Влияние русско-японской войны 1904—1905 гг. и революции 1905—1907 гг. на русскую историографию ХХ века.

А. Н. Цамутали

В настоящем очерке сделана попытка на примере высказываний русских историков, содержащихся как в их работах, так и в дневниках, письмах, черновых записях, проиллюстрировать влияние, оказанное на их политические взгляды и исторические построения событиями русско-японской войны 1904—1905 гг. и революции 1905—1907 гг. При этом использованы как свидетельства самих историков,[1] так и некоторые историографические труды.[2]

В первые же месяцы войны с Японией, а именно 7 апреля 1904 г. В. О. Ключевский сделал в своем дневнике весьма многозначительную запись: «После Крымской войны русское правительство поняло, что оно никуда не годится; после болгарской войны и русская интеллигенция поняла, что ее правительство никуда не годится; теперь в японскую войну русский народ начинает понимать, что и его правительство и его интеллигенция равно никуда не годятся. Остается заключить такой мир с Японией, чтобы и правительство, и интеллигенция, и народ поняли, что все они одинаково никуда не годятся, и тогда прогрессивный паралич русского национального самосознания завершит последнюю фазу своей эволюции».[3] Ключевский продолжал следить за ходом военных действий. В записи, датированной 1 и 2 июня 1904 г. упомянуты «бой Штакельберга с Оки у Вафонгоу: отступление наших с потерей 3¹/₂ тысяч или более» и морской бой в Корейском проливе. На следующий день, 3 июня, запись об убийстве финляндского генерал-губернатора Н. И. Бобринова в Гельсингфорсе.[4] После сдачи Порт-Артура, последовавшей 20 декабря 1904 г., Ключевский, по свидетельству его ученика А. И. Яковлева, воскликнул: «Они все погубят».[5] Как полагает М. В. Нечкина, «»они» относится к царскому правительству, к царю и его подручным».[6]

В набросках текста речи, которую в первые дни января 1905 г. Ключевский готовил к Татьяниному дню — празднику Московского университета, резкие выпады против власти. После слов, обличающих бюрократию, обращение к тем, кто придет на праздник: «Но наши силы понадобятся нам не на Моховой только (то есть не только в университете. — А. Ц.), а на более обширном пространстве. Народ, господа, пробуждается, протирает глаза и желает рассмотреть кто есть кто». В конце речи – слова, которые толковали и толкуют по-разному: «России больше нет. Остались только русские».[7]

За несколько дней до Татьяниного дня — запись в дневнике от 9 января: «Движение рабочих (до 40 тыс. будто бы) к Зимнему дворцу… В некоторых местах Петербурга толпы встречены войсками, давшими залп. Толпы не разбежались, а на другой залп не было приказа, и толпы шли дальше мимо войск. Отец Гапон с иконой Спасителя. «Эта кровь навсегда отдалила царя от народа». Будто бы ранен и убран куда-то. От министра оповещено, что царь не будет говорить с рабочими, как они требовали в петиции».[8] В дневниковых записях в тот же день 9 января краткая запись: «NB. Стрельба в Петербурге — это 2-й наш Порт-Артур (согласие войска на то)».[9] М. В. Нечкина обратила на эту фразу особое внимание: «Ясно, что Ключевский считает происшедшее вторым страшным поражением царизма, «вторым Порт-Артуром»», — пишет она и подчеркивает, то, что Ключевский «усматривал в событиях не только поражение правительства», но видел также «трагический момент массового движения: стреляли-то в народ войска, солдаты», которые «согласились стрелять в рабочих».[10] Слова о стрельбе войска в народ перекликаются с эпизодом, записанном 11 января, где упоминается демонстрация на Житной улице, где жил Ключевский и извозчик, который сказал: «Вот своя война началась».[11]

Чувство горечи, навеянное и падением Порт-Артура, и расстрелом 9 января, накладывает особый отпечаток на речь, наконец-то произнесенную в Татьянин день. По ряду свидетельств в ней были слова: «Николай II — последний царь. Алексей царствовать не будет».[12] Комментируя эти слова, М. В. Нечкина писала: «Это пророчество запомнилось многим слушателям, есть неоднократные свидетельства. Только что родившемуся наследнику престола Алексею тогда еще не было и шести месяцев».[13]

Несколько приведенных выше высказываний (были и другие в том же духе) свидетельство не только острой реакции на ход войны и первые признаки начинающейся революции, но и резкого полевения выдающегося историка, за десять лет до этого, 28 октября 1894 г., произнесшего панегирическую речь памяти императора Александра III.

