Знакомство с культурами буддийского Востока XVIII—XIX веков

Алексеев-Апраксин А.М.

Первые официальные контакты России со странами буддийского Востока относятся к концу XVII — началу XVIII века, когда в состав собираемой Империи вошли населявшие обширные территории народы1 и установились протянувшиеся на многие тысячи километров границы. После заключения Нерчинского договора в 1683 году прекратились военные столкновения с Китаем. Начала развиваться торговля и обмен произведениями материальной культуры2.

Усилиями первого российского императора Петра Великого Россия выходила из многовекового герметизма. Император не только «прорубил окно в Европу», но и пытался наладить связи с Индией, Китаем, Тибетом и другими восточными странами. Удалось далеко не все, ведь процесс модернизации страны сталкивался не только с внешнеполитическими преградами, но и с мощным внутренним противостоянием. Устранить помехи в грандиозных планах петровских преобразований была призвана новая столица.

По замыслу Петра Великого Санкт-Петербург изначально создавался как полиэтнический и поликонфессиональный3 центр великой державы, способный предоставить культурным инновациям открытое поле возможностей. Вероисповедание и национальность первых жителей Петербурга не принимались во внимание (калмыцко-буддийская конница участвовала в строительстве Санкт-Петербургской крепости, немцы-лютеране предлагали проекты государственного переустройства). По просьбе Петра Великого, в 1697 году основатель Бранденбургского научного сообщества4 Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646—1716) изложил в письме будущему императору следующий план реформ: «1. Создать общее учреждение для наук и искусств; 2. Привлечь способных иностранцев; 3. Привезти иностранные предметы; 4. Заставить подданных ездить за границу с необходимой осмотрительностью; 5. Обучать народ у себя дома; 6. Узнать достоверно нужды своей страны; 7. Дополнить то, чего ей не хватает»5. В известной степени Петр Великий, его «Ученая дружина» и другие сподвижники придерживались этих воззрений в стратегии преобразования государства. Они активно имитировали культурные нормы и формы, заимствовали все то, что представлялось ценным, в чем ощущалась нужда, искореняли все, в чем виделось препятствие для скорейшего развития империи.

Переворот материальной и духовной культуры государства, сопровождавшийся секуляризацией философской мысли, размежеванием ее с богословием, затронул не только производство, политику, военное дело, но и духовный мир человека. Развивая идеи религиозной терпимости, яркий социальный мыслитель Феофан Прокопович (1681—1736) делал первые попытки «…синтезировать западную и восточную культуру в интересах просвещения, обогащения духовного мира человека. Он одним из первых среди русских мыслителей обратил внимание на необходимость более глубокого изучения философии, исторической литературы восточных народов»6.

Разделяя идеи сподвижников и консультантов, Петр Великий «именными повелениями»7 осуществил ряд мероприятий, заложивших основы российского востоковедения. К ним относятся попытки наладить обучение русских восточным языкам, организация целенаправленного сбора первоисточников, литературы, картографических данных по Востоку, создание соответствующих государственных хранилищ, подготовка и издание переводных, описательных и оригинальных работ по восточной тематике.

Буддизм, согласно ряду авторитетных свидетельств, был официально признан одной из традиционных религий российских народов лишь в 1741 году. И, хотя трудно представить, что он стал предметом одного из первых указов молодой императрицы Елизаветы Петровны8, взошедшей на престол при помощи роты гвардейцев Преображенского полка лишь в конце ноября указанного года, тем не менее, именно в этом году Иркутское областное управление после поименной переписи 150 лам утвердило их наличное число достаточным и привело буддийских лидеров к государственной присяге9.

В дальнейшем столичные власти возложили на себя ответственность не только за регуляцию численности буддийского духовенства, но и имущественного положения монастырей. Пытаясь устранить причины возможного сепаратизма, власть всячески способствовала распространению русскоязычной образованности на окраинах империи и финансировала востоковедческие исследования. Принудительная русификация и христианизация автохтонного населения не практиковалась ни в XVIII, ни в XIX веке, ввиду «непосредственной близости к российским границам буддийского мира, …с которым Россия стремилась проводить взаимно удовлетворяющую внешнюю политику»10.

