. Монархизм отнюдь не сводился к той оголтелой губительной для монархии его форме, которую навязывали «союзники».

Они приносили политический вред не только власти, но и широкому спектру консервативных сил, объявляя единственно возможной свою интерпретацию не только монархической, но и связывавшей­ся с ней русской национальной идеи.[12]

Все это впервые проявилось, когда в ходе создания и конституирования правых организаций крайнего направления и радикального характера возникли и формировались, достигнув значительной отчет­ливости, их программные принципы и взгляды на характер российской государственности. При этом имеется в виду не период, открытый манифестом I7 октября 1905 г., а, наоборот, ему предшество­вавший. Начало этому периоду было положено другим актом — указом 12 декабря 1904 г., наметившим программу преобразований в различных сферах государственной жизни. После манифеста 17октября активизация правых в организационном отношении была обусловлена юридическими воз­можностями, которые они для этого, как и все остальные политичес­кие группы, получили, а их политическое и идеологическое неистовство — угрозой перехода от самодержавия к конституционному строю, каковую они видели в законодательной думе, и опасностью распада империи. На протяжении предшествовавшего года организации правых, как и организации других направлений, возникали явочным порядком[13] и принимали участие в довольно широком обсуждении  предстоявших преобразований, открытом ноябрьским земским съездом 1904 г. и проходившем, как и сам этот съезд, в обстановке фактической легальности.

Это была либеральная «правительственная весна», как с оттен­ком иронии называли в консервативной среде осень 1904 г., когда преемник Плеве на посту министра внутренних дел кн. Л. Д. Святополк-Мирский стал на путь реформ.[14] Как только повеяло политичес­кой весной, противники преобразований пришли в движение. Будущие лидеры организаций радикально правого толка выступали в хоре кон­сервативных откликов на реформаторскую тенденцию, объединявшую земско-оппозиционное движение с курсом Святополк-Мирского. Так складывалась существовавшая в течение многих лет ситуация, в которой правые радикалы выступали как составная часть консервативного лагеря. Хотя консерватизм, даже ретроградного толка, приверженность неограниченно самодержавному образу правления  отнюдь не совпада­ли с тем, что отстаивали силы черносотенства и правого радикализ­ма, эти силы не только видели в консерватизме свою опору, но и претендовали на роль исключительных выразителей консервативной идеологии. Как уже говорилось, они стремились таким образок придать себе политический вес и государственное значение, но больше всего способствовали дискредитации власти.

Сопоставим под этим углом зрения две приводимые здесь записки, относящиеся к первым числам ноября 1904 г. Одна из них принадлежала С. Ф. Шарапову, другая — К. Ф. Головину.

Оба они явным образом имели своей целью воздействие на Святополк-Мирского. 6—8 ноября состоявшийся в Петербурге земский съезд выдвинул ряд радикальных политических требований, несмотря на проти­воречия между двумя крыльями земского движения — конституционалистским и, условно говоря, «неославянофильским» во главе с признанным земским лидером Д. Н. Шиповым, боявшимся, что в случае предоставления гарантированных гражданских прав «будет постепенно вытравле­на религиозно-нравственная идея, которая теперь еще сильна в русском народе».[15] В двух редакциях было принято предложение о созда­нии народного представительства и т. п. Как известно, вслед за этим последовал общественный подъем, достигший особенной остроты в конце ноября и первой половине декабря. Ощущение его неизбежности явным образом двигало Головиным и Шараповым. Между тем по заданию Святополк-Мирского готовился текст его всеподданейшего доклада, который впоследствии получил значение одного из важных пособий в области государственно-преобразовательной деятельности. Достаточно сказать, что годы спустя экземпляр доклада получил от царя П. А. Столыпин.        

