«Век катастроф» в культурной памяти современного российского общества

О. С. Нагорная

Распад государственных структур СССР, исчезновение универсального мифа о сотворении советского общества и стройной, созданной в русле марксистской идеологии концепции русско-советской истории, вызвали кризис отечественной исторической науки и обширную дискуссию о необходимости новой трактовки событий прошлого[1]. На сегодняшний день история пишется и переписывается не столько профессиональными историками, сколько в большей степени культурной и политической общественностью, представителями других научных дисциплин, что порождает множество альтернативных версий отдельных событий и исторического процесса в целом. Историческая наука перестала обладать монополией на память, контролировать потребность в воспоминаниях и процесс их интерпретации, подтверждая тезис французского исследователя П.. Нора о конфронтации между историей и памятью как основополагающем признаке современного общества[2]. Не случайно одно из центральных мест в культурологических и исторических работах последних лет заняли понятия «историческая культура» или «культура памяти» — явления, тесно связанные с процессом формирования идентичности любого сообщества.

Общепризнанным положением в исследованиях коллективной памяти является тезис о том, что манипулирование воспоминаниями и памятью представляет собой мощное орудие управления индивидуальным и общественным сознанием[3] и инструмент господства. Соперничество различных версий коллективной памяти и ее символов нередко становится важной составляющей борьбы за политическое лидерство, спора о доминирующей системе ценностей и выбора эпизодов величия и гордости нации. Кроме того, культура воспоминания и забывания выступает как средство рационализации человеческого существования и основа выбора стратегий выживания. В современной России, в условиях сохраняющейся политической нестабильности и не устоявшейся системы культурных ценностей, исследование составляющих коллективной памяти, механизмов ее функционирования и взаимовлияния социальных потрясений и ментальных изменений становится особенно актуальным.

Воссоздание и интерпретация представлений и образов «века катастроф» в сознании современного российского общества, исследование стратегий и инструментов, используемых

индивидом, группой и властью в процессе формирования памяти и идентичности сообщества стало одной из целей межрегионального исследовательского проекта челябинских и казанских историков по изучению отражения «века катастроф» в памяти россиян.

Гипотеза исследования, методика конструирования и анализа источников

Центральную гипотезу проекта составил тезис о сложном взаимовлиянии «великих» событий первой половины ХХ в. и процессов, происходящих в сфере культурной памяти. Кроме того, авторы проекта предполагали, что обращение к составляющим культурной памяти современного общества поможет уточнить ряд выводов, касающихся трансформации образов «века катастроф», в частности, выводы о долговечности либо недолговечности той или иной интерпретационной модели в памяти россиян. Особое внимание на этом этапе работы уделялось исследованию важнейших аспектов трансформации воспоминаний, выделенных А. Ассман: объективизации – типизации – обезличиванию – сохранению. Также учитывалось, что центральным элементом интернализации индивидуальных воспоминаний в структуры коллективной памяти выступает модель «стратегического забывания», которое начинает свою работу, если воспоминание оценивается обществом как негативное[4].

В качестве методологической основы для конструирования источников, отражающих процессы трансформации коллективной памяти, был привлечен обширный круг отечественных и зарубежных теоретических и эмпирических работ, посвященных различным направлениям социологических исследований и особенно устной истории[5], которая в современной исторической науке представляет собой герменевтический метод создания и анализа источника.

Предметом устной истории определяется субъективный опыт отдельного человека, исследование которого позволяет выявить формы и механизмы складывания образцов толкования и (ре)интерпретации индивидом исторических событий. Предположительно в устно рассказанной автобиографии в большей степени проявляется использование кодов и стереотипов, произвольно возникающих из конструкций символьно-смыслового мира того общества, к которому принадлежит респондент. Именно через устное интервью возможно обнаружение не только актуального восприятия определенных процессов и явлений, но также следов и механизмов переоценки ценностей и воздействия социальных и политических стереотипов на индивидуальные образцы толкования, а также стратегии выживания и коммуницирования памяти в повседневной жизни «маленького человека». Подобный подход позволяет преодолеть обобщения традиционной истории, индивидуализировать воспоминания, приблизившись к субъекту или локальной общности, раскрыть механизмы интерпретации форм действия и памяти «через себя». Методологическое сочетание приемов глубокого интервьюирования и письменного анкетирования способствовало выявлению различий в установках культурной памяти внутри определенного социального слоя и отдельных возрастных групп.