Реализуя задачи по включению буддийских народов и территорий в общероссийский историко-культурный процесс, власти назначили главным ламой в Бурятии тибетца Агвана Пунцука. Он и все остальные ламы освобождались от налогов и податей, а также получали официальное разрешение на распространение буддизма среди сибирских и монгольских народов. Известно, что после кончины Агвана Пунцука его место занял лама Дамба Доржи Заяев. В 1766 году Канцелярия по пограничным делам утвердила его в должности главного ламы «всех буддистов, обитающих на южной стороне Байкала» со званием Бандидо-хамбо-ламы.

Подтверждая легитимность деятельности буддийских лам, столичный Петербург признавал тем самым право народов, населяющих империю, исповедовать традиционные верования. Хотя речь и не шла о свободе вероисповедания (переход русских из православия в иную веру запрещался), со времен Петра Великого все государи издавали указы о непринуждении своих подданных к принятию христианской веры. Декларации веротерпимости распространялись и на всех иностранцев, желающих поселиться в России. По восшествии на престол все российские самодержцы подтверждали их право на «свободу отправления веры и богослужения».

Известно, что немалый интерес к далекому Тибету и к буддизму проявила Екатерина Великая. Составляя новое религиозное законодательство в 1767—1768 годах, императрица приняла у себя представителей разных конфессий, в том числе и Бандидо-хамбо-ламу Заяева, рассказавшего ей про Тибет. «Рассказ Заяева произвел на нее столь большое впечатление, что она тут же пожелала, чтобы хамбо-лама записал его…»11, — мало того: «Заяев был осыпан милостями императрицы — получил „грамоту с белой печатью, удостоверяющую его высокое звание Бандидо-хамбо-ламы”, Андреевский орден с правом ношения на шее „за распространение религии в соответствии с законами Российского государства”, а также ежегодное жалование в 50 рублей»12.

Бурятские ламы высоко оценили покровительство русской императрицы и признали ее земным воплощением Милосердной Спасительницы — Белой Тары. Уже тогда, в XVIII веке, у буддийских народов сложилось отношение к русским монархам как к царям-Бодхисаттвам — Чакравартинам; их также именовали Цаган-Батор-ханами — Великими Белыми царями.

Среди законов Российской Империи нами найден указ Павла I (первого в роду Романовых императора, признанного святым). 14 октября 1800 года известный своей лояльностью к иновериям государь выдал Жалованную грамоту калмыцкому Ламе Собину Бакши «О свободном отправлении всех духовных обрядов калмыков» и назначил ему «ежегодный пенсион»13. Веротерпимость российских императоров по отношению к подданным буддийских окраин России позволяла самодержцам быть сравнительно спокойными за стабильное развитие отношений со странами зарубежного Востока. В целом же, межкультурный диалог столичного Санкт-Петербурга с буддийскими странами и народами с петровских времен до конца XIX века принял три направления — официальное, православное и академическое.

Для установления официальных отношений с Китаем в 1719 году Петр Великий снарядил миссию И. В. Измайлова. Успехом эта миссия не увенчалась, хотя и удостоилась торжественного приема в Пекинском дворце. В 1726 году была предпринята новая попытка: в «Пекин отправилось посольство Рагузинского»14, который в 1727 году подписал два важных русско-китайских договора — Буринский и Кяхтинский. По этим договорам устанавливалась граница с Китаем в районе Монголии и пункты русско-китайской торговли. По Кяхтинскому договору, кроме того, было предусмотрено придание статуса неофициального русского представительства Российской духовной миссии.