М. В. Нечкина подчеркивала, что работа Ключевского над очередным 5 томом «Курса русской истории», где ему приходилось вступать и в XIX в., совпали со временем, когда «реакция все мрачнела».[14] Размышляя над событиями XIX века, сначала, по словам М. В. Нечкиной, «затаившись, в своем доме на Житной улице», а затем перед самой смертью в больнице, Ключевский делает наброски, содержащие не просто критические, а порой прямо таки убийственные характеристики политики, проводимой российскими монархами в XIX веке. 24 апреля 1906 г. он характеризует политику от Александра I до Александра III. «В продолжение всего XIX в. с 1801 г., со вступления на престол Александра I, русское правительство вело чисто провокаторскую деятельность: оно давало обществу ровно столько свободы, сколько было нужно, чтобы вызвать в нем первые ее проявления, и потом накрывало и карало неосторожных простаков», — писал Ключевский, после чего приводил примеры, с его точки зрения, наиболее отчетливо раскрывавшие механизм этой провокационной по существу политики. В царствование Александра I он выделял М. М. Сперанского, который, по его словам, «со своими конституционными проектами стал таким невольным провокатором, чтобы вывести на свежую воду декабристов, и потом в составе следственной комиссии иметь несчастье плакать при допросе своих попавших политических воспитанников». На смену «совестливой сперанщине», полагал Ключевский, пришла «нахальная аракчеевщина», которая «стремилась заговор вытолкнуть на вооруженное восстание», а затем изменивший тактику Николай I «своей предательской бенкендорфщиной старался вогнать общественное недовольство в заговор».[15] После того, как «постыдное царствование императора Николая I благополучно кончилось севастопольским поражением и парижским миром», «настоящим питомником русской конспирации было правительство императора Александра II».[16] «Великие реформы» в представлении Ключевского, «непростительно запоздалые», «были великодушно задуманы, спешно разработаны и недобросовестно исполнены, кроме разве реформы судебной и военной». Александру II писал Ключевский, «грозила роль самодержавного провокатора»: «одной рукой он дарил реформы, возбуждавшие в обществе самые отважные ожидания, а другой выдвигал и поддерживал слуг, которые их разрушали». Особенно обличал Ключевский «полицию», которая, «не довольствуясь преследованием нелегальных поступков и чуя глухой ропот, хотела читать в умах и сердцах посредством доносов и обысков, отставками, арестами и ссылками карала предполагаемые помыслы и намерения и незаметно превратилась из стражи общественного порядка в организованный правительственный заговор против общества». В конечном счете «преподаны были обществу, особенно подрастающему поколению, прекрасные уроки противоправительственной конспирации, плодотворно и быстро разросшейся на возделанной правительством почве общественного озлобления». Следствием всего этого было то, что «покушения участились и завершились делом 1 марта».[17] Особого внимания заслуживает оценка, данная Ключевским царствованию Александра III, по просьбе которого он читал лекции великому князю Георгию Александровичу и о котором в речи, произнесенной в Обществе истории и древностей российских 28 октября 1894 г., сказал, что «каждый европейский народ светлой страницей занесет царствование императора Александра III в свою историю».[18] Комментируя содержание этой речи, М. В. Нечкина писала, что Ключевский «так не думал», что «он много раз говорил обратное»,[19] что «близость» ко «двору» (занятия с в. к. Георгием Александровичем. — А. Ц.) и сама речь об Александре III «не оградили его… ни от взыскания начальства по поводу его дальнейшего поведения, но от пребывания в списке «неблагонадежных»».[20] Точку зрения М. В. Нечкиной можно поддержать и к сказанному ею добавить, что занесенные в дневники под влиянием русско-японской войны и первой русской революции записи — лишнее свидетельство усиления критического отношения Ключевского и самодержавной власти и в ее настоящем состоянии и в ее прошлом. Например, дневниковая запись от 24 апреля 1906 г. Александр III, «тяжелый на подъем царь не желал зла своей империи и не хотел играть с ней просто потому, что не понимал ее положения, да и вообще не любил сложных умственных комбинаций, каких требует игра политическая не менее, чем карточная, — писал Ключевский, продолжая. — Сметливые лакеи самодержавного двора без труда заметили это и еще с меньшим трудом успели убедить благодушного барина, что все зло происходит от преждевременного либерализма реформ благородного, но слишком доверчивого родителя, что Россия еще не дозрела до свободы и ее рано пускать в воду, потому что она не выучилась плавать».[21] Вслед за этим «решено было окорнать реформы и добросовестно, открыто признаться в этом». В такого рода действиях правительства Ключевский усматривал издевательство над обществом, изменение «провокаторской тактики» царского правительства. Раскрывая перемены в тактике власти, Ключевский писал: «Прежде она подстерегала общество, чтобы заставить его обнаружиться, теперь она  дразнила общество, чтобы заставить его потерять терпение», «прежде так или этак вылавливали подпольных крамольников, теперь и так, и этак загоняли открытую оппозицию в подпольную крамолу».[22]

