Т. Н. Жуковская
Религиозные движения при Александре I, их общественная и политическая проекция в последнее время вновь привлекли внимание исследователей в связи с представлениями о нелинейности путей формирования института «общества» в России, богатстве форм общественной жизни, сложности механизма взаимодействия общества с властью. Серьезные работы последних лет, посвященные этим сюжетам[1], позволяют понять, что религиозная составляющая занимает важное место в дискурсивных практиках власти и общества как в мирное, так и в военное время. Идеологические усилия правительства по мобилизации общества и народа в войнах с наполеоновской Францией, оценка результатов этих усилий требуют современной интерпретации. Официальная пропаганда Александра I, начиная с 1806 г. искусно соединяет политические и религиозные идеи, обращения к нации используют тропы Священного писания и риторику церковных проповедей. Между тем воздействие этой пропаганды, эволюция религиозных идей и практик в условиях необыкновенной войны, которая в 1812 г. была с благословения императора провозглашена Священной, Отечественной и народной, – не могло быть однозначным. Несмотря на избыток публикаций о наполеоновских войнах, многие проблемы остаются «недоисследованными». Среди них – изменение в годы войны положения Русской православной церкви и вектора государственно-церковных отношений, роль духовенства в войне[2], межконфессиональное взаимодействие внутри русской армии, воюющей под одним христианским знаменем, пути формирования национальной идентичности, открывшиеся в годы русско-французского противостояния, трансформация «книжной» религиозности питомцев Просвещения в обстановке «священной войны», проявления религиозных чувств в экстремальной обстановке, когда религиозная вера подпитывала надежду на личное спасение в бою, превращалась в психологический защитный механизм для офицера и солдата.
Проблема восприятия «священной риторики», которой окрашивалось идеологическое противодействие Наполеону, начиная с 1806 г., также не становилась предметом специального рассмотрения. Приведенные работы лишь вскользь касаются отношения современников и участников русско-французского военного противостояния 1812–1814 гг. к последовательно и успешно реализованной стратегии сакрализации освободительной и справедливой природы этих войн.
В официальных документах, исходящих от правительства и военного командования, равно как в посланиях Св. Синода, религиозной публицистике и проповедях иерархов церкви, присутствует тезис о богоизбранности России, как основании ее духовного превосходства над наполеоновской Францией. Для придания значения великой исторической драмы событиям еще не завершившимся, в этих текстах используется соотнесение вторжения Наполеона с бедами «народа Израиля», борющегося и побеждающего, борьбой Христа и Антихриста, сил добра и зла. Основой суждений о том, как воспринимались и усваивались риторический элемент и содержательная сторона этих обращений, может стать анализ источников личного происхождения (воспоминаний, дневников, писем), как вышедших из среды офицеров-фронтовиков, так и созданных людьми, принадлежащими к невоюющей части общества.
Чтобы оценить эффективность усилий власти в направлении духовного объединения нации во время войны, нужно понять, как именно переживался опыт войны религиозным сознанием, каков был индивидуальный механизм соединения категорий веры с нормами и ценностями просвещенного дворянского сознания. Специфика военных мемуаров, между прочим, объясняет минимум информации о формах «сакрализации войны» и собственных действий отдельным ее участником. Религиозные переживания трудно воспроизвести при ретроспективном описании событий. Понятно и то, что использованные в 1812–1814 гг. религиозные значения, вызывавшие эти переживания, со временем «стираются» и замещаются (но не у всех авторов и не полностью!) рациональными объяснениями и конкретными образами. Так или иначе, эти значения не стали смыслообразующим элементом в формировании исторической памяти о противостоянии России Наполеону. Однако в письмах и дневниках, максимально приближенных во времени к событиям, встречается почти буквальное воспроизведение «священной риторики», а отношение к войне часто выражается именно через религиозные значения и образы.
