Р. Ш. Ганелин
Самодержавный характер государственного строя дореволюционной России в ее публицистике, оказавшей свое влияние и на историографическую традицию (оно ощутимо и в советской и постсоветской науке), связывался, прежде всего, с отсутствием в стране до 1905 г. народного представительства. Серьезных сомнений в том, что запоздалое его введение и так и не налаженное взаимодействие с ним верховной и правительственной власти стали одной из причин гибели старого строя, быть не должно, несмотря на то, что выдающийся русский историк Б. А. Романов, как бы иронизируя, подчеркивал, что у некоторых деятелей освободительного движения «представления о государственности не простирались дольше ближайшего полицейского околотка». С другой стороны, те представители высшей бюрократии, которые причисляли себя к реформаторам, видели — отнюдь не только в эмигрантских воспоминаниях — важнейший недостаток государственного строя страны в отсутствии до 1905 г., а затем несовершенстве так называемого «объединенного министерства» (иногда говорилось «объединенное правительство»). При этом имелся в виду Совет министров, созданный при Александре II в эпоху великих реформ. По законам 1858 и 1862 гг. созывать его и председательствовать в нем мог только император. Александр III в течение некоторого времени делал это, а затем прекратил. Николай II не созывал совета министров до январских событий 1905 г., хотя еще до них разработка проекта нового законодательства о Совете министров с целью его возрождения началась в комиссии под председательством С. Ю. Витте.
В отсутствие Совета министров главным инструментом государственного управления оставался, по выражению М. М. Сперанского, всеподданнейший доклад, делавшийся министром государю, резолюция которого на тексте доклада имела силу закона. Что такой порядок не отвечал различным задачам эффективности управления, было очевидно различным его участникам. Высокая общеполитическая осведомленность и ориентированность некоторых из них не подлежит сомнению. Не говоря уже о Витте и П. А. Столыпине, нельзя не упомянуть об известной записке П. Н. Дурново, полицейская опытность которого оказалась полезной для поразительно ясного предвидения событий, начавшихся в том же 1914 г., когда записка была составлена.
Но самодержавный способ власти предусматривал такие требования к организации государственного управления, которые делали объединение министров даже под председательством императора не очень для него желательным и удобным.
Собравшись вместе, министры могли придти к мнению, противоположному высочайшему, и отстаивать его. Полное их единство при этом было скорее идеально-теоретической возможностью. Избежать раскола было трудно, и государь оказывался вынужденным присоединиться к мнению не только большинства, но и меньшинства. Статус самодержца давал ему такое право, но оно не подходило для регулярного пользования, очень уж не соответствуя не только принципам демократии, но и требованиям эффективности государственного управления. О возможности сопротивления самодержцу со стороны возглавляемого им коллегиального органа вот, что рассказал Сталин сопровождавшему его в одной из первых послевоенных поездок на Юг министру путей сообщения ген. И. В. Ковалеву, передавшему этот рассказ К. М. Симонову (речь шла, конечно, не о министрах, а о членах Политбюро, которых Сталин называл «заведующими»): «Они понимают, что я не могу все знать, и хотят сделать из меня факсимиле. Я обращаю внимание на разногласия, на возражения, разбираюсь, почему они возникли, в чем дело. А они прячут это от меня. проголосуют и спрячут, чтобы я поставил факсимиле. Хотят сделать из меня факсимиле».[1] Единственным, кого он не обвинял в этом, был вскоре расстрелянный Н. А. Вознесенский. Приведенные слова Сталина Ковалеву следует сопоставить с парадоксальным на первый взгляд, но на самом деле глубоким и важным замечанием М. Я. Гефтера о Сталине послевоенного времени, «гонимом неизбывным комплексом ненужности».[2] Правильно организованное государственное управление во многом лишает смысла прерогативы диктатора или самодержца. Оставалось не собирать Совета, что прямо противоречило требованиям единства государственного управления. Достаточно сказать, что С. Ю. Витте считал его разобщенность ввиду бездействия Совета министров основной причиной трагических событий 9 января 1905 г.