В основу выбора предполагаемых респондентов был положен тезис, что наиболее репрезентативным для исследования станет анализ автобиографических воспоминаний значительного количества людей, которые находились в сходных или сравнимых ситуациях социализации и не ожидали появления на свет письменных свидетельств своей жизни. Предполагалось, что в этом случае индивидуальные восприятия исторических событий и личностей, а также их оценка могут быть отслежены как выражение коллективной памяти. В качестве «испорченных» респондентов были определены профессиональные историки, память и толкование событий которых были подвержены целенаправленной саморефлексии и структурированию.

К процессу конструирования источников были привлечены студенты исторического факультета Челябинского государственного университета, что позволило реализовать стоящие перед рабочей группой задачи привлечения к глубокому интервьюированию и письменному анкетированию по возможности более широкого круга респондентов (следует учитывать, что грамотное интервьюирование и расшифровка записи беседы достаточно трудоемкий и длительный процесс). Таким образом, в ходе осуществления проекта было опрошено свыше 90 жителей Челябинска и области старше 18 лет — представителей семей, в составе которых три поколения россиян, условно определяемых как «старшее», «среднее», «младшее»:

1. 1920—30-е гг. рождения (довоенная и военная социализация);
2. 1940—60-е гг. (послевоенная социализация);
3. 1970—80-е гг. (позднесоветская и постсоветская социализация).

В качестве обязательного условия при подборе семей респондентов были выдвинуты устойчивые коммуникации между поколениями, а также раздельное проведение интервьюирования даже представителей одного поколения. Составление вопросов устного интервью с учетом возрастной группы респондента позволило не только выявить основные блоки ассоциативного ряда, связанного с коллективной памятью об исторических событиях и процессах первой половины ХХ в., но и очертить каналы и механизмы трансформации памяти, составляющие мнемонических стратегий, выработанные в течение трех поколений. Подобный подход, по мнению авторов проекта, представляется дополнительным плюсом исследования, так как позволил избежать слишком обобщающих выводов и выявить особенности воспоминаний в группах с разными условиями социализации.

Среди использованных методов обработки полученной информации следует назвать стилистический, контент- и инвент-анализ и конструирующий метод, который представляет собой исследование возможно большего числа автобиографических материалов под углом зрения изучаемой проблемы. Разновидностью последнего является метод примеров, состоящий в иллюстрации и подтверждении отдельных тезисов и гипотезы в целом выбранными в автобиографических материалах примерами[6]. Также были учтены статистические данные и выводы опубликованных эмпирических исследований исторической памяти россиян[7].

Предварительное выявление социального статуса опрошенных, среди которых самую многочисленную группу составили пенсионеры (40%), рабочие (19%), служащие (19%), студенты (11%) и представители иных профессий (11%), позволило определить принадлежность отдельных стереотипов и образов коллективной памяти конкретным общественным группам, а также влияние специфических для социального слоя традиций изложения собственных переживаний или восприятия исторического опыта общества в целом. При анализе полученных данных особое внимание (если это подлежало реконструкции) уделялось и уровню образования респондентов.

Уже первые результаты письменного анкетирования показали, что теоретические предположения о сосуществовании истории и памяти в течение одного столетия, а также о переходе коммуникативной памяти в культурную в рамках трех поколений не совсем корректны по отношению к ХХ в. и требуют корреляции. Более точными оказались выводы практикующих «устных» историков, занимающихся именно прошлым столетием, о том, что нормальная структура воспоминаний старшего поколения европейцев была в значительной степени нарушена политическими катаклизмами[8]. Современная действительность демонстрирует возрастающий дефицит памяти и превосходство забывания, а сконструированные властью институты и практики формирования коллективных воспоминаний транслируют индивидуальной памяти устойчивое собрание внешних стереотипов и образов[9].