Через штат дипломатов в духовных званиях, переводчиков и служителей Российская миссия в Пекине знакомила петербургскую общественность с культурой народов Дальнего Востока. У истоков этой деятельности стояли сотрудники миссии: А. Л. Леонтьев, И. К. Россохин и преподобный Иакинф Бичурин (Никита Яковлевич). Следует отметить, что официальная линия диалога с Дальним Востоком была представлена «…дипломатической службой, которой Китай виделся либо экзотической страной, либо районом сбыта дешевых товаров и приобретения „китайских редкостей”. У правящих кругов России того времени преобладал интерес не к высокой культуре, философии или социальному устройству соседней державы, а к дорогим экзотическим изделиям из фарфора, лака, нефрита и слоновой кости»15. Тибет вызывал интерес с той же точки зрения. По сведениям 1783 года, поступившим от главы английского посольства ко двору Панчен (Таши) Ламы, «Россия, при Екатерине Великой, осуществила несколько попыток распространить свою торговлю на внутренние области Тибета»16. Среди экспортируемых тибетских товаров источники упоминают тибетскую шерсть (шали), мускус и «золотой песок»17. Экзотические материалы и предметы, привезенные с Востока, прежде всего из Китая, вызвали моду на дальневосточное декоративное и прикладное искусство, моду, которая в скором времени привела к появлению внушительных собраний при русском дворе и домах российских вельмож18.

Экспедиции XVIII века, направленные на установление официальных контактов с Индией долгое время не приносили желаемых результатов. Купец-путешественник Семен Малинков, хотя и достиг морским путем Сурата, однако, по свидетельству Юрия Николаевича Рериха, посетив Агру и Дели и удостоившись аудиенции императора Аурангзеба, на обратном пути через Персию умер в Ширване, так и не завершив миссии, возложенной на него Петром Великим. Не оправдал ожиданий и весьма оригинальный проект первого российского академика М. В. Ломоносова (1711—1765), который в поисках короткого морского пути в Индию организовал полярную экспедицию на Шпицберген. Впрочем, в те времена Россия уже имела постоянные торговые связи с Индией. Эти связи осуществляли индийские купцы, многие из которых с середины ХVII века жили в индийской колонии в Астрахани. По свидетельствам «Памятной книги» Тайной канцелярии и астраханских областных архивов, исследованных в 1934 году профессором ЛО ИВАН Н. Н. Пальмовым, индусы поднимались вверх по Волге до Твери и Ярославля. Их община в основном состояла из торговцев, мастеров по металлу и ткачей. О благорасположенности к ним столичных властей свидетельствуют указы «О льготах для живущих в Астрахани индийцев»19, «Об отдаче Индийского гостиного двора в Астрахани в собственность купечествующим там индийцам, без всякого платежа»20 и другие21. Известно также, что проживающие в Астрахани индийцы не только хорошо говорили по-русски, но, в отличие от многих русских коллег, умели читать и писать.

Впрочем, связь буддизма с его родиной — Индией, и его роль в развитии индийской культуры в XVIII веке еще не была осознана. Поэтому первоначально буддизм стал предметом исследований не в Индии, а в Монголии и Китае. Тем не менее, трудно обойти вниманием яркий эпизод культурного обмена между Индией и Россией, осуществленного петербургским поэтом и музыкантом Герасимом Степановичем Лебедевым (1749—1817). Во время своего двенадцатилетнего пребывания в Индии он не только изучал ее язык и культуру, но даже основал в Калькутте театр. На сцене этого театра он ставил спектакли собственного сочинения, а также пьесы известных европейских драматургов переведенные им на бенгали. По сей день, бенгальцы чтят Лебедева за импульс, благодаря которому были возрождены угасающие в то время традиции их национального театра. Вернувшись в Санкт-Петербург, Герасим Степанович, по указанию императора Александра I, отлил шрифт деванагари, а в 1805 году опубликовал труд «Беспристрастное созерцание систем Восточной Индии Брагменов». Автор грамматик индийских языков и труда об экономике, географии и культуре Индии, он открыл первые страницы российской индологии.