В основу идеологического противостояния врагу, оформленного уже в 1806–1807 гг., было положено обвинение Наполеона в безбожии и предание анафеме. Оно было выдвинуто светскими идеологами[3], но принято Русской православной церковью. Производным от этого стал тезис о том, что Наполеон и есть воплощение сил зла, Антихрист. Последняя формула была развернута в постановлении Св. Синода в декабре 1806 г., появившемся вслед за упомянутым указом Александра I от 6 декабря. В постановлении Синода, которое зачитывалось во всех православных храмах в первый воскресный и праздничный дни, церковь призывала духовенство внушить «омерзение к тирану, поправшему святость прав народных, законы человечества, глас совести, глас Божий в Евангелии запечатленный». Наполеон был представлен поработителем человечества, «неистовым врагом мира и благословенной тишины», узурпатором трона, который «опустошил мечом и пламенем» города и села соседних стран, а теперь «дерзает…угрожать России вторжением в ее пределы, разрушением благоустройства… и потрясением Православныя Греко-Российския церкви».[4] Война с Наполеоном в этом документа представлялась как война с «антихристом» и «лжемессией», дерзающим против Бога и России».
Если сравнить риторику и содержание антинаполеоновской агитации 1806 и 1812 гг. можно отметить все более отчетливое толкование противостояния России и Франции как «священной войны», борьбы против врага христиан и имени Христова.
В Манифесте Александра I о сборе ополчения от 6 (18) июля 1812 г., написанном А. С. Шишковым, говорилось: «Мы, призвав на помощь Бога, поставляем ему (т. е. противнику) в преграду войска наши». Признавая перевес сил врага над регулярной армией, правительство призывает мирных жителей создать «вторую ограду» в подкрепление армии: «Соединитесь все: со крестом в сердце и с оружием в руках никакие силы человеческие вас не одолеют».[5] Еще раньше в обращении Александра I к армии 13 (25) июня с объявлением о начале войны, предстоящее столкновение освящалось идеей защиты веры: «Воины! Вы защищаете Веру, Отечество, свободу. На начинающего Бог!».[6]
«Я возбуждаю народ истреблять врага всеми доступными ему средствами и видеть в этом подвиг веры», – писал император М. Б. Барклаю де Толли 27 июня 1812 г.[7]
В правительственных документах 1812 г. идея «священной войны» в сравнении с 1806 г. была дополнена новым значением, которое не могло не затронуть сознание современников. Многочисленные обращения Александра I и русского командования к мирному населению наделяли войну значением войны всесословной, народной. «Взываем ко всем нашим верноподданным, ко всем сословиям и состояниям, духовным и мирским, приглашая их вместе с нами единодушным и общим восстанием содействовать противу всех вражеских замыслов и покушений. <…> Да встретит он [неприятель] в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина», – сказано в уже цитированном манифесте о созыве ополчения. Провозглашенный «сверху», причем при самом начале кампании 1812 г., лозунг не обычной, а «народной» войны усиливал сакральный смысл происходящего, проецируя его на библейские сюжеты гибели Царств, испытаний и спасения народа Израиля. Приоритет в создании образа «народной», «всесословной» войны принадлежит Александру I и А. С. Шишкову[8], поскольку упомянутый текст был напечатан, когда военные действия еще не были перенесены в великорусские губернии, и до включения духовенства и тем более крестьян в борьбу с французами было еще далеко.
Возникает вопрос о том, в какой форме эти клише, имевшие широкую адресацию, понятные простому солдату и ополченцу, усваивались интеллектуалами, которые, собственно, и создали впоследствии мемуарный нарратив, выстроив, говоря словами Ю. М. Лотмана, «вторичную социальную систему» и наградив события теми значениями, которые, собственно, сделали Отечественную войну знаковым событием XIX века?
Думается, на моральное состояние армии, как и на сознание невоюющей России, официальная мотивация войны оказала достаточно мощное влияние. Это подтверждается тем, что официальный образ Наполеона-Антихриста и образ Наполеона, запечатленный военными мемуаристами, наделен сходными характеристиками. Не называя французского императора Антихристом, мемуаристы фактически подводят к этому значению, определяя Наполеона через дела его. Была воспринята религиозная трактовка войны как события, в ходе которого должен свершиться приговор Божественных сил над противником. Источники, через которые, навязывались идеологические конструкции (Высочайшие манифесты, приказы военного командования, листовки, публицистические сочинения), были доступны авторам. В тексты офицерских мемуаров переносятся прямые или скрытые цитаты из официальных документов.