Первоначально опрашиваемым было предложено определить источники информации, в которых они преимущественно черпают знания о российской истории. Ответы распределились следующим образом[10]:

Диаграмма наглядно показывает, что основными источниками исторической информации старшего поколения являются собственный и семейный опыт и книги, откуда черпаются и оценочные суждения. Причем, старшее и среднее поколения в большей степени, чем младшее, знакомо с исторической литературой, новыми документальными и научными исследованиями, включая нашумевшие работы последних лет, которые влияют на процесс реинтерпретации отечественной истории. Привлечение данных устного интервюирования позволяет также выявить степень коммуникаций между поколениями. Толчком для актуализации воспоминаний старшего поколения становятся просмотр фильма или значимые даты, семейное застолье. Чаще всего именно представители этого поколения сами инициируют разговоры, «чтобы внуки обо всей родне знали». Рассказы в кругу семьи способствуют возникновению устойчивых оценок, которые имеют наиболее длительное воздействие. Так, например, услышанные в детстве воспоминания старшего поколения об ужасах войны сформировали у среднего поколения распространенный ассоциативный ряд «война — это кровь, страх и переживание за родственников». Младшее поколение в большей степени, чем среднее, интересуется не «великими событиями», а повседневной жизнью своих предков, семейными преданиями, историями любви. Однако и в устном интервью, и в анкетировании младшее поколение отмечает, что несмотря на частые разговоры в семейном кругу общее представление об отечественной истории оно получило именно из средств массовой информации (телевизионных фильмов) и в школе. Следует отметить также значительную роль СМИ как источника информации для всех поколений опрошенных.

События «века катастроф» и их образы

С целью определения существующих образов событий «века катастроф» респондентам было предложено выбрать три эпитета, наиболее точно характеризующих события первой половины ХХ в.: первую и вторую мировые войны, Октябрьскую революцию и гражданскую войну. Впоследствии рабочей группой в качестве недостатков исходной матрицы анкеты было отмечено излишнее многообразие вариантов выбора, что вызвало разброс голосов в рамках достаточно синонимичных понятий и не позволило более четко очертить восприятие этих событий в российском обществе. Характеристики, выбранные представителями всех поколений, распределились следующим образом.

Очевидно, что первая мировая война из всех событий «века катастроф» является наиболее «забытым и вытесненным» явлением, не вызывая четких оценок и определений значимости для российской истории. Мнения о справедливости и несправедливости ведения военных действий даже в пределах одного поколения значительно разошлись. Более того, респонденты часто путают Великую войну с революцией, иногда, в соответствии с установками школьных учебников, «сознательно» объединяя эти события в причинно-следственное целое. В ходе устного интервьюирования старшее поколение обычно употребляет устойчивый образ «первая империалистическая война».

Примечательно, что многие представители старшего поколения часто отказывались письменно характеризовать первую мировую войну, Октябрьскую революцию и гражданскую войну. При уточнении налицо были попытки умолчания и переключения на другие темы или прикрывание расхожими стереотипами. Это позволило не только еще раз убедиться в методологической продуктивности сочетания устного интервью и письменного анкетирования для выявления устойчивых образов памяти, но интерпретировать отказ от дачи письменных характеристик как одну из составляющих культуры обращения с прошлым и, возможно, определенной стратегии выживания.

Как свидетельствует диаграмма, оценка Октябрьской революции 1917 г. вызвала наибольшие расхождения между возрастными группами. Старшее поколение в своих суждениях достаточно традиционно и придерживается устойчивых образов величия, героизма и справедливости. Мнение младшего поколения выражается достаточно неопределенно: лица 1970-х гг. рождения, подвергшиеся позднесоветской социализации, либо придерживаются ее установок, либо выражают прямо противоположное мнение в соответствии с современными трактовками о несправедливости, бессмысленности и братоубийственном характере революции. Лица 1980-х гг. рождения имеют достаточно смутное представление не только о самом событии (встречаются, например, характеристики «империалистическая», «захватническая»), но и о деятелях того времени.

