Н.М. Селивёрстова
Самоидентификация современного российского общества невозможна без осознания опыта русских революций начала XX века в самом широком контексте. При изучении истоков революций неизбежно обращение к реформам середины XIX века, на десятилетия определившим дальнейший ход развития России. Именно в это время в российском общественном сознании происходит серьезный сдвиг: представление о народной революции из абстрактно-теоретического предмета дискуссий превращается в ожидаемый многими, практически реализуемый политический сценарий.
В советской исторической науке изучение проблем российского революционного движения, в том числе в XIX веке, относилось к числу наиболее приоритетных тем, что было обусловлено во многом идеологическими причинами.
Период накануне реформ 60-70-х гг. XIX в., как правило, рассматривался в контексте ленинской концепции революционной ситуации. Так, 3 декабря 1957г. Отделение исторических наук АН СССР приняло решение о создании исследовательской группы, которая занялась бы (на общественных началах) специальным изучением проблемы революционной ситуации в России на исходе 1850-х – начале 1860-х годов. Группа начала работу в январе 1958г., проводя ежемесячные заседания, на которых слушались и обсуждались доклады её участников. Результатом стали сборники «Революционная ситуация в России в 1859-1861гг.», выходившие на протяжении 1960-х – 1970-х годов. Руководила этой работой М. В. Нечкина. Под её началом собрались исследователи, чьи труды внесли серьезный вклад в изучение русской общественной жизни середины XIX в.
В этих и других работах советского периода было бы абсолютно ошибочно видеть лишь неистощимый кладезь ценного фактического материала, ждущего современного исследователя. Несмотря на неизбежные идеологические клише, многие работы выходили далеко за их узкие рамки, отличались оригинальностью подходов, содержали живой богатейший исторический материал, были написаны прекрасным литературным языком. Можно отметить фундаментальные исследования Ш. М. Левина[1], Н. Г. Сладкевича[2].
Нельзя не сказать о работах Н. Я. Эйдельмана, выдающегося историка и писателя, составивших целую эпоху как в изучении общественной мысли XIX столетия, так и в самосознании современного российского общества. На пережитой нами «грани веков» его книги, статьи заставляли по-новому осознавать связь прошлого и настоящего, выявляли общие сущностные черты, определявшие характер исторического развития в России. [3]
Распад СССР и последующие серьезные общественные потрясения привели к кардинальным переменам и в сфере исторической науки. Поднялся мутный вал публицистических работ, авторы которых стремились потрясти читателей страшной правдой о проклятом прошлом. Революции в России отныне оценивались с прямо противоположных, но не менее идеологически заряженных позиций, чем прежде. Причем, подобные поверхностные оценки проникли даже в учебную историческую литературу. Но вскоре ажиотажный интерес общественности к истории революций иссяк.
Следует отметить, что в этот непростой период появился ряд обобщающих работ, посвященных теме революции в истории России. В качестве методологической основы авторы использовали как традиционный марксистский подход[4], так и новаторский на тот момент цивилизационный[5]. Некоторый схематизм этих работ объясняется, по-видимому, тем, что они были написаны на стыке истории и политической науки.
Изучение проблем революционности в российском общественном сознании, в том числе накануне реформ 1860-х – 1870-х годов, и сегодня продолжается теми серьезными исследователями, что не отступили от предмета своих изысканий в сложные переходные годы. К их числу прежде всего относится Е. Л. Рудницкая, крупнейший отечественный специалист по истории общественной мысли XIX столетия. [6]
Российское общественное сознание накануне реформ 60-70-х годов XIX века во многом определялось сохранявшейся архаичной сословной структурой, патриархальным укладом жизни большинства населения страны. Круг образованного общества, для которого было возможным осмысление социально-экономических и политических реалий, включал в себя значительную часть дворянства, все еще немногочисленную разночинную интеллигенцию и совсем немногих представителей иных сословий.