Так, унтер-офицер Симбирского пехотного полка Д. В. Душенкевич цитирует финал приказа Александра I по армиям: «На начинающего Бог!».[9]
Религиозный контекст присутствует в антинаполеоновской публицистике 1812 года. Обличение врага производится в форме противопоставления «правды» – «неправде» (а это – две базовые категории православного сознания). В анонимной брошюре «Зеркало для Франции…» последняя часть так и называется «Правда» и иллюстрирует христианские добродетели русских, противопоставленные «нечестию» и злодейству их врагов. «Император Севера… сохранил веру в Бога», ему несвойственна гордыня, обуревающая Наполеона, выбор им полководцев не случаен, а произведен по «внушению Неба».[10]
Наглядным проявлением войны «неправды», которую ведет Наполеон, представлялось осквернение храмови религиозных святынь. Описаниями подобных зрелищ полны источники, которые повторяют друг друга в содержательной части, и в риторических приемах. Определение действий врага как святотатственных говорит о том, что оценка действий французов дается через призму религиозного сознания.
В любой войне вера в победу, необходимая для придания смысла своим действиям, покоится на иррациональном основании, узурпирует психологический механизм религиозной веры. Не являлись исключением и войны XX века, в которых сражался отринувший религию «советский народ». Для 1812–1814 гг. характерна, конечно же, более наглядная интерпретация войны и противника в категориях религиозного сознания. Вера в победу над Наполеоном, а, значит, моральная устойчивость русской армии подпитывались уверенностью в Божьей помощи. Бог, помогающий правым, стоит на стороне русских. Подобное понимание не являлось конструктом официальной идеологии, оно существовало помимо усилий правительства, которое лишь эффективно использовало его, формулируя обоснование войны и создавая идеологический образ врага.
Формула богоизбранности России, покровительства ей Всевышнего, как непременное условия ее конечного торжества, сложилась в эпоху оформления идеи «православного царства», «Третьего Рима». Эта конструкция пронизывала православное сознание в годы наполеоновских войн, независимо от усилий официальной пропаганды. Последняя использовала готовые приемы религиозной проповеди, отшлифованные столетиями. «Русский бог бодрствует над нами и посылает свое благословение на нас», – писал А. Б. Куракин.[11]
Ярче всего трактовка справедливого характера предстоящей войны выражена в уже цитированном приказе Александра I по армиям от 13 (25) июня 1812 г.: «Не остается нам ничего иного, как, призвав на помощь свидетеля и защитника правды, всемогущего Творца небес, поставить силы наши противу сил неприятельских <…> На начинающего Бог».[12] Этим точно найденным словам и неподдельному пафосу соответствует финал приказа Барклая де Толли по Западной армии, отданного в тот же день, воспроизводящий знаменитый призыв в книге пророка Исайи: «С нами Бог! Разумейте, языцы и покоряйтеся!».[13]
Бог поможет правой стороне, и тогда «мы сами помощию правосудного Бога, отомстим ему (неприятелю. – Т. Ж.) за себя и за всех, от насилий его потерпевших», – говорилось в одной из первых листовок Главной квартиры.[14] В начале войны упование на Бога порождает даже преувеличенно оптимистические прогнозы войны. В первом номере газеты «Россиянин», датируемом 13/25 июля и изданном в виде листовки, писалось: «С нами Бог!…Упование на Бога, на наше мудрое правительство и известную храбрость русских воинов убеждает нас в том, что наши читатели и в дальнейшем постоянно будут получать радостные известия».[15]
Истинная вера, отличающая русских от «безбожного» врага, послужит гарантом того, что Бог поможет России: «Сила Бога поразит кровожадного и защитит доверившихся ему», – гласит листовка, датированная 29 августа.[16]
Идея справедливой войны прямо связана с провиденциализмом как основным настроением, утвердившимся оставления Наполеоном Москвы. С одной стороны, размеры бедствий, постигших Россию ассоциировались с неизбежной искупительной жертвой, посланной за грехи. Какие – тут каждый толковал на свой лад. И пожар Москвы, и картины бесславного бегства, страшных мучений, постигших Великую армию в снегах России, и конечного торжества русских объясняются Промыслом Божиим. Бог стоит на стороне России, ибо «поборствует», содействует правым. Н. М. Муравьев в своих юношеских заметках, относящихся к 1812 г., записал: «Десница Всевышнего, поборствующая правым и наказующая виновников, являет ныне гнев свой на врагов наших».[17] Эта фраза – всего лишь калька многократно повторенного в воззваниях правительства и командования тезиса о справедливой войне и неизбежной Высшей каре, которая поразит «неправедного», таким образом,война переводится из сферы военно-политического противостояния (а именно так она воспринималась большей частью общества до начала боевых действий 1812 г.) в противостояние религиозное.