Для преодоления такой разобщенности в межведомственных делах чисто практического характера считалось достаточным существование Комитета министров, органа с ограниченными полномочиями со специальным председателем во главе (Витте, занявший этот пост после ухода из Министерства финансов в 1903 г., считал себя в ссылке).
Координация управления в делах общегосударственного значения оставалась за пределами официальной компетенции министров, почему те из них, функции которых были наиболее значительны, боролись между собой за преобладающее влияние. Это относилось прежде всего к министерствам финансов, которое до реформы Совета в конце 1905 г. ведало также промышленностью и торговлей, и внутренних дел, руководившим, кроме полиции, общей и политической, местным управлением и хозяйством, еще и здравоохранением и неправославными вероисповеданиями. Известный конфликт между С. Ю. Витте и И. Л. Горемыкиным (первый был министром финансов, второй — внутренних дел) отражал разницу во взглядах министров (Витте считал, что земство нельзя допускать ни к местному хозяйству, ни к народно-просветительской деятельности, опасаясь роста его общегосударственного влияния). Однако они расходились между собой не только по поводу роли земства. Более приземленными были их разногласия, относившиеся к привлечению иностранного капитала. Этим с охотой занималась в ущерб своим прямым деликатным, но малодоходным обязанностям заграничная полицейская агентура. Возникший вокруг этого в 1899 г. скандал даже повлек за собой появление проекта подчинения всех министерств шефу жандармов.
После 9 января 1905 г. Николай II трижды в течение февраля собирал Совет министров под собственным председательством, однако обсуждение предстоявших государственных преобразований велось по-прежнему в совещаниях под председательством царя, в Комитете министров под председательством Витте, который добился этого при подписании высочайшего манифеста 12 декабря 1904-г., и в специальной комиссии под председательством графа М. Н. Сольского (однажды ему было поручено проведение заседания Совета министров). Вернувшийся из Портсмута после заключения мира с Японией Витте, политическое влияние которого весьма усилилось (он получил графский титул, хотя в правых и откровенно черносотенных кругах ему дали прозвище — граф полусахалинский), при помощи Сольского буквально вынудил Николая II провозгласить манифестом 17 октября 1905 г. ряд серьезных государственных преобразований. Только после этого, 19 октября, Совет министров был в сущности возрожден с установлением должности его председателя, которую первым занял и сохранял до открытия Государственной думы Витте. По поводу обновления государственного строя, совершенного октябрьскими 1905 г. и последовавшими за ним актами 1906 года, существует значительная исследовательская литературы как историко-политического, так и историко-правового характера. В ней до известной степени нашла свое отражение полемика тех лет, в течение которых эти преобразования совершались. Применительно к интересующему нас вопросу о статусе Совета министров следует отметить, что современники различной политической ориентации исходили из того, что он отнюдь не стал кабинетом в европейском смысле, ответственным перед народным представительством. Это, собственно, и дало основания В. Н. Коковцову произнести в Думе ставшие крылатыми слова о том, что парламента в России, «слава Богу», нет.
Существующая литература последних десятилетий[3] и ряд опубликованных источников содержат немало сведений о месте Совета министров в системе государственного управления империи. Остановлюсь на двух вопросах, первый из которых это — отношения между самодержцем и Советом министров, второй — характер фиксации происходившего на заседаниях этого органа. При несопоставимости значения этих вопросов — оно в обоих случаях связано с ролью этого органа в государственном управлении и его общеполитическим влиянием. Вопросы эти и возникли в практической деятельности Совета одновременно и с самого начала ее возобновления в 1905 г. «Вам также присутствовать. Из чинов канцелярии не нужно никого», — гласила записка Николая II о созыве Совета, адресованная 1 февраля 1905 г. управляющему делами Комитета министров Э. Ю. Нольде.[4] Дело заключалось в безоговорочном на тот момент подчинении Совета императору, что проявлялось и в фиксации происходившего на заседаниях. Ясно было, что записывать не разрешалось, между тем стенографирование особых совещаний различного рода было принятой практикой, включавшей в себя опубликование стенограмм иногда ограниченным, а иногда «открытым» тиражом. Между тем мемория (затем — журнал) совета министров по тому или иному вопросу, одобренная императором, получала силу закона так же, как и утвержденный им всеподданнейший доклад. Составление такого документа по памяти, хотя бы и самой свежей, было вряд ли возможно, поскольку в нем требовалось обстоятельное изложение сути дела. Приходилось явочным порядком без стенографов, силами управляющего делами Совета или его помощника вести черновую, почему-то как правило карандашную запись происходившего на заседании (официальный протокол был краток и носил формальный характер).