Весь спектр идей, представленных в общественном сознании предреформенных лет был обдуман и в общих чертах сформулирован в период вынужденного внешнего бездействия предшествующего царствования. Тогда же определился целый ряд присущих российской общественной мысли генетических черт. Личности действующих лиц, что оказались на авансцене отечественной истории в период подготовки реформ, также сложились в николаевскую эпоху и были во многом обусловлены ею.
В 30-40-х годах XIX века в отечественной общественной мысли оформляются основные течения, которые формулируют свои представления о путях развития России. После философских исканий 1830-х годов в центре внимания оказываются вопросы социальной жизни, а политическая проблематика теряет свою актуальность. В николаевской России образованное общество не могло себе позволить публично, и даже в частой переписке, выражать независимые оценки в отношении существующего режима. Этому препятствовали как внешний контроль, так и ставший привычным для большинства внутренний цензор.
Революции в Европе 1830 г., а затем в 1848-1849 гг. вновь ненадолго оживили интерес как по отношению к внешнеполитической, так и внутриполитической жизни. Эти события были чрезвычайно значимы для своей эпохи, отношение к ним определяло политические пристрастия современников. Всеподданнейший отчет III отделения за 1830 год сообщал: «известие о революции в Париже взволновало всех и направило все мысли на политику… Молодежь, оказывающая некоторое влияние на гвардейских офицеров и на безрассудных людей из средних классов, громко торжествовала, … она также напыщенно рассуждала по поводу событий, выражая пожелание, чтобы революция обошла весь мир. Надзор старался следить за всеми этими собраниями и заметить главных говорунов; но, ввиду того, что все ограничивалось простой болтовней, ему не пришлось отметить ни одного сколько-нибудь достойного внимания факта. Главные болтуны принадлежали к высшему обществу. В средних классах, т.е. среди мелкого дворянства и купцов, особенно в провинции, Парижская революция не произвела особого впечатления».[7]
Нравственно-политический отчет за 1848 год сообщает о возрождении надежд сторонников независимости Польши, находящихся в эмиграции, упоминает он и русских изгнанников, с готовностью поддержавших революцию, например М. А. Бакунина. Относительно России сообщается об «утешительном спокойствии» и «врожденном благоговении» подданных «к власти Монарха», которые «всякое противодействие этой власти признают преступлением равным святотатству».[8]
Сравнение этих двух свидетельств говорит в пользу того, что за время, их разделявшее, режим приобрел более жесткие черты, не удовлетворяясь констатацией бездействия «говорунов», но добиваясь согласного безмолвия общества. Это предостерегало многих от явного выражения интереса и сочувствия по отношению к революционным событиям в Европе.
М. А. Корф в своих записках отмечает сильнейшее впечатление, которое произвело известие о революции во Франции в 1848 году на высшее общество, собравшееся на балу царской фамилии.[9] Убежденный монархист и консерватор, автор в качестве реакции на эти события везде слышал лишь «голос негодования и омерзения». Тем не менее, его свидетельства более подробны, чем официальный правительственный документ. Он говорит о том, что в учебных заведениях существуют «разные партии, между ними и партия красных, мечтавших о республике даже и для России».[10] Реакция М. А. Корфа, несмотря на используемую им устрашающую терминологию, весьма показательна: он не опасается оппозиции в стенах учебных заведений – «тут расправа была не трудна». И справедливо замечает, что свойственные Западу стремления к политическим свободам представляют «для девяти десятых нашего населения один пустой, лишенный всякого смысла, звук». С его точки зрения, только помещики имеют основания для страхов: это «вечное пугалище» крепостного состояния. [11]
Тем не менее, в сложившейся ситуации М. А. Корф настаивал на ужесточении цензуры. Вскоре он вошел в печально известный «Бутурлинский комитет» по надзору за печатью, учрежденный 2 апреля 1848 года. Ответом правительства на революционные события в Европе стало крайнее ужесточение контроля над общественной мыслью.