Еще одна сторона идеологического противостояния – оценка качеств врага в категориях веры. Французы оцениваются не просто как «чужаки», вторгшиеся в Отечество, а как варвары, «народ без Бога». Встречаются описания поведения умирающих от ран французов, которые, и это особо подчеркивается авторами, перед смертью отказывались от исповеди и прогоняли священника.[18] Нехристианское отношение к смерти – бесспорный признак варварства в глазах наблюдателя.
Война в сознании ее участников приобрела значения Божьего суда над противником-грешником, или, как говорилось в листовке, современной возвращению армии в Вильно «Провидение произнесло приговор казни над войском вражиим по мере его злодеяний».[19] В приказе Кутузова по армиям 21 декабря об окончании кампании говорилось о справедливости гибели неприятеля: «Тако всемогущий Бог изъявлял на них гнев свой и поборал своему народу. … Они жгли дома, ругались святынею, и вы видели, как десница Всевышнего справедливо отметила их нечестие».[20]
В офицерских мемуарах, написанных спустя годы, как и в дневниках, фиксирующих непосредственное отношение к событиям, повторяется одна и та же мысль о том, что поражение противника стало следствием Божьего наказания за грехи. На ход войны определяющее влияние оказывают не военные (действия русской армии и партизан) или природные (пространства России, морозы) факторы, а Провидение. Вспоминая конец кампании, поля, усеянные замерзшими трупами солдат Великой армии, А. И. Антоновский писал: «Не меч и не оружие поражало такую огромную массу людей, но гнев Божий карал горделивцев».[21] По выражению артиллерийского офицера Н. Любенкова, «Провидение избрало отчизну нашу мрачным позорищем (т. е. зрелищем. – Т. Ж.) для славы».[22]
Связь религиозности с патриотизмом отчетливо устанавливается в листовках и воззваниях Главной квартиры. Так, первое обращение к населению Смоленской губернии после прибытия Кутузова к армии от 20 августа 1812 г. гласило: «Достойные смоленские жители, любезнейшие соотечественники!… Вы исторгнуты из жилищ ваших, но верою и верностию твердые сердца ваши связаны с нами священными, крепчайшими узами единоверия, родства и единого племени».[23] (Курсив мой – Т. Ж.)
Идея объединения сословий сочеталась с идеей объединения вер (т. е. представителей всех российских вероисповеданий) против врага, носителя «безверия». Наиболее широкой объединительной платформой являлась патриотическая, включающая государственные ценности (правительство, монарха, территорию, институты) в систему того, что требуется защищать от врага. Религиозная и национальная самостоятельность как общее достояние органично переплелись с территориально-государственными ценностями. Вероисповедные различия внутри многоязычной русской армии (в составе офицерского корпуса было не менее 15 % инославных[24], а среди иррегулярных формирований – полки башкир, калмыков) стирались объединительным пафосом «священной войны».
Механизмы трансляции образа «священной» и «всенародной» войны разнообразны: это церковные проповеди (их образная система развернута В. С. Парсамовым в упомянутой статье), богослужения во время знаковых для армии событий (таким был молебен перед иконой Смоленской божьей матери, совершенный всей армией накануне Бородинской битвы), полковая и наградная символика.