Около 9 февраля 1906 г. Ключевский делает запись, озаглавленную «Павел—Александр I—Николай I»: «В этих трех царствованиях не ищите ошибок: их не было. Ошибается тот, кто хочет действовать правильно, но не умеет. Деятели этих царствований не хотели так действовать, потому что не знали и не хотели знать, в чем состоит правильная действительность. Они знали свои побуждения, но не угадывали целей и были свободны от способности предвидеть результаты. Это были деятели, самоуверенной ощупью искавшие выхода из потемков, в какие они погрузили себя самих и свой народ, чтобы закрыться от света, который дал бы возможность народу разглядеть, кто они такие».[23]

Развитие этих мыслей можно усмотреть в другой записи, сделанной Ключевским уже в самом конце жизни. 28 февраля 1911 г. Ключевский писал, что Павел I «погиб от матерней придворной знати, подобно азиатским деспотам, что «либерализм его старшего сына», то есть Александра I, — азиатская трусость, старавшаяся заслониться от этой старой екатерининской знати английски воспитанной молодежью, потом сволочью вроде Аракчеева». Ключевский подчеркивал то, что Александр I был изолирован от «русского общества», «о связи правительственной» с которым «он, может быть, думал только в первые годы». При этом он обращается к восстанию декабристов, событию, которому ранее в его трудах не уделялось большого внимания. На этот раз он пишет, что «14 декабря показало и случайному царю, и придворной знати их общего врага — европейски образованную и пропитавшуюся в походах освободительными влияниями Запада гвардейскую образованную молодежь». Поэтому, полагал Ключевский, последствие страха, испытанного после 14 декабря и Николаем I, названным «случайным царем», и «придворной знатью» во внутренней политике намечались две тенденции. Первая была направлена на то, чтобы «обезвредить гвардию политически, сделав из нее со всей армией автоматический прибор для подавления внутренних массовых движений». Уточняя эту мысль, Ключевский писал: «Здесь, а не в военно-балетном увлечении источник скотски бессмысленной фрунтовой выправки».[24] Обращая внимание на слова Ключевского об усилиях, направленных русскими императорами на превращение гвардии и армии в средство борьбы против «внутренних массовых движений», их следует сопоставить с уже приведенной выше записью от 9 января 1905 г. о «стрельбе в Петербурге» и о «согласии войска на то».[25]