Скорее всего, в этом проявилось желание Николая II, может быть, не только не высказанное, но и не до конца им самим осознанное, не допустить полной формализации Совета как высшего правительственного органа, действующего под председательством специального лица, а не под исключительным влиянием самодержца. Известна фраза Николая II, сказанная им А. А. Вырубовой о Витте и Столыпине: «они меня заслоняют». Разумеется, форма записи хода заседаний была здесь отнюдь не главной спицей в колеснице. Представляется кстати, что регулярное стенографирование и само по себе могло обладать тем недостатком, что при нем любые высказывания приобретают приспособленный к этому характер, теряя и в откровенности оценок и в полноте приводимых сведений. Это обстоятельство носит, вероятно, универсальный характер, распространяясь и на другие формы и средства фиксации происходящего вплоть до современных.
Возвращаясь к вопросу о роли и влиянии Совета министров в делах общегосударственного значения, обратимся к последним дням существования империи. В февральские дни 1917 г. влияние и власть Совета министров оказались невелики. Принятый в 1914 г. закон о военном управлении, с началом войны отдавший значительные территории страны под управление военного командования, военно-хозяйственная деятельность военно-промышленных комитетов во главе с ЦВПК, земств и городов, объединившихся в Земгор, политическая роль верховного главнокомандования, особенно значительная в воюющей империи, — все это не способствовало властным полномочиям правительства.
В результате роль Совета министров в февральские дни 1917 г. оказалась во всяком случае не первостепенной. О характере ее несколько лет тому назад появились историографические расхождения. По мнению С. В. Куликова, попытка некоторых министров и ряда думцев остановить революционные события была сорвана думской стороной.[5] Автор этих строк, наоборот, считает, что уклонилось от этого правительство.[6] Не продолжая здесь полемики по этому частному вопросу, следует отметить, что в современной исторической литературе обозначилась тенденция применительно ко всем политическим ситуациям становиться на сторону власти с обвинениями во всем происходившем оппозиции. Составитель и научный редактор издания «Смена парадигм» Б. Н. Миронов выступает в нем трижды. К сожалению, он часто себе противоречит. В своей статье «Мифология о системном кризисе в России после Великих реформ 1860—1870-х гг.» он стоит на том, что понятие кризис самодержавия (он утверждает, что кризис этот назывался и ныне называется системным), относящееся к историографии прошлых десятилетий и отнюдь не потерявшее своего значения в современной науке, «это артефакт, созданный для идеологического оправдания трех российских революций начала ХХ в.».[7] Но в той же статье несколькими страницами ранее Б. Н. Миронов, подчеркивая значение применяемых им терминов, пишет: «следует говорить не о системном кризисе, а о противоречивом, асинхронном несбалансированном развитии страны».[8] Не те же ли это щи, в тарелке с другим орнаментом?
А в статье «Россия и Запад в XVIII—XX в.: социологические образы и историческая реальность» картины исторической действительности, рождавшей революции, оказываются, на взгляд читателя, не очень-то подтверждающими смену парадигм. «Социальная и культурная асимметрия, — пишет здесь Б. Н. Миронов, — создала огромное напряжение в обществе и способствовала созреванию предпосылок для трех революций 1905 и 1917 гг. … Неудачная для России война расшатала власть, дисциплину и общественный порядок, породила материальные трудности, позволила выйти наружу социальным противоречиям, которые до войны хотя и с большим трудом удерживались в определенных границах…»[9] Не означает ли это признания автора, что бескризисный, по его мнению, общественный порядок даже в мирное время сохранял себя с большим трудом?
Асинхронность развития, социальная и культурная асимметрия, которая создала огромное напряжение в обществе — не черты ли это кризиса самодержавия, тем более системного? Может быть, в свете сказанного самим Б. Н. Мироновым этот кризис — не артефакт, а историческая реальность?