При характеристике гражданской войны предположительно прослеживается активное влияние на общественное мнение информационного потока в СМИ, реинтерпретирующего роль Белого движения и оценку отдельных его лидеров, освещающего недоступные ранее источники и выдвигающего новые версии, что в целом может рассматриваться как целенаправленная кампания по демифологизации событий и попытка создания их нового образа. Сложность выбора монолитного образа события и его роли для российской истории в целом объясняется исходной точкой зрения респондентов, которые вынуждены принимать позицию какой-либо из конфликтовавших сторон. Эффект наложения старой и новой интерпретационных моделей проявляется, как нам кажется, в примечательном совпадении мнения всех трех поколений в восприятии гражданской войны как братоубийственной.

Наиболее согласованной среди всех опрошенных остается оценка Великой Отечественной войны.

Несомненно положительное восприятие этого явления, которое видится как момент исторического величия и предмет гордости нации. Наряду с полетом Ю. Гагарина в космос окончание Великой Отечественной войны было единогласно признано старшим и средним поколениями самым радостным событием ХХ в. Даже публикации последних лет (значительная часть среднего поколения знакома с книгами В. Суворова) не повлияли на ее оценку. Принадлежность к событиям Великой Отечественной войны влияет и на восприятие отдельных личностей. Стойким убеждением представителей первых двух возрастных групп остается огромная роль Сталина в победе, и через это возникает позитивное восприятие его политики в целом: «Без Сталина не могли бы победить. Он жестко нас держал»; или: «Победили в Великой Отечественной войне, потому что народ был дружный. Никогда плохого не говорил ни на Сталина, ни на Ленина». Заслугой Сталина также считается признание полководческого таланта Г. Жукова, благодаря которому Советский Союз выиграл войну.

Мнемонические стратегии и техники передачи воспоминаний

Одним из разделов исследования стал вопрос о техниках передачи воспоминаний и каналах воздействия на формирование устойчивых кодов культурной памяти. Помимо вопросов о частоте разговоров в семье на исторические темы (техника устной передачи), респондентам были заданы вопросы о фильмах и книгах, описывающих события первой половины ХХ в.. (письменная и аудиовизуальная передача, чаще всего используемая властью).

Среди любимых произведений представители старшего поколения назвали следующие:

Ответы среднего поколения выглядят так:

И, наконец, выбор младшего поколения:

Сопоставление данных таблиц с ассоциативным рядом устного интервью свидетельствует, что внедрение и массовизация аудиовизуальных средств на протяжении ХХ в. повлияли на господствующий стандарт контроля воспоминаний. Собственные воспоминания о событиях или представления о них, сформированные благодаря исторической науке, вытесняются более яркими и выразительными образами художественной литературы или кинематографа. Так, например, однозначный образ Октябрьской революции 1917 г., пронизывающий все собранные воспоминания,— матросы, карабкающиеся на ворота Зимнего дворца.

Еще одним шедевром кинематографа, создавшим стереотипное восприятие исторического события, является фильм «Чапаев». Его воздействию подвержено даже старшее поколение, стоящее наиболее близко к непосредственным событиям и имевшее возможность общаться с их участниками и свидетелями. Одна из респонденток 1928 г. рождения продемонстрировала полное совпадение замысла авторов фильма и собственной оценки: «О Гражданской войне я не слышала, я просто кино смотрела про Чапаева. А почему, когда кино смотрим, белые были жестоки к нашим?» Для среднего поколения главную роль сыграли установки социализации, которые также заместили процесс собственного оценивания исторических событий и личностей: «О Чапаеве я знаю много, в детстве он был нашим героем, мы играли в чапаевцев. Кто-то был Петькой, кто-то — Василием Ивановичем, кто-то — Анкой».

Художественные фильмы нередко способствуют смещению хронологии исторических событий. Так, например, фильм «Броненосец “Потемкин”» в восприятии респондентов среднего поколения отражает события именно Октябрьской революции, а не революции 1905 г.