В общих оценках династии Романовых, разбросанных среди черновых записей Ключевского, преобладает убийственная оценка их прошлой деятельности и пессимистические предчувствия бесславного конца династии. Вот некоторые из них. «Русские цари — не механике при машине, а огородные чучела для хищных птиц». «Цари со временем переведутся: это мамонты, которые могли жить лишь в допотопное время». Бросая взгляд на историю России, Ключевский писал, что «наши цари были полезны как грозные боги, небесполезны и как огромные чучелы». Но в XIX в. положение меняется. По мнению Ключевского, «вырождение авторитета» династии начинается «с сыновей Павла», то есть с Александра I и Николая I. Сопоставляя российских императоров XIX в., Ключевский их отличие от предшественников видел в том, что «прежние цари и царицы» были «дрянь», но скрывались во дворце, предоставляя эпической набожной фантазии творить из них кумиров, а «Павловичи стали популярничать». «Популярничание», по мнению Ключевского, «безопасно только для людей вроде Петра I или Екатерины II».[26] Положение императоров Ключевский связывал с особенностью самодержавия, которое в его глазах — «счастливая узурпация, единственное политическое оправдание которой — непрерывный успех или постоянное умение исправлять свои ошибки или несчастья». Поэтому «неудачное самодержавие перестает быть законным». «В этом смысле единственным самодержцем в нашей истории был Петр Великий», — писал Ключевский и добавлял, — «Правление, сопровождавшееся Нарвами без Полтав, есть nonsense».[27] Поражение на полях Маньчжурии и в Цусимском сражении ассоциировались именно с «Нарвами», за которыми не следовало «Полтав». Но еще раньше, когда народ, «увидев Павловичей вблизи», «перестал их считать богами, но не перестал их бояться», наступила пора, когда «образы, пугавшие воображение, стали теперь пугать нервы». К падению нравственного авторитета прибавилось и исчезновение чисто внешнего величия императорской семьи. «С Александра III, с его детей вырождение нравственное сопровождается и физическим»,[28] — утверждал Ключевский и заключал: «Варяги создали нам первую династию, варяжка испортила последнюю. Она эта династия не доживет до своей политической смерти, вымрет раньше, чем перестанет быть нужна, и будет прогнана. В этом ее счастье и несчастье России и ее народа, ей еще раз грозит бесцарствие, Смутное время».[29]

Под «варяжкой» Ключевский имел ввиду  императрицу Марию Федоровну, дочь датского короля Христиана IX. Приведенные высказывания перекликаются с оброненными в речи на Татьянин день словами о том, что «Алексей царствовать не будет». Можно сказать, что Ключевский предвидел события, которые последовали в 1917 г., и которые, доживи он до этого, наверное, расценил бы как «несчастье России и ее народа».

Можно согласиться с М. В. Нечкиной, что рассуждения Ключевского, проникнутые «ясным противопоставлением» «народа царизму, династии, объединенной с придворной знатью в «молчаливый заговор против России»», не могли быть напечатаны в  подготавливаемом 5 томе «Курса русской истории».[30] Но эти высказывания — убедительное свидетельство влияния на Ключевского событий русско-японской войны и революции 1904—1905 гг.

Русско-японская война и обострявшееся внутриполитическое положение в России тревожили образованную часть общества, в частности историков. Одним из подтверждений тому могут служить письма историка А. Е. Преснякова, отправленные им из Петербурга его жене Юлии Петровне. В письме от 5 июля 1904 г. есть упоминание о встрече Преснякова с доктором-педиатром Н. К. Вяжлинским. Вяжлинский, по словам Преснякова, — «парень хороший», но «говорит тягуче тяжело и скучно», при этом «все о войне да о политике». При этом «до того» дошел, что с радостью сообщил, что у Плеве рак в печени».[31] Пресняков заметил в письме, что сам «это давно слыхал», но вместе с тем известно, что «Плеве выходит, ездит, не видно, чтобы болен был».[32] Комментируя этот разговор, Пресняков заключал: «До чего людей ожесточает наша подлая и глупая политическая жизнь».[33] Не прошло и двух недель, как в письме от 18 июля Пресняков сообщал жене последнего новость: «У нас тут только и разговору, что об убийстве Плеве, которого никто не жалеет». Описав со слов очевидицы, «шедшей на почту по Измайловскому проспекту», которая видела, сначала как «наряд» бежал к Варшавскому вокзалу, потом — «разбитую карету, кровь, раненых лошадей»,[34] приводил Пресняков свидетельство экспертов, «2-х офицеров», вызванных «с Пороховых», о силе «заряда», о том, что «бомба ударила в заднюю стену кареты и взорвалась на воздухе, а не на земле, разрушив карету и убив министра вдребезги и на месте». Далее Пресняков называл тех, кого прочат в преемники Плеве.