В 1812 г. христианская символика, присутствующая среди знаков военных отличий последовательно выражает идею «священной войны», вызывая цепь соответствующих ассоциаций: на шапки ополченцев нашивался белый крест с надписью «За веру и царя». Знамена и штандарты полков, полковые значки включали христианскую символику: на полотнище изображался оранжевый круг с вписанным в него государственным гербом на фонебелого или цветного креста. Знамена полков ополчения были выполнены в виде хоругвей. В полках имелись собственные иконы, используемые во время богослужений в походной церкви. Многие награды и знаки отличия (ордена, полковые трубы, наградное оружие) также несли в себе христианскую символику. Этот знаковый ряд, рассчитанный на возбуждение солдат, не терял значение смыслового кода и для образованного человека, офицера.
Есть примеры буквальной «сакрализации» действий участниками войны. Так, Д. В. Давыдов, вынужденный партизанить в лесах, наполненных бежавшими от французов крестьянами, переодевается в «мужицкий кафтан», отпускает бороду и носит на груди образ Николая Чудотворца, одного из наиболее чтимых в народе святых. Эта безошибочно выбранная знаковая система не только обеспечивает Д. В. Давыдову всеобщую поддержку со стороны крестьян, но и возвышает всех, кто борется с врагом в составе давыдовского отряда до уровня «воинов Христовых», отстаивающих свободу и веру, нераздельно.
Мощным мобилизующим средством были ритуальные действия, в которые вовлекалась армия: молебны, освящения знамен, панихиды, похороны погибших, которые производились согласно ритуалу, если поле битвы оставалось за русской армией. Подлинный масштаб и значение этих акций трудно определить, поскольку очень мало известно о службе полковых священников, которых в русской армии было несколько сотен. Так, благодарственные молебны служили при выходе из русских губерний, пересечении границы (в конце декабря 1812 г.), в день тезоименитства (30 августа) и рождения (12 декабря) императора и императрицы Елизаветы Алексеевны, в годовщину коронации (15 сентября) и восшествия на престол (12 марта). Молебны служились в полковые праздники, в церковные праздники: дни св. Георгия, Андрея Первозванного.[25]
Клише, навязываемые официальной идеологией, накладывались на потребность просвещенного сознания (прежде индифферентного к религии) осмысления грандиозных военных событий (и преодоления войны как личного спасения) в категориях веры. Немаловажную роль сыграла и сама война как «пограничная ситуация», т. е. крайне опасная, неопределенная, непредсказуемая, угрожающая самой жизни человека и почти не зависящая от его воли и разума. Это, как отмечает Е. С. Сенявская, ведет к поиску психологической опоры, усилению индивидуальной религиозности.[26]
Сакрализация борьбы против врага изменяла отношение к императору, по иному «освящая» образ царя православного. Сакрализация распространялась, конечно, не на личность Александра I, а на его роль в событиях, освящалась его миссия политического и духовного вождя нации, а февраля 1813 г. и военного предводителя.[27] Поскольку Россия ведет войну «правды» и ей «поборает Бог», то ее император и глава «православного воинства» выступает как некая сила, направляющая «карающую десницу» Всевышнего. Он одновременно уподобляется Христу в церковных проповедях (на это работает даже буквальный перевод имени царя с греческого: αλεχ αηδρος – «спаситель народа»), и в то же время воспринимается орудием Божественного возмездия. В. С. Парсамов переводит риторический прием проповедей 1812–1814 гг., сближающий Александра с Христом-Спасителем, в ряд положительных значений. Однако в сознании народа и общества такое сближение не выстраивалось ни в 1812–1814 гг., ни позднее. По крайней мере, об этом нет известий в источниках. Более того, после окончания похода и завершения борьбы со своим протагонистом Александр подвергает десакрализации собственную миссию в многократно воспроизводимой формуле обретения источников победы. Эта формула воспроизводящая 113 псалом: «Не нам, не нам, а имени Твоему», была выбита на памятной медали 1812 г.