Сороковые годы девятнадцатого века стали знаковыми для русского общества. В это время окончательно оформились две основных идейные доктрины российского либерализма: западничество и славянофильство. Теоретической основой для них послужила немецкая классическая философия. Представители этих течений сосуществовали в обстановке неутихающих споров, но они были едины в осуждении крепостничества, крайних проявлений самодержавия. Различной оказалась их реакция на известия о событиях 1848 г. и оценка, которую они давали революциям.
Славянофилы исходили из тезиса о том, что при образовании русского государства отсутствовал элемент завоевания. Переосмысляя теорию Ф. Гизо применительно к России, они делали вывод о том, что в России не могут возникнуть условия, которые на Западе привели к революции.[12] К событиям 1848 года идейные лидеры славянофилов отнеслись крайне отрицательно, боясь распространения «нравственной заразы» прежде всего в среде образованного общества, уже попавшего под влияние чуждых идей. Категоричный и увлекающийся К. С. Аксаков требовал прервать все связи русской публики с Европой.[13] Отличающийся большей глубиной и взвешенностью суждений Ю. Ф. Самарин сделал вывод о том, что Февральская революция 1848 года во Франции «в основе своей… не есть политическая, а социальная», что «не столько форма правления вызвала против себя восстание, сколько слишком долго не признанные требования рабочего класса».[14] Далее Ю. Ф. Самарин высказывал убежденность в необходимости преобразований, совершаемых правомерным порядком. «Это, по-моему, лучшее и единственно возможное средство обессилить и победить коммунизм», — писал он отцу в марте 1848 года.[15]
В то же время И. С. Аксаков, в то время не в полной мере разделявший воззрения своего брата Константина, называл французскую революцию громадным событием. В одном из его писем от февраля 1848 г. можно прочесть: «Право, как-то растешь, становясь созерцателем таких явлений, когда так осязаемо слышен ход истории…», отступили «все мелкие человеческие делишки», и человек «будто задышал родным, свежим воздухом».[16] Его надежды на обновление как в Европе, так и в России были скорее эмоциональной реакцией, но тем большим было разочарование в свете грядущих событий. «Силен же этот старый порядок, нечего сказать! Хоть я и не верил возможности возродиться в Европе новым началам силою собственных средств и тем путем, которым они шли, но все же… слышалось, что занесены такие вопросы, разрешение которых вызовет и нас на сцену и преобразует мир. А теперь опять покойно заплывет жиром сердце человеческое; грустно знать, что страшные раны, которые были обнажены 1848-м годом, остались невылеченными, закрыты снова и преданы забвенью!»[17] Иван Сергеевич Аксаков был неосторожен, излагая свои мысли в письмах, особенно в тот период, когда правительство прилагало все усилия к искоренению крамолы своих подданных не только в поступках, но в умах и намерениях. Сначала III отделением был арестован Ю. Ф. Самарин, а затем 18 марта 1849 г. последовал арест И. С. Аксакова. Впрочем, обоих вскоре отпустили: Ю. Ф. Самарина после личной беседы с самим императором Николаем I, а И. С. Аксакова после того, как он письменно подробно ответил на ряд вопросов, предложенных III отделением.
Западники, прежде всего, утверждали общность исторического пути России и западноевропейских стран. Одним из лидеров этого направления был профессор Московского университета, историк-медиевист Т. Н. Грановский. Его яркие публичные лекции, имевшие большой общественный резонанс, убеждали слушателей в поступательном, прогрессивном характере развития истории. Из этого неизбежно следовал вывод о конечности существования любых реакционных режимов. Особенно его привлекало изучение переходных исторических эпох. В конце 40-х – начале 50-х годов XIX века он все чаще останавливается на мысли о предпочтительности разрешения внутренних противоречий в жизни народа мирным путем, посредством реформ.[18]
В 1849 году московский генерал-губернатор граф А. А. Закревский приказал учредить полицейский надзор за Т. Н. Грановским. Предписание сохраняло силу более двух лет.