Характеризуя министра юстиции Н. В. Муравьева, как «бесцветного и нерешительного», Пресняков находил его кандидатуру на должность главы МВД «нелепой». Назвав кандидатуру И. М. Оболенского, в прошлом Харьковского, а с 1904 г. Финляндского генерал-губернатора, «подлой», Пресняков далее писал: «Есть эффектная, но не думаю, чтобы вероятная, кандидатура Витте, который, говорят, очень доволен случившимся; ему Плеве  поперек дороги стоял». Прогноз Преснякова подтвердился в том смысле, что названные выше лица не заняли места Плеве. Министром внутренних дел стал П. Д. Святополк-Мирский. Как видим, в среде, в которой вращался Пресняков, оживленно обсуждали происходившие события, демонстрируя при  этом неприязнь к высшим представителям власти, в данном случае — к ставшему жертвой покушения Плеве. Отметим, что сразу же после описания убийства Плеве и рассуждений о возможных последствиях этого события Пресняков писал: «Толкуют и о войне; эти дни шел большой штурм Порт-Артура, а каковы результаты — неизвестно, а Куропаткина японцы сжали на Ляоянской позиции так, что если он не хочет отступать всеми силами на север, то должен скоро принять большое сражение». О том, что Пресняков внимательно следил за тем, что происходило на театре военных действий, свидетельствуют его слова о том, что «хорошие карты положения дел в «Руси» 17-го и 18-го июля».[35] То, что война с Японией все время была в голове у Преснякова, подтверждают его слова из письма от 6 сентября. Сообщая о расписании занятий в Константиновской гимназии, Пресняков писал: «Свои два свободных дня я буду защищать, как Стессель Порт-Артур защищает, но боюсь, что и Порт-Артур будет взят».[36] Неуверенность в возможности отстоять свое право на два свободных от уроков дня сочеталась у Преснякова с пессимистической оценкой возможности отстоять Порт-Артур. Некоторые из знакомых и близких Преснякова не разделяли его пессимизма. В письме от 12 сентября он описывал спор, возникший за завтраком у .А А. Шахматова. А. А. Шахматов горячо спорил с С. А. Андриановым «о войне». Пресняков так воспроизвел этот спор: «С. Ал. [Андрианов. — А. Ц.] защищает Куропаткина, смотрит на ход войны не так мрачно, как другие и не считает, что вся война произошла от глупости и подлости нашего правительства, полагая, что серьезное столкновение между Россией и Японией было неизбежно, независимо от тех или иных поступков государей и министров. Шахматов против всего этого спорит, а я больше согласен с Серг. Алекс.». Заметим, что после спора «о войне» «поговорили о летописных делах» и поехали домой к Преснякову, где обсуждали занятия Преснякова над «диссертацией» и «будущей книгой».[37]

А. Е. Пресняков печатает в «Полярной звезде» статьи «Декабристы» (1905, № 1. С. 43—57), «В поисках народности» (1906, № 6. С. 424—432), под названием «Исход великой революции» рецензию на первый том труда французского историка А. Вандаля «Возвращение Бонопарта», изданного в Петербурге в переводе на русский язык в 1905 г. (1906, № 4. С. 268—277), в «Московском еженедельнике» статьи «Накануне народничества» (1906, № 32. С. 39—47) и «Революционное народничество» (1906, № 27. С. 38—47). В газете «Страна» (28 апреля 1906 г.) появляется рецензия А. Е. Преснякова на издание «П. И. Пестель. «Русская правда». Наказ временному Верховному правлению» (СПб., 1906).

Осознанное стремление показать воздействие революционных событий 1905—1907 гг. на русскую историческую науку было характерно для молодого, рано ушедшего из жизни (в 1908 г.) Н. П. Павлова-Сильванского.

Под живым впечатлением революции в июне 1907 г. Н. П. Павлов-Сильванский про­чел перед учителями, возвращавшимися с нелегального профессионального съезда, состоявшегося в Финляндии, две лекции: «История и современность» и «Революция и русская историография».[38] В лекции «История и современность» Н. П. Павлов-Сильванский постарался взглянуть на историю России с точки зрения освободительного движения. Содержание этой речи рассматривалось в историографических трудах. В настоящем тексте напомним лишь предложен­ную Павловым-Сильванским периодизацию революционного движения в Рос­сии, его основные вехи: «Радищев, декабристы, 40-е, 60-е годы, народовольцы, марксисты и социал-демократы, народники и их преемники социалисты-рево­люционеры — таковы главные стадии нашего великого освободительного дви­жения, беспримерного «в истории по числу жертв, по силе героического самопожертвования».[39] Восходившая к намеченной А. И. Герценом периодизации русского освободительного движения схема Павлова-Сильванского по ряду положений была близка к хорошо известным нескольким поколениям выска­зываниям В. И. Ленина в его статье «Памяти Герцена» и нескольких других ра­ботах. Касаясь событий 1905 г., Павлов-Сильванский писал: «Самодержавие еще живо в народном сознании в тех патриархальных формах воззрений нашей древ­ности. Но террористические акты правительства в 1905 году, начиная с 9 янва­ря, нанесли этому воззрению смертельный удар. 9 января рабочие шли к царю с мирным челобитием, как в XVII веке. Их расстреляли. Последствия этого исто­рического дня, смертельной раны самодержавия еще не вполне проявились. Новые обнаружатся в ближайшем будущем.»[40]