Часто на вопросы, касающиеся любимых фильмов и литературы, посвященных событиям российской истории, старшим поколением писались такие эмоциональные (судя по манере письма) комментарии: «Все забыл. Книжек не читал, а работал, чтобы народ прокормить. Работал на совесть и никогда в позоре не был»; или: «Не привыкли читать, привыкли работать» и т. п. Мотив повседневного труда вообще становится центральным в личностных воспоминаниях старшего и среднего поколений. Описывая и характеризуя значительные исторические события, свою роль в них интервьюируемые представляли так: «А мы все работали, а мы все работали…»

В качестве особой черты мнемонических техник всех поколений было выявлено группирование или обобщение, а также редуцирование целостности и растянутости исторического процесса до отдельных образов и кодов[13]. Опрашиваемые очень часто понимают какие-то долговременные явления как одноразовый феномен и развивают о нем единое представление, хотя процесс может состоять из множества разноплановых событий и быть не таким однозначным. В качестве примера можно привести восприятие войн, революций, индустриализации и т. д. Обратной формой искажения восприятия исторических процессов можно назвать разделение комплекса политических явлений на отдельные направления и их различная оценка. Так, опрашиваемые оценивают положительно индустриализацию (прогресс, увеличение производительности и т. д.), коллективизации же во всех интервью на основании воспоминаний более старшего поколения дается отрицательная оценка: «До революции были крестьяне, а после у них отобрали надел земли. Дед с бабушкой очень жалели о своей земле». Однако хронологической и логической связи между этими линиями сталинской политики не проводят.

Другие формы искажения носят более тонкий характер. Наиболее ярко выражена ностальгия, характерная для обществ, переживающих перемены. Она не отрицает факта исторических переломов, толкует их лишь в одном направлении — перемен к худшему,— порождая избирательную амнезию[14]. Положительное восприятие прошедших периодов у значительной части респондентов старшего возраста часто связано с тоской по чувству защищенности, личной и национальной гордости: «Советская власть (Ленин) предоставляла гордость. Вот я гордость имела, когда работала швеей».

Примечательным для современного общества является соотношение интересов памяти государства и отдельных социальных и возрастных групп. При отсутствии жестких установок и контроля памяти сверху, а также при наличии обширной дискуссии и альтернативных версий они необязательно вступают в конфронтацию или конкурируют, разные образцы групповой памяти существуют параллельно друг другу или даже в рамках друг друга.

Несомненной чертой восприятия действительности старшим и средним поколениями является ярко выраженная отстраненность от государственных мероприятий, представителей власти и процесса истории в целом. «Ленин помер — Сталина поставили». На вопрос, как народ отнесся к смерти вождя, старшее поколение отвечает в следующем ключе: «А народ что? Лишь бы был, кто начальник, командовал, а работа есть работа».

Среднее поколение видится наиболее восприимчивым к общественной дискуссии 1990-х гг., основные моменты которой противоречат установкам их социализации. Представители данной возрастной группы при интенсивном воздействии потока информации об исторических событиях или личностях чаще всего меняют свое мнение. Если же попытки реинтерпретации роли отдельных личностей в истории обходят стороной определенные персоны (Калинин, Чапаев), то по отношению к последним остаются действенными прежние стереотипы: «Дедушка Калинин — это такой безобидный человек…», или «Калинин… какие жалобы — к нему обращались». Старшее поколение уходит в сторону от современной дискуссии и позиционирует свою нейтральность: «Наше поколение считало, что политика Ленина и Сталина была правильная. Теперь история рассматривает по-другому», или: «А сейчас кому верить наше поколение не знает».

Наиболее неустойчивы представления об исторических событиях и личностях у младшей возрастной группы, чему способствует низкий познавательный интерес к истории не только своей семьи, но и страны в целом, а иногда и отсутствие устойчивых навыков чтения. На их оценки в значительной степени влияют детские впечатления: «Ленина по букварю помню», или «Ленин любил детей», а также уровень образования. Нередки следующие характеристики: «Ленин, Сталин — сильные мужики, но с людьми так обращаться нельзя», «…Гитлер тоже молодец, но на русских нападать нельзя» или «Гитлер — строгий, но справедливый для своей армии».

Через воспоминания от старших поколений к младшим передаются не только семейные истории, но и образцы поведения и стратегии приспособления, выработанные за несколько десятилетий. В репрессированных семьях до сих пор присутствует страх возвращения гонений. Старшее поколение, пережившее лагеря и политику выселения, а также их дети, испытавшие на себе различные формы социального изгнания (последняя парта в школе, запрет на прием в пионеры), постоянно внушают своим детям возможность возвращения большевиков и убеждают, что они «не враги народа». Старшее поколение одной из опрошенных семей до сих пор настаивает, чтобы у каждого члена семьи в доме хранилась копия документа о реабилитации. На уровне культурной памяти закладывается также недоверие к финансовым операциям государства и страх перед возможным изъятием накопленных капиталов.