К. Д. Кавелин главной бедой николаевского царствования считал сложившуюся систему «предупреждения политических преступлений», губительную для всего живого, убивающую русскую мысль. Даже в период, получивший в литературе название «мрачного семилетия» (1848-1855 гг.), он продолжал видеть в самодержавном государстве значительные возможности для прогрессивного развития. В сентябре 1848 года он писал Т. Н. Грановскому: «Я верю в совершенную необходимость абсолютизма для теперешней России: но он должен быть прогрессивный и просвещенный. Такой, каков у нас, — только убивает зародыши самостоятельной, национальной жизни».[19] В 1856 году в одной из бесцензурных работ он утверждал, что в России революции невозможны, это миф, который активно используется высшими чиновниками и сановниками для политических манипуляций, в том числе в отношении императора. Их цель – устрашать царя «с помощью пугалы, называемого революцией, и отклонять… от всяких полезных для народа, но вредных для бюрократии нововведений».[20] Но последняя мысль представляется отголоском иной политической ситуации начала нового царствования. Будучи последовательным сторонником реформ, К. Д. Кавелин отстаивал их необходимость для России и противопоставлял революциям.
Б. Н. Чичерин представлял уже новое поколение западников. События 1848 года пришлись на время его учебы в Московском университете. Впоследствии Борис Николаевич вспоминал, «как, придя в неистовый восторг от известия о революции во Франции и провозглашении там республики, он задрапировался в простыню, влез на стол и кричал: «Vive la Republique!». Потом он полетел к Грановскому, который приветствовал это событие как новый шаг на пути свободы и равенства».[21] Чичерин отмечал общее воодушевление событиями всех тогдашних либералов, которые ожидали чего-то нового от масс, внезапно призванных к политической жизни. Но последующие события заставили прийти к более взвешенным оценкам тех, кто умел делать выводы из уроков истории. Так, Грановский окончательно сформировал свои представления о политическом развитии народов. Это взгляд, «проникнутый глубоким сочувствием к свободе, но понимающий необходимые условия для осуществления её в человеческих обществах».[22] Не сразу, но постепенно к подобной позиции приблизился и сам Б. Н. Чичерин.
Общим для славянофилов и западников был также сочувственный интерес к обстоятельствам современных им национально-освободительных движений, что было обусловлено во многом не столько фактором революционности последних, но реализацией национальной идеи, игравшей в истории девятнадцатого столетия огромную роль. Первые преимущественно сопереживали национально-освободительной борьбе славянских народов, находившихся под гнетом Османской и Австрийской империй. Подход западников к этому вопросу отличался большей широтой, им созвучны были стремления различных европейских народов обрести свою национальную государственность. Так, их симпатии были на стороне движения за объединение Италии. Но и те и другие отказывали в праве на национально-освободительную борьбу тем народам, что оказались включены в состав Российской империи.
Захватывающую драму европейских революций и национальных движений образованное российское общество наблюдало со стороны, лишенное какого бы то ни было реального политического опыта. Воодушевление и восторг, надежды на новые перспективы и прогресс – при невозможности почувствовать на практике и малой доли той свободы, что составляла привычный уклад жизни значительного числа европейских государств. Отсюда неизбежный идеализм, характеризующий мировоззрение «людей сороковых годов».
Неудивительна и большая популярность, которую получают в России 30-40-х годов XIX века различные западные социалистические доктрины. Ведь там, где не было места для практики политических и социально-экономических реформ, позиции либералов также выглядели отвлеченной утопией. Тем проще было увлечься гуманистически заряженными идеями социального равенства и заманчивыми проектами создания общества без эксплуатации человека человеком. Несмотря на препятствия цензуры социалистические труды становятся почти обязательным элементом чтения образованных людей того времени. Но совсем немногие из них составили впоследствии революционно-демократическое направление русской общественной мысли. Пережил увлечение социализмом и Б. Н. Чичерин. С его точки зрения, социализм имел историческое значение как этап развития теоретической мысли, но в практическом отношении вреден как инструмент для воздействия демагогов на невежественную массу.[23]
Характеристике радикального течения, как на этапе его становления, так и в пореформенный период, традиционно уделялось особенно большое внимание в отечественной историографии. Но тема эта и сегодня далеко не исчерпана.