Представляется, что влияние записок Шарапова и Головина, сохранившихся в бумагах Святополк-Мирского, сказалось в тенденции  построить предполагаемое реформирование государственного строя на таких основаниях, которые удовлетворили бы неославянофилов и не допусками аналогий с западным конституционализмом. Записка Шарапова была непосредственным откликом на решения съезда и обращена к участникам, за которых ему, Шарапову, было «невыразимо стыдно». Он готов был понять их «озлобление» против «государственного аппарата, слишком того заслуживающего», мириться с их «довольно таки шаблонным либерализмом и отрицанием русских самобытных и исторических устоев, столь жестоко скомпрометированных». Но решительно возражал по поводу раздававшихся на съезде голосов о том, что принципы самодержавия и православия себя изжили (с. 00).

Приведя решения земского съезда, он объявлял данную в них оценку «ненормальности … порядка государственного управления, с особой силой проявившейся с начала 80-х годов», «бюрократическо­го строя», разобщающего власть с обществом, и т. п. «довольно ба­нальным удостоверением всем известных фактов». Но все требования земского съезда, он отвергал. Предоставление свобод совести и вероисповедания, слова и печати, собраний и союзов, уравнение граждан в личных и политических правах он объявлял «уничтожением последних остатков сословных прав и полным освобождением и возвеличением еврейства» (с. 00).[16] Здесь следует отметить, что еврейский вопрос, которому Шарапов, как увидим, придавал едва ли не решающее значение, поднимался на земском съезде перед принятием резолюции об уравне­нии в правах всех граждан. Впоследствии С. Ю. Витте говорил еврей­ской делегации о необходимости того, чтобы земская . Россия вы­сказалась, что она не боится наплыва евреев, — иначе он не может двинуть еврейский вопрос. На замечание одного из делегатов, что в сущности земская Россия уже сделала это на ноябрьском съезде, Витте ответил, что это было выражено слишком неопределенно, а нужно, чтобы было ясно указано, что речь идет о евреях, тогда и еврейский вопрос будет решен. Поводом к заданному Витте вопросу послу­жило отсутствие в указе 12декабря 1904 г. (между тем указ этот готовил именно Витте, отодвинувший на задним план Святополк-Мирского) упоминания о правах евреев, как, впро­чем, и об уравнении в правах всех граждан. Витте сослался перед делегатами на со­противление сановников, которые не зная ни евреев, ни черты еврей­ской оседлости, заявляют, что тамбовские мужики и так пухнут от голода, а если к ним пустить жидов, они совсем пропадут. «Не по­нимают они, — говорил Витте, — что, пусти евреев и мужики-то дохнуть перестанут».[17] Шарапов, как и упомянутые, но не названные Витте сановники, связывал еврейский вопрос с крестьянским. Воз­ражая против уравнения крестьян в правах с лицами других сосло­вий и освобождения их от административной опеки («хотя бы и возму­тительно поставленной» — признавал он), Шарапов писал: «Евреи полноправны, крестьяне полноправны, суды беспристрастны и действуют в самых правильных формах, Союзы свободны» (с._00). Как следствие это­го ему представлялась страшная картина разорения и обезземеливания крестьян евреями.[18]

Резко возражал он и против «стремления привлечь в качестве  земских деятелей тот интеллигентный пролетариат, который столь непомерно расплодился в России под действием трех факторов: нелепой и вредной школы, массовой высылки нелегальных во все глухие углы провинции и попустительства земства» (с. 00). «Если православие труп, то, конечно, нигилизм есть жизнь и группа фанатического полуобразованного разночинного пролетариата представляет самых настоящих и надежных земских работников и носителей новой культуры» (с._00), — иро­низировал Шарапов. Боязнь нигилистского земского третьего элемен­та была одной из причин, по которым он отвергал предложение о создании мелкой земской единицы для приближения земства к населению.

На ее место он требовал поставить церковный приход, видя в нем «истинно народную и действительно несокрушимую земскую едини­цу, которая органически сплотит всех и не позволит над собой командовать» (с. 00).