Таким образом, грандиозные и катастрофические социальные потрясения эпохи мировых войн и революций в России стали причиной мощных динамических процессов в ментальной сфере, составляющей одну из наиболее устойчивых и труднее всего подвергающихся изменениям социальных структур. Стремительное наращивание нового опыта вызвало очевидные перемены в области восприятия и объяснения «великих» событий, вследствие чего их образы видоизменялись и в рамках коммуникативной памяти современников и очевидцев, и в культурной памяти последующих поколений. Устойчивые модели интерпретации пережитых событий в форме различных культурных стереотипов, символов, мифов позволяли индивиду и социальной группе ориентироваться в окружающей действительности, редуцировали конфликт между системами ценностей и облегчали мотивацию поступков, особенно в экстремальной ситуации. В более длительной перспективе культурная память имела самое непосредственное отношение к осознанию людьми своей индивидуальной и коллективной идентичности.

[1] Подробнее о понятии «век катастроф» см.: Hobsbawm, E. Das Zeitalter der Extreme. Weltgeschichte des XX. Jahrhunderts. Muenchen, 1999.

[2] См.: Нора П. Франция-память. СПб., 1999.

[3] См.: Репина Л. П. Коллективная память и мифы исторического сознания / Сотворение Истории. Человек, память, текст. Цикл лекций под ред. Е. А. Вишленковой. Казань, 2001. С. 341.

[4] См.: Assmann A. Erinnerungsraeume. Muenchen 1999; Assmann A. Externalisierung, Internalisierung und Kulturelles Gedaechtnis, in: Sprondel W. (Hg.) Die Objektivitaet der Ordnungen und ihre Kommunikative Konstruktion. Frankfurt am Main, 1994. S. 423—435.

[5] Niethammer L. (Hg.), Lebenserfahrung und kollektives Gedaechtnis. Die Praxis der «Oral History», Frankfurt am Main, 1980; Spuhler G. Vielstimmiges Gedaechtnis: Beitrage zur oral history. Zuerich, 1994; Keller B. Rekonstruktion von Vergangenheit: vom Umgang der «Kriegsgeneration» mit Lebenserinnerungen. Opladen, 1996; и т. д.

[6] Более подробно к методам обработки материалов интервьюирования и анкетирования см.: Белановский С. А. Глубокое интервью. М., 2001. С. 244—246.

[7] См.: Историческая память населения России. Материалы «круглого стола» // Отечественная история. 2002. № 3. С. 194—200, а также анализ статистических данных: Пихоя Р. Г. Историческая память: Социологическое исследование глазами историка (тезисы выступления) // Там же. С. 201—202; Ширинкин А. В. Новейшая история России ХХ века в зеркале социологического исследования // Вестник ЧелГУ. Серия 1. История.. 2001. № 1. С. 90—96.

[8] Niethammer L. Dieseits des «Floating Gap». Das kollektive Gedaechtnis und die Konstruktion von Identitaet im wissenschaftlichen Diskurs, in: Generation und Gedaechtis. Erinnerung und kollektive Identitaeten. Platt K. (Hg.), Opladen, 1995. S. 37.

[9] См.: Безрогов В.. Г. Память текста: автобиографии и общий опыт коллективной памяти / Сотворение Истории… С. 27.

[10] В сумме количество ответов превышает 100%, так как интервьюируемые могли выбрать несколько их вариантов.

[11] Курсивом выделены фильмы и книги, названные несколько раз..

[12] Жирным шрифтом выделены книги и фильмы, упоминавшиеся наиболее часто..

[13] Более подробно см.: Cavalli, A., Gedaechtnis und Identitaet. Wie das Gedaechtnis nach katastrophalen Erreignissen rekonstruier wird, in: Mueller K., Ruesen J. (Hg.), Historische Sinnbildung, Hamburg, 1997.. S. 458.

[14] См.: Репина Л. П. Указ. соч. С. 335—336.