Александр во всех текстах противопоставляется Наполеону как царь-христианин. Он, по выражению Н. Б. Голицына, «показал вселенной, что настоящая слава состоит в великодушии, правосудии и кротости и что для одержания победы в правом деле, вера, молитва, и упование на помощь Всевышнего, действительнее могущества властолюбца, располагающего бесчисленными средствами».[28]
Идея прославления Бога, даровавшего победу и идея воздаяния всем, погибшим за Отечество, органично переплетались уже в первых проектах памятника войне 1812 г. Не гордыня, а смирение украшают победителей, значит, не триумфальные арки и колонны, а Храм должен быть символом победы. Эту мысль, пожалуй, впервые развернуто изложил в письме А. С. Шишкову из Вильно 17 декабря 1812 г. дежурный генерал 1-й армии П. А. Кикин.[29]
Пройдя несколько смысловых и архитектурных решений (от проекта А. Витберга к сооружению К. Тона) память об Отечественной войне «визуализировалась», в конечном счете, именно так, как мечталось христианским патриотам 1812 года – в виде памятника Христу-Спасителю. Воплощением исторической памяти о событиях 1812–1814 гг. стал, таким образом, храм славы и скорби, прославляющий победу в Священной войне, соединяющий военную символику с христианской идеей Спасения, торжества Добра над Злом.
Осмысление событий сквозь рамку христианских текстов (в том числе визуальных) неизбежно усиливало эсхатологические настроения послевоенных лет. Истолкование русских как «богоизбранного народа» порождало своеобразный патриотизм, который не мог мириться с политической и социальной отсталостью Отечества. Это толкает наиболее деятельную часть молодежи в лице «декабристов» к участию в приближении идеального состояния Родины, чтобы обеспечить ее народу воздаяние за духовный подвиг.
Апелляция к образам и тропам Священного писания, религиозным чувствам воинства и мирного населения, выстраиваемая в официальных обращениях к армии и народу, церковных проповедях, сыграла в 1812 г. значение «объединительного» механизма, породила в образованной части общества сознание принадлежности к «православному» миру и русскому народу. Это сознание стало источником патриотических и освободительных настроений, которые стали не только важным фактором победы над сильным врагом, но и определили общественный климат послевоенных лет.
Патриотизм как форма консолидация общества во время войны определил умственное развитие поколения молодых ветеранов, представители которого спустя два года после победы сублимировали «священный» патриотизм в программу государственного переустройства. Именно фронтовики-«декабристы» (в действительности более связанные общим прошлым, общим духовным опытом, чем единомыслием) в начале 1816 г. составили тайное политическое общество Союз Спасения. Обратим внимание на то, что само название первой декабристской организации содержит идею религиозного спасения, воспроизведенную по лекалам идеологической пропаганды военных лет. Критически настроенные члены общества мыслили «спасение» России в 1812 г. не завершившимся и собирались приблизить «настоящее» спасение, предполагавшее политическое и социальное реформирование. В семиотическом ключе двойного названия («Союз Спасения» – «Общество Истинных и верных сынов Отечества»), совершенно очевидно, что не себя, не императора, а Бога заговорщики почитали Спасителем России.
[1] См.: Вишленкова Е. А.: 1) Религиозная политика: официальный курс и общественное мнение России александровской эпохи. Казань, 1997 2)«Заботясь о душах подданных»: религиозная политика в России первой четверти XIX века. Саратов, 2002 и др.; Тинина З. П. Самодержавие и русская православная церковь в первой четверти XIX в. Волгоград, 1999; Парсамов В.С. Библейский нарратив войны 1812–1814 гг. // История и повествование: Сб. ст. М., 2006. С. 100–121.
[2] См.: Мельникова Л.В. Русская православная церковь в Отечественной войне 1812 г. М., 2002.
[3] Вполне правдоподобен рассказ С. Н. Глинки о том, что сравнение Наполеона с Антихристом первоначально оформилось как случайная находка знатоков Священного писания из МИД. (См.: Записки С. Н. Глинки. М., 2004. С. 234) Однако от многократного повторения эта формула «срослась» если не с общественной, то с народной версией происхождения тех «бедствий», которые принесло России вторжение Наполеона.
[4] Шильдер Н. К. Император Александр I, его жизнь и царствование. Т. 2. СПб., 1897. С. 353–354. Мельникова Л. В. Русская православная церковь… С. 44–45.
[5] ПСЗ. Собр. 1. Т. XXXII. № 25176
[6] Внешняя политика России XIX – начало XX вв.: Документы российского министерства иностранных дел. Сер I. Т. 6. М., 1962. С. 494.