Непререкаемо и безоговорочно отвергал Шарапов идею народного представительства. К обычной противопарламентской аргументации он добавляя угрозу появления на партийной основе диктатора: «Во главе правительственного аппарата появится какой-нибудь Стамбулов, да не болгарский, маленький и жалкий, а наш российский Илья Муро­мец парламентаризма. Его вынесет наверх волна, ибо партия всег­да кристаллизуется вокруг человека. Вы себе представляете, что это будет за режим?» (с. 00). С точкизрения соответствия позднейшим пред­ставленниям это было предпочтение монархического строя личной дик­татуре захватившего власть партийного лидера, гимн самодержавию и проклятие парламентаризму и республиканизму с весьма реалисти­ческой оценкой пороков демократии. Венцом рассуждений был, одна­ко, обычный для него банальный вывод о том, что Франция, которая, наряду с другими странами Запада, была предметом его рассмотрения, «закабалена франкмасонству и биржевой еврейской клике и из этой кабалы не выпутается никогда» (с. 00).

В чем же видел Шарапов тот политический курс, который соот­ветствовал его представлениям? В борьбе с бюрократическим окруже­нием самодержавного монарха, который должен править «не посред­ством бюрократии, а посредством стройного, живого и совершенного земского аппарата» (с. 00). При этом он подчеркивал, что парламентаризм сокрушить бюрократию не может. Он призывал к децентрализации уп­равления, которая выдвинет элемент земский на смену бюрократичес­кому. «К престолу, к престолу, господа земские люди, но смирен­но, но без властолюбивой похоти, но отбросив всякие заграничные выдумки и крепко проникшись русской исторической мыслью, русским народным чувством!»  — призывал он. Идею Земского собора он также отвергал, считая, что Собор «должен быть венцом упорядоченной России, но отнюдь не учреждением, призванным ее упорядочить» (с. 00).

Ссылаясь на свое сочинение «Самодержавие и самоуправление», Шарапов считал свою программу славянофильской. В ней ощущалось, впрочем, и влияние идей ген. Р. А. Фадеева, одного из активных идеологов самодержавия при Александре II и в начальный период цар­ствования Александра III. Кем же был Шарапов на самом деле? Редак­тор различных изданий — «Русский труд», «Русское дело» и «Пахарь», он пропагандировал идею «народной монархии». Не получив в свое время от министра финансов Витте денежной субсидии, стал противником его политики капиталистической индустриализации Рос­сии, утверждая, что отстаивает интересы землевладельческого боль­шинства населения страны — как помещиков, так и крестьян. Он вхо­дил в окружение великого князя Александра Михайловича, который в 1899 г. пытался организовать сопротивление политике Витте в облас­ти привлечения иностранного капитала и соблюдения прав еврейского капитала. Рескрипт Булыгину 18 февраля о созыве законосовещательной Думы он приветствовал как средство, с помощью которого русская часть российского общества победит бюрократию, относящуюся по сво­ему происхождению к космополитической интеллигенции и верхушке буржуазии. В апреле 1905 г. он основал в Москве массовую организа­цию — Союз русских людей. 29 июля 1905 г., когда принятие царем булыгинского проекта законосовещательной Думы было решенным делом, несмотря на сопротивление сановников — противников реформ, Шара­пов, «накануне, быть может, бесповоротного решения», обратился к царю с телеграммой. Он допускал любой безопасный способ представи­тельства — выслушивание мнений земских людей, пополнение ими Госу­дарственного совета, наконец, созыв Земского собора в Москве, но не «самый же неудачный и опасный способ!». Таковым он считал «созыв в космополитическом и чуждом России Петербурге народного предста­вительства в форме постоянного хотя бы только совещательного уч­реждения». «В наши дни всеобщей смуты, — пугал он царя, — уже самые выборы ввергнут Россию в пучину политической агитации, а собравшийся многочисленный состав выборных будет неминуемо увлечен на борьбу и в самое короткое время под давлением печати и криков интеллигенции произведет государственный переворот, как это было во Франции, и вырвет из Ваших рук скипетр самодержавия».[19]