Отстаивая признаки артефакта, Б. Н. Миронов видит важнейший из них в «существенном улучшении материального положения преобладающего большинства населения России».[10] «Но как это ни парадоксально, — отмечает он, — крестьяне и рабочие, по-видимому, слабо или вовсе не ощущали позитивные сдвиги». Причин этого он видит две. Первая: «их радетели постоянно убеждали, что их положение ухудшается». А вторая была, несомненно, более существенной. «Потребности, — пишет Б. Н. Миронов, — вероятно, росли быстрее, чем доходы». В этом не может быть сомнений, поскольку одна только замена домотканой одежды и лаптей фабричной продукцией с несомненностью, а не вероятностью, требовала значительных расходов. Вряд ли это можно назвать «субъективными ощущениями», которые «противоречили объективному состоянию вещей».
Вообще позиция Б. Н. Миронова должна, казалось бы, соответствовать взглядам царских министров. Однако они в эмиграции рассматривали причины Февральской революции без той идеализации погибшего строя, которая мешала анализу причин его краха. Так, бывший министр финансов П. Л. Барк, порицавший роль общественности и интеллигенции в подготовке революции, тем не менее писал 11 декабря 1922 г. бывшему помощнику управляющего делами Совета министров А. Н. Яхонтову: «Правительство несет большую часть ответственности за происшедшее». А бывший министр продовольствия А. А. Риттих писал ему же 9 мая 1922 г. о записях заседаний правительства: «Причины революции ясны в этих записях за два года до катастрофы. Поляки в свое время пропили свою родину, а мы ее проговорили. Все, от министров до земской акушерки».[11]
Сам А. Н. Яхонтов посвятил порокам государственного управления книгу «Первый год войны», напечатанную в 1936 г. в 24 номерах парижского «Возрождения».[12] Не потому ли эти пороки оказались неустраненными или неустранимыми, что они были проявлением кризиса строя?
[1] Симонов К. М. Глазами человека моего поколения: Размышления о И. В. Сталине. М., 1990. С. 139.
[2] Гефтер М. Я. После Сахарова // Из тех и этих лет… М., 1991. С. 474.
[3] Здесь следует отметить работы М. Ф. Флоринского.
[4] Заседания СМ 3 и 11 февраля 1905 г. в записях Э. Ю. Нольде. Публ. Р. Ш. Ганелина // Археографический ежегодник. 1989. М., 1990. С. 292.
[5] Куликов С. В. 1) Совет министров в дни Февральской революции // Революция 1917 года в России: Сб. науч. ст. / Под ред. О. А. Поливанова и В. И. Старцева. СПб., 1995. С. 78—86; 2) «Революция неизменно идет сверху…»: Падение царизма сквозь призму элистической парадигмы // Нестор. Журнал истории и культуры России и Восточной Европы. № 11. Смена парадигм: современная русистика. Источники, исследования, историография. Составитель и науч. редактор Б. Н. Миронов. Изд-во «Нестор-История». СПб., 2007. С. 117—185.
[6] Ганелин Р. Ш. Совет министров 26 февраля 1917 г. // История глазами историков. Межвузовский сб-к научн. трудов, посвященный 70-летию доктора историч. наук, профессора, заведующего кафедрой Российской истории СПбГАУ Евгения Романовича Ольховского. СПб—Пушкин, 2002. С. 236—239.
[7] Миронов Б. Н. Мифология о системном кризисе в России после Великих реформ 1860—1870-х гг. // Смена парадигм. С. 312.
[8] Там же. С. 304.
[9] Миронов Б. Н. Россия и Запад в XVIII—начале ХХ в. // Смена парадигм. С. 30—31.
[10] Там же. С. 312.
[11] Совет министров Российской империи в годы первой мировой войны. Бумаги А. Н. Яхонтова. СПб., 1999. С. 453, 429.
[12] См.: Арк. Яхонтов. Первый год войны (июль 1914—июль 1915 г.). Записи, заметки, материалы и воспоминания бывшего помощника управляющего делами Совета министров. Ввод. стат., коммент. Р. Ш. Ганелина и М. Ф. Флоринского // Русское прошлое. № 7. 1996. С. 245—348.
Добавить комментарий