[7] Тартаковский А.Г. Военная публицистика 1812 г. М., 1967. С. 22
[8] Считать тогдашнего статс-секретаря А. С. Шишкова, находившегося безотлучно при императоре, единственным творцом патриотических манифестов июня-июля 1812 г. не позволяют его собственные свидетельства. О редакционной работе Александра I над этими текстами см.: Записки, мнения и переписка адмирала А. С. Шишкова…. Т. 1. Берлин, 1870. С. 121–122, 127–129
[9] Душенкевич Д. В. Из воспоминаний от 1812 года // 1812 год в воспоминаниях современников. М., 1995. С. 120.
[10] Зеркало для Франции и других народов, разумеющих Веру и Закон. СПб., в тип. Плавильщикова, 1813. (Цензурное разрешение от 5 мая 1813 г.). С. 17–18. Подобной литературы в 1812 –1813 гг. издавалось множество. Для нас важно, что вся она практически не отклоняется от официальной формулы войны с Наполеоном как религиозного противостояния. См. также: [Арндт Эрнст] Глас истины. Пер. с немецкого. СПб., в типографии Иос. Иоаннесова, 1812; Глас русского. СПб., в Медицинской типографии, 1812 и т. п.
[11] Цит. по: Жаринов Д. А. Первые войны с Наполеоном и русское общество // Отечественная война и русское общество. 1812–1912. Т. 1. М., 1911. С. 211.
[12] Там же. С. 443.
[13] Листовки Отечественной войны 1812 года. Сб. документов. М., 1962. С. 21.
[14] Там же. С. 22.
[15] Там же. С. 30–31.
[16] Там же. С. 31.
[17] Записная книжка Н.М. Муравьева с заметками по истории Запорожской Сечи и Юга России, Забайкалья и Амурского края, об Отечественной войне 1812 года… // ГАРФ. Ф. 1153. Оп. 1. Д. 85. Л. 26. Подробнее: Жуковская Т. Н. Каменев Е. В. О религиозности фронтового поколения 1805–1815 гг. // Религиозные движения при Александре I. Сб. ст. Изд.-во «Нестор», СПб., 2007.
[18] НАЙТИ
[19] Листовки Отечественной войны… С. 109.
[20] Там же. С. 120.
[21] Антоновский А. И. Записки… С. 197.
[22] Любенков Н. Рассказ артиллериста о деле Бородинском. СПб., 1837. С. 15.
[23] Листовки Отечественной войны … С. 39. Происхождение идеологемы «народной войны» развернуто В. С. Парсамовым. См.: Парсамов В. С. Ф. В. Ростопчин и идеологема «народной войны» // Отечественная история и историческая мысль в России в XIX–XX вв. Сб. ст. в честь Алексея Николаевича Цамутали. СПб., 2006. С. 420–430.
[24] См.: Целорунго Д. Г. Офицеры русской армии – участники Бородинского сражения. Историко-социологическое исследование. М., 2002. С. 98–100. Результаты обработки формуляров офицеров-участников Бородинского сражения, полученные Д. Г. Целорунго, дают представление о месте рождения, но не о вероисповедании, так что автоматическое отнесение всех уроженцев Остзейские губерний, Литвы, иностранных подданных к неправославным было бы некорректно. Однако можно говорить о минимальной доле инославных, которая среди указанных групп не может быть меньше половины.
[25] Подробнейшую хронику богослужений, совершавшихся в действующей армии, оставил в своем дневнике Д. М. Волконский. См.: 1812 год… Военные дневники / Сост. А. Г. Тартаковского. М., 1990. С. 173–175, 177
[26] Сенявская Е. С. Психология войны в XX веке: исторический опыт России. М., 1999 С. 239.
[27] В. С. Парсамов переводит риторический прием проповедей 1812-1814 гг., сближающий Александра с Христом-Спасителем, в ряд положительных значений. Однако в сознании народа и общества такое сближение не выстраивалось, по крайней мере, об этом нет известий в источниках.
[28] Голицын Н. Б. Офицерские записки или воспоминания о походах 1812, 1813 и 1814 годов. М., 1838. С. 6.
[29] Письмо П. А. Кикина – А. С. Шишкову из Вильно 17 декабря 1812 г. // Записки, мнения и переписка адмирала А. С. Шишкова…. Т. 2. С. 330–335.
Добавить комментарий