Но вернемся к ноябрю 1904 г., чтобы сопоставить шараповскую записку с запиской К. Ф. Головина. Прозаик, литературный критик и пуб­лицист, служивший сначала в Собственной его величества канцелярии, а затем в Министерстве государственных имуществ, Головин всегда стоял на монархической консервативной почве, выступая не только против нигилизма, но и против «самозванных преобразователей», к которым относил бюрократов, либералов-разночинцев, «либеральных фразеров». Разделял взгля­ды М. Н. Каткова. Вместе с тем в 90-х годах участвовал в земском движении, выступая против монополии на политические решения само­державия и высшей бюрократии, за усиление политической роли круп­нопоместного дворянства.[20] Возможно, что как и у Шарапова, источником здесь служили проекты аристократической конституции 1860— 1880-х годов, которые вдохновлялись английской политической дейст­вительностью и сравнивались в печати с английскими лордами (позже целью шараповского Союза русских людей считали своего рода торийскую демократию в славянофильской одежде).

Свою записку Головин датировал 8-м ноября 1904 г., днем окончания земского съезда, подписав ее с указанием своего чина дейст­вительного статского советника. Но не только это обстоятельство, придавшее записке как бы официальный характер, обусловило большую умеренность аргументации Головина по сравнению с той, которую применял Шарапов. Дело было еще и в литературной культурности Головина. Главное же заключалось в том, что он незатрагивал церковной темы, вызывавшей у Шарапова особый пафос, и избегал характерных для Шарапова громких апелляций к русскому национальному чувству. Так, говоря о непригодности для России «шаблонных парламентских форм», Головин объяснял это скромной формулой — «уже в силу ее многолюдства и ее разноплеменности» (с. 00).

Критика Головина была направлена против бюрократии, «высокомерное отчуждение» которой от жизни привело к всеобщему озлоблению против администрации. «В настоящее время к глубокому прискорбию … готовности действовать заодно с верховной власть» и притти к ней на помощь среди русского общества, даже в рядах его высшего сословия, незаметно…, — писал Головин, — несмотря на численное преобладание в земстве наиболее охранительного класса, землевладельческого дворянства, даже среди этого класса обнаруживается склон­ность к демонстративной оппозиции и к сближению с элементами, уже явно революционными». А далее он, как и Шарапов, доказывал опас­ность, грозящую со стороны «земских техников», которые стремятся  заменить дворянско-крестьянское земство разночинческим. «Допущение выборных представителей к участию в правительственной организации по примеру Запада, несомненно, отдало бы руководящую власть сперва в руки той земской партии, которая стремится, сознательно или нет к демократизации России, а затем привело бы и к полному торжеству элементов беспочвенных, а потому и радикальных», — писал он (с. 00). Реконструируя на основе земских постановлений программу всероссий­ского собрания представителей земств, созыва которого он опасался, Головин отвергал все ее возможные пункты — переход от косвенного налогообложения к прямому в виде прогрессивного подоходного налога, освобождение земств от контроля и понижение избирательного ценза в них. Особенно энергично протестовал он против школьной реформы, которая имела бы целью сделать высшее образование доступнее для нищих классов общества. Как и Шарапов, Головин, основываясь на за­падном опыте, выразительно характеризовал пороки парламентаризма. Исключение он делал лишь для английской палаты общин и немецкого рейхстага. Английский «настоящий парламентаризм» был удачен потому, что «введенный уже в XIIIвеке он долго оставлял всю политическую власть в руках верной традициям и богатой политическим опытом поземельной аристократии», а затем сменился «негласным союзом» обоих «передовых классов» — аристократии и представителей промыш­ленности и торговли. В Германии залог успеха был в другом — в со­хранении за императором и отдельными государями в их владениях са­модержавной власти в административных делах. «Не стоит доказывать, что эти примеры едва ли к нам особенно применимы. В обеих упомяну­тых странах имеются общественные элементы строго консервативные, вполне убежденные, что их собственный интерес требует поддержания внешнего порядка и сохранения исторического общественного строя. И до сих пор и в Англии и в Германии эти элементы сохраняют за со­бой численный перевес», — писал Головин (c. 00).[21]