Западническое направление при своем оформлении интегрировало в свои ряды радикалов – В. Г. Белинского, А. И. Герцена, Н. П. Огарева. Тогда и сами они причисляли себя к этому течению. Имя Белинского становится чрезвычайно популярным благодаря его статьям, публикуемым в журналах западников «Отечественные записки» и «Современник». Несомненно его исключительное влияние на читающую Россию. В своем идейном развитии Белинский прошел непростой путь, страстно пытаясь найти истину социальной справедливости. Он умер в мае революционного 1848 года, раньше, чем длань николаевского правосудия сумела до него дотянуться.
Одним из общественных потрясений следующего, 1849 года, стал арест участников кружка М. В. Буташевича-Петрашевского. От изучения социалистических учений они перешли к их пропаганде, в том числе и через печатные издания. В последний год существования проявилась политическая направленность кружка. Часть его членов, и прежде всего Н. А. Спешнев, выступала за создание тайного общества, целью которого должна была стать подготовка всероссийского крестьянского восстания. Это стало важным этапом в процессе соединения социализма с идеей революции. [24]
А. И. Герцен, находившийся в эмиграции с 1847 года, утвердился в приверженности идеям общинного крестьянского социализма, пережив разочарование в европейских революциях 1848 г. В 1853 году он основал в Лондоне вольную русскую типографию. Его бесцензурные издания «Колокол» и «Полярная звезда» сыграли в истории России последующего десятилетия огромную роль. Это была действительно свободная русская пресса, не ограничивавшая себя узкими рамками пропаганды исключительно радикальных взглядов.
Самой характерной чертой общественных настроений предреформенной эпохи было, пожалуй, ожидание неизбежных перемен. Их ждали с опасением и нетерпением, но так или иначе, грядущие изменения должны были воспоследовать по высочайшему соизволению. Как отмечал еще В. О. Ключевский, законом жизни государств, по тем или иным причинам отставшим от вырвавшихся вперед стран-лидеров, является то, что «нужда реформ вызревает раньше, чем народ созревает для реформ».[25] Наиболее актуальным вопросом, обсуждаемым образованным российским обществом, стал вопрос подготовки крестьянской реформы. В это время даже зарубежные бесцензцурные издания А. И. Герцена и Н. П. Огарева ждали многого от императора Александра II, а иногда напрямую выражали поддержку его аболиционистским устремлениям.
Но какими бы ни были позиции отдельных представителей общества относительно практических аспектов крестьянского освобождения, большинство объединяло ощущение огромной опасности, таящейся в народной толще. Предгрозовая тишина – вот тот образ, который соответствовал ощущению времени для человека 50-х годов девятнадцатого столетия. Реальное количество крестьянских выступлений до 1858 года не было сколько-нибудь существенно. Но боязнь крестьянских бунтов, которые могут охватить Россию в случае, если жизнь крепостного права будет продлена и далее, вынуждала соглашаться с необходимостью перемен и скептиков, и консерваторов.
Власть, безусловно, сохраняла за собой инициативную роль в период подготовки преобразований.
Но и в предреформенный период «гласность» не распространялась на сферу высшей политики. Последовательный радикализм возможен был только для эмигрантов, а в пределах Российской империи до 1861г. революционные идеи в общественном сознании были представлены единичными примерами. Тем более, что в конце 50-х годов XIX века актуальной для большинства направлений общественной мысли становится программа реформ, содержащая все те преобразования, которые впоследствии были реализованы правительством.
В пореформенной России ситуация быстро меняется. Происходит интенсивная актуализация общественного сознания, которая сопровождается очевидным ростом революционных настроений. Участие в обсуждении, подготовке и проведении крестьянской реформы, а затем и других реформ 60-70-х годов XIX века дает значительный толчок для усиления политической активности общества в целом и дворянства в частности. При этом те, кто был занят практической стороной дела реформ, пополняли стан либералов, а не революционеров. Радикальную позицию провозвестников крестьянской революции как правило занимали те, кто имел косвенное отношение к деревне.