Павлов-Сильванский был историком с широким историческим кругозором. Известный прежде всего как историк феодализма в России, он также оставил ценные работы по истории декабристов. Павлов-Сильванский, будучи на службе в Государственном архиве, разбирая дела к тому времени еще не описанных фондов государственного архива, обнаружил и описал документы Чрезвычайной следственной комиссии по делу восстания 14 декабря 1825 г. С особым интересом он отнеся к личности П. И. Пестеля и истории Южного общества. До своей преждевременной смерти, нарушившей его планы, в частности замысел «Истории Южного общества», Павлов-Сильванский успел написать и издать талантливые этюды «Пестель», «Пестель перед Верховным уголовным судом», «Материалисты двадцатых годов».[41]

Как видим, в университетских кругах Москвы и Петербурга в среде либе­рально настроенных и близких к либеральным кругам историков революция 1905 года воспринималась как событие исключительного значения для судеб России, предвещающее крушение самодержавного строя.

Учитывая тесные рамки настоящей работы, не будем останавливаться на наиболее разработанной теме: отношении к революции революционно настро­енных историков, но обратим внимание на то, что в исторической литературе под влиянием революционных событий оставили свой след и авторы, близкие к правящим сферам. Среди таковых имеется в виду Б. Б. Глинский, сначала со­трудник, а затем и редактор имевшего большой тираж «Исторического вестни­ка». Будучи близок к С. Ю. Витте, Глинский печатал статьи и книги, в которых писал о русско-японской войне и революции 1905 г., излагая в одних версию С. Ю. Витте, в других под своим именем печатая переданные ему Витте материалы.[42] Он также написал и опубликовал изложенные в духе официальной доктрины очерки по истории революционного движения в России: «Борьба за конституцию. Декабристы: 1812—1861». (СПб., 1908); «Революционный период русской истории» (СПб., 1913).

  Человек сложной судьбы, Глинский в молодости по случайности оказался арестованным по делу А. И. Ульянова, П. Я. Шевырева и их товарищей, но впоследствии сотрудничал в лояльном правительству «Историческом вестнике», а после смерти основателя и многолетнего издателя и редактора этого журнала С. Н. Шубинского стал его преемником. В 1905 г. в ответ на мрачные мысли С. Н. Шубинского Глинский писал ему: «Вполне сочувствую Вашему пессимистическому настроению. Особенно тяжело переживать события на склоне лет и видеть Россию, разваливающуюся по швам». При этом Глинский так же, как Павлов-Сильванский в одной из своих лекций, сопоставлял события в России в 1905 г. с Великой Французской революцией: «Я как раз просматривал историю французской первой революции и вижу повторение многого и очень многого. Масса аналогий. Тот же добрый и бесхарактерный царь с двойственной политикой, тот же быстрый, лихорадочный темп событий, та же общая расстроенность и готовность идти, куда зовут наиболее решительные и громкие голоса… Как бы нам в этом отношении не подойти к событиям Коммуны 1871 г.». Как видим, весьма четкое сопоставление событий в России и во времена Великой Французской революции и даже Коммуны 1871 г. Но затем Глинский предлагает выход из сложившейся тяжелой ситуации: «Теперь все надежды на Витте, — пишет Глинский и продолжает, — он должен овладеть событиями — так говорит молва. Удастся ли это ему? Человек он умный, но я боюсь, чтобы хаос отечественной жизни и его не поглотил. С нынешними общественными волнами бороться трудно».[43] Революционные события 1905 г. оказали большое воздействие и на образ мысли, и на труды историков. Критически воспринимавшие крайности само­державия ученые, такие как Павлов-Сильванский и Пресняков, по-новому пытались взглянуть на историю России. Продолжая исследовать традицион­ные темы, такие как древняя история России, они обращались и к новым те­мам, одной из которых была история декабристов. При этом можно отчетливо проследить их крайне резкое отношение к самодержавию, сознание обречен­ности этого анахронизма. Представляется, что суждение таких историков, как Павлов-Сильванский и Пресняков, важно учитывать и в наше время, когда в исторической литературе появляются работы, идеализирующие российское са­модержавие, пересматривающие отношение к декабристам, другим русским революционерам, чья деятельность была обусловлена стремлением избавить народы России от тех форм притеснения, которые существовали в дореволюционной России.