Его предложения заключались во введении в состав соединенных департаментов Государственного совета выборных от губернских земств, а в состав общего собрания Государственного совета, кроме назнача­емых царем, губернских представителей дворянства или специально для этого избираемых дворянскими собраниями лиц, городских голов боль­ших городов, представителей университетов, церковных иерархов. За царем сохранилось бы право соглашаться с меньшинством Совета, и таким образом самодержавные прерогативы не были бы задеты.

Если обратиться к докладу Святополк-Мирского, легко отметить, что, начиная с предложения о введении выборных в состав Государст­венного совета и кончал рекомендацией Шарапова о воссоздании православного прихода как особого церковно-общественного учреждения и кончая введением выборных в Государственный совет, требования обеих записок были в нем отражены. Большая осторожность была про­явлена в докладе по поводу предоставления гражданских прав и сво­бод вообще, крестьянам и евреям в частности.

Что же касается проблемы представительства, то пункт о нем в проекте указа 12 декабря 1904 г. царь сначала хотел свести к той минимальной форме, которая предлагалась и в записке Головина и в докладе Мирского, а затем просто вычеркнул.[22]

Какое место занимали документы Шарапова и Головина в осеннем политическим пасьянсе 1904 г., в чем состояла разница между ними? Разумеется, Святополк-Мирский, первый из министров-реформаторов XX в., и сам был «государственником» независимо от натиска против­ников реформаторского курса, сторонников русской самобытности. Он и сановники его типа обосновывали свой реформаторский курс именно национальными интересами. Шарапов и Головин, хотя и не противостоявшие ему открыто, опирались в сопротивлении реформам на свое понимание национальных особенностей, в дальнейшем получившее название русской идеи. Шарапов обнаруживал столь высокую степень воинствен­ности и такую меру национализма, которые вели к правому радикализму, обретавшему одиозные черты черносотенства. Между тем процесс «левения» масс, непреоборимости которого не признавали ни умеренные, ни неумеренные из правых, делал их радикализм в России историчес­ки обреченным.

[1] Котов А._Э. Проблемы государственного строительства в русской консервативной печати 70-х—90-х_гг. XIX_в. Авторефереат диссертации на соискание учен. степ. канд. ист. наук СПбГУ. СПб., 2006. С._18. В том, что черносотенные лидеры к этому стремились, А._Э._Котов, несомненно, прав.

[2] Бурцев В. Л. Протоколы сионских мудрецов: Доказанный подлог. М., 1992. С. 106—107. См. также: Из архива С._Ю._Витте: Воспоминания. 2. Рукописные заметки. СПб., 2003. С._76.

[3] Еврейская летопись. Сб. 1. Пг., 1923. С. 151 и сл.

[4] Совет министров Российской империи. 1905—1906 гг. Л., 1990. С. 153.

[5] Национальная правая прежде и теперь. СПб., 1992. Ч. 1. С. 8.

[6] Бурцев В. Л.  Указ. соч. С._106; Сообщение очевидца о «Протоколах» на столе И._В._Сталина в его кремлевском кабинете в конце 1940-х_гг., сделанное известной известной гебраистке К._Б._Старковой, см.: Вихнович_В._Л. Кладвия Борисовна Старкова (1915—2000). Заметки к воспоминаниям_// Старкова_К._Б. Воспоминания о пережитом. Жизнь и работа семитолога-гебраиста в СССР. СПб., 2006. С._269—270.

[7] Союз русского народа. По материалам Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства 1917 г. / Сост. А. Черновский. Ред. и вступ. статья В. П. Викторова. М.; Л., 1929. С. 93.

[8] Дневник Бориса Никольского (1905—1907) // Красный архив. 1934. 2 (63). С. 80.

[9] Герасимов А. В. На лезвии с террористами. М., 1991. С. 150.