Еще в 1826 году П. А. Вяземский, обращаясь к В. А. Жуковскому, с полной убежденностью писал: «Откройте не безграничное, но просторное поприще для деятельности ума, и ему не нужно будет бросаться в заговоры»[26]. В 1855 г. Б. Н. Чичерин в своей рукописной записке «Священный союз и австрийская политика» сформулировал ключевую идею либерализма так: «Реформы предупреждают революции»[27]. Но ход жизни неизбежно вносил коррективы в умозаключения даже самых прозорливых людей своей эпохи.
[1] Левин Ш. М. Общественные движения в России в 60-70-е гг. XIX в. М., 1958.; Левин Ш. М. Очерки по истории русской общественной мысли. Вторая половина XIX – начало XX в. Л., 1974.
[2] Сладкевич Н. Г. Очерки истории общественной мысли России в конце 50-х – начале 60-х годов XIX в. Л., 1962.
[3] Эйдельман Н. Я. «Революция сверху» в России. М., 1989.
[4] Пантин И. К., Плимак Е. Г., Хорос В. Г. Революционная традиция в России. М., 1986.
[5] Ильин В. В., Панарин А. С., Ахиезер А. С. Реформы и контрреформы в России. М., 1996.
[6] Рудницкая Е. Л. Поиск пути. Русская мысль после 14 декабря 1825 года. М., 1999.; Рудницкая Е. Л. Лики русской интеллигенции. М., 2007.
[7] «Россия под надзором»: отчеты III отделения 1827-1869. М., 2006, С.69.
[8] Там же, С. 418 — 419.
[9] Корф М. А. Записки. М., 2003. С. 410-411.
[10] Указ. соч., С. 416.
[11] Указ. соч., С. 417.
[12] Дудзинская Е. А. Славянофилы в общественной борьбе. М., 1983, С. 47.
[13] См.: Дементьев А. Г., Пирожкова Т. Ф. И. С. Аксаков и его письма к родным 1844-1849 гг. // Аксаков И. С. Письма к родным 1844-1949 гг. М., 1988, С. 547.
[14] Цит. по: Цимбаев Н. И. Ю. Ф. Самарин//Самарин Ю. Ф. Избранные произведения. М., 1996. С.9.
[15] Там же.
[16] Аксаков И. С. Письма к родным 1844-1949 гг. М., 1988, С. 370.
[17] Там же, С. 474.
[18] Гутнова Е. В., Асиновская С. А. Грановский как историк//Грановский Т. Н. Лекции по истории средневековья. М., 1987, С. 357.
[19] Литературное наследство, М., 1959. Т. 67. С. 607.
[20] Записка о письменной литературе// Голоса из России. М., 1974. Вып. 1, кн. I, С. 17-18. Репринт издания: Лондон, 1857.
[21] Киреева Р. А. Государственная школа: историческая концепция К. Д. Кавелина и Б. Н. Чичерина. М., 2004, С. 177.
[22] Киреева Р. А. Государственная школа: историческая концепция К. Д. Кавелина и Б. Н. Чичерина. М., 2004, С. 178.
[23] Киреева Р. А. Государственная школа: историческая концепция К. Д. Кавелина и Б. Н. Чичерина. М., 2004, С. 178.
[24] Рудницкая Е. Л. Лики русской интеллигенции. М., 2007, С.414-415.
[25] Ключевский В. О. Литературные портреты. М., 1991. С.442.
[26] Цит. по : Цимбаев Н. И. «Под бременем познанья и сомненья…» (Идейные искания 1830-х годов)// Русское общество 30-х годов XIX в. Люди и идеи. Мемуары современников. М., 1989, С. 11.
[27] [Чичерин Б. Н.] Священный союз и австрийская политика// Исторический сборник вольной русской типографии в Лондоне (факс. изд. М., 1971.) Кн. 1. С. 157.
Добавить комментарий