[1] См., например: 1) Ключевский В. О. Дневник 1901—1910 // Ключевский В. О. Сочинения в девяти томах (далее — соч. в девяти томах). Т. 9. М., 1990. С. 331—347; 2) Дневниковые записи. 1902—1911 // Там же. С. 349—362; Александр Евгеньевич Пресняков. Письма и дневники. 1889—1927. СПб., 2005; Милюков П. Н. Воспоминания. Т. 1. М., 1990; Кизеветтер А. А. На рубеже двух столетий. Воспоминания. 1881—1914. М., 1997.

[2] См. например: Муравьев В. А. Две лекции Н. П. Павлова-Сильванского («История и современность», «Революция и русская историография») // История и историки: Историографические ежегодник. 1972. М., 1973. С. 337—364; Нечкина М. В. Василий Осипович Ключевский. М., 1974; Цамутали А. Н. Борьба направлений в русской историографии в период империализма. Л., 1984; Вандалковская М. Г. П. Н. Милюков и А. А. Кизеветтер: история и политика. М., 1992; Емельянов Ю. Н. С. П. Мельгунов: в России и эмиграции. М., 1998.

[3] Ключевский В. О. Соч. в девяти томах. Т. 9. С. 331—332.

[4] Там же. С. 332.

[5] Яковлев А. И. В. О. Ключевский (1841—1911). Записки научно-исследовательского института при Совете Министров Мордовской АССР. Вып. 6. Саранск, 1946. С. 131.

[6] Цит. по: Нечкина М. В. Василий Осипович Ключевский: История жизни и творчества. М., 1974. С. 453.

[7] Ключевский В. О. Соч. в девяти томах. Т. 9. С. 350.

[8] Там же. С. 334.

[9] Там же. С. 350.

[10] Нечкина М. В. Цит. соч. С. 455.

[11] Ключевский В. О. Соч. в девяти томах. Т. 9. С. 334.

[12] Нечкина М. В. Цит. соч. С. 456.

[13] Там же. С. 456, 675.

[14] Там же. С. 548.

[15] Ключевский В. О. Соч. в девяти томах. Т. 9. С. 341.

[16] Там же. С. 341—342.

[17] Там же. С. 342.

[18] Цит. по: Нечкина М. В. Цит. соч. С. 349.

[19] Там же.

[20] Там же. С. 353.

[21] Ключевский В. О. Соч. в девяти томах. Т. 9. С. 342.

[22] Там же. С. 343.

[23] Там же. С. 432.

[24] Там же. С. 362.

[25] Там же. С. 350.

[26] Там же. С. 442.

[27] Там же. С. 443.

[28] Там же. С. 442.

[29] Там же. С. 442—443.

[30] Нечкина М. В. Цит. соч. С. 562.

[31] Александр Евгеньевич Пресняков. Письма и дневники. 1889—1927. СПб., 2005. С. 513.

[32] Там же. С. 513—514.

[33] Там же. С. 514.

[34] Там же. С. 515.

[35] Там же. С. 516.

[36] Там же. С. 517.

[37] Там же. С. 520.

[38] Муравьев В. А. Две лекции Н. П. Павлова-Сильванского («История и современность», «Революция и русская историография») // История и историки: Историографический ежегодник. 1972. М., 1973. С. 337—364.

[39] Там же. С. 342—343.

[40] Там же. С. 354.

[41] О декабристских работах Н. П. Павлова-Сильванского см.: Невелев Г. А. Н. П. Павлов-Сильванский — историк декабристов // Освободительное движение в России. Саратов, 1971. Вып. 1. С. 53—59.

[42] Ананьич Б. В., Ганелин Р. Ш. Сергей Юльевич Витте и его время. СПб., 1999. С. 367—368.

[43] Цит. по: Цамутали А. Н. Борьба направлений в русской историографии в период империализма. Л., 1986. С. 47—48.