[10] Из архива С. Ю. Витте: Воспоминания. 1. Рассказы в стенографической записи. СПб., 2003. Ч. 2. С. 766.

[11] Герасимов А. В. На лезвии с террористами. С. 156.

[12] Ср. точку зрения А. А. Собчака: «В предреволюционные годы мы наблюдаем в России такой взрыв черносотенства, мракобесия, антисемитизма, расизма, на который не могло не быть реакции И большевизм  явился  одной  из  реакций.  Он  использовал  ту атмосферу, которая была создана в обществе в эти годы» (Октябрь 1917 года и большевистский эксперимент в России. М., 1995. С. 28.

[13] Впрочем, некоторые из них существовали и раньше, так, бывшее под влиянием представителей высших кругов бюрократии  и духовенства «Русское собрание» возникло еще в конце 1900—1901 гг. С  ним были связаны В. К. Плеве, В. К. Саблер, Б. В. Штюрмер, А. Г. Булыгин, П. Н. Дурново. В списке его членов 1906 г. числилось 6 губернаторов, 10 сенаторов, 9 членов Государственного совета, 9 иерархов православной церкви. К концу 1904 г. появились отделения Собрания в различных городах, но следуя требованиям закона оно считало себя организацией культурного типа.

[14] См. дисс. на соиск. степени к.и.н. Е. Н.Крыловой «Петр Дмитриевич Святополк-Мирский и деятельность Министерства внутренних дел». РГИ СПбГУ, 2006.

[15] Шипов Д. Н. Воспоминания и думы о былом. М., 1918. С. 268-269. См.: Шацилло К. Ф. Русский либерализм накануне революции 1905—1907 гг. М., 1985.

[16] «Вы допускаете, очевидно, под флагом свободы совести всякую иноверную пропаганду и прозелитизм, под флагом сво­боды печати даете разрешение каждому проходимцу воздвигать газет­ную кафедру, под флагом свободы собраний и союзов устраивать на улицах митинги, а в кабинетах синдикаты», — писал Шарапов.

[17] Айзенберг Л. М. На словах и на деле (по поводу мемуаров Витте и Лопухина) // Еврейская летопись. Сб. 3. Л.; М., 1924. С. 33—34.

[18] Ср. одну из последних речей по еврейскому вопросу в Думе 7 июня 1916 г. депутата-еврея Н. М. Фридмана: «Евреи хорошо понимают, что если гражданскому равенству суждено пройти не сразу, то прежде всего должны быть раскрепощены крестьяне, но и крестьяне должны понять, что пока у нас будут граждане второго разряда, то и они не станут гражданами первого разряда. Среди граждан не должно быть никаких сортов и никаких разрядов» (Из недавнего прошло­го. М.-Пд., 1917. С. 42).

[19] Российский гос. исторический архив. Ф. 1044. 0п. 1. Д. 3. Л. 283—287.

[20] См.: Твардовская В. А. Идеология пореформенного самодержавия. М., 1978; Соловьев Ю. Б. Самодержавие и дворянство в 1902—1907 гг. Л., 1981; Осьмакова Н И. Головин К. Ф. // Русские писатели. 1800— 1917. М., 1989. С. 614—615.

[21] После рескрипта 18 февраля 1905 г. Головин повторил это свое предложение, подчеркивая, что западный опыт существования отдельно действующего народного представительства показывает, что правительство (коллегия министров) от него зависит, а в основу выборов кладется пропорциональный принцип, не оставляющий места сословным привилегиям. Требуя не допустить всего этого, он ссы­лался на то, что на Западе такие реформы добывали в борьбе, а рес­крипт 18 февраля —  дарование реформы сверху (Записка д.с.с. К. Головина. 26 февраля 1906 г. // ГАРФ. Ф. 543. 0п. 1. Д. 514. Л. 39—43).

[22] Ганелин Р. Ш. Российское самодержавие в 1905 г. СПб., 1991. С. 38.