Религиозное направление межкультурного диалога Санкт-Петербурга с буддийскими народами осуществляли деятели Православной церкви. Они, в отличие от властей, интересовались в первую очередь буддийским мировоззрением, без понимания которого была невозможна миссионерская деятельность. Однако жажда доказать преимущества христианского вероисповедания над буддизмом лишала их «штудии» объективности и, как правило, сопровождалась отсутствием научно-исторических представлений. Как пишет Т. В. Ермакова: «В дальнейшем, этот вектор изучения буддийской культуры теоретико-методологической эволюции не претерпел». «По учению Будды, человек спасается не молитвами, а самоумерщвлением», — писал в 1863 году архиепископ Иркутский и Нерчинский Вениамин. В статье «Ламское идолопоклонническое суеверие в Восточной Сибири» он сообщает: «Если бурят не чувствует нужды в ламе, …лама сам укажет ее: он предскажет ему грозящую беду и, чтобы избавить от нее, целые недели станет читать у него книги, разумеется на всем хозяйском содержании и с приличною платою, или снабдит его разными талисманами и снадобьями, полученными якобы из Тибета или даже из Индии, за цену, какой стоят такие драгоценные предметы. Иногда лама делает одолжение буряту тем еще, что берет для истребления какую-нибудь понравившуюся ему вещь, потому что из книг ему сделалось известно, что от этой вещи не избечь беды хозяину…»22. Эта цитата демонстрирует распространенный подход православных авторов к толкованию буддизма, подход, обусловленный идеологической ангажированностью и установкой на расширение возможностей христианской проповеди.

Ученые Российской Академии наук, основанной Петром Великим23 и в те годы включавшей в себя Кунсткамеру, также осуществляли свои первые востоковедные исследования. Они организовывали экспедиции в Сибирь и на Дальний Восток. Столичные власти всячески поддерживали академические изыскания, поскольку лояльность вошедших в состав России народов и предсказуемые отношения с соседними странами зависели от понимания происходящего, а это требовало научного обеспечения, наличия достоверной информации о буддийской культуре. В помощь отечественным исследователям были приглашены европейские восточники, такие как магистр Лейпцигского университета Готлиб Зигфрид Баер (1694—1738). Будучи языковедом широкого профиля (знал китайский, монгольский, маньчжурский, тибетский и санскрит), он с первых дней основания Академии заключил контракт с президентом Л. Л. Блюментростом и возглавил кафедру «древних и восточных языков». Активную востоковедную переводческую и преподавательскую деятельность вел в Санкт-Петербурге Илларион Калинович Россохин (1717—1761). В частности он руководил школой китайского и маньчжурского языков, в штате преподавателей которой числился китаец Чжоу Ге. При Академии наук в XVIII веке работала также русско-японская школа. Инициатором ее создания был сенатор М. Г. Головкин, руководителем А. И. Богданов, а среди преподавателей был японец Гонза. Еще одна школа китайского и маньчжурского языков была открыта коллегией иностранных дел. Эта коллегия более других государственных органов зависела от развития востоковедной науки. На содержание школы указом Павла I от 24 ию­­­ля 1798 года выделялось 3000 рублей24. Выпускники школ китайских и маньчжурских языков, как правило, завершали свое образование в составе Российской духовной миссии в Пекине. Опираясь на ее гуманитарный уклон, ученые Российской Академии наук закладывали основы изучения не только дальневосточной, но и центральноазиатской культуры. По заданию Академии или по зову сердца они предпринимали целенаправленные экспедиции для сбора информации, предметов культуры и быта, осуществляли первые востоковедные публикации, в том числе и о Тибете. Так при Елизавете Петровне вышла статья профессора Петербургской Академии наук Герарда Фридриха Миллера (1705—1783) «De scriptis tanguiticis in Sibiria repertis commentatio»25, которая впоследствии была признана первой страницей российской тибетологии26. При Екатерине Великой, в 1779 году, «Академические известия» опубликовали «Новейшее и достоверное описание Тибетского государства, доселе европейцам столь мало известного, но столь часто ими упоминаемого, о Далай-ламе, его законах и его поклонниках и пр.», переведенное на русский К. Богдановичем. Автор этого описания — английский исследователь — сообщал, что Российская империя — это единственное в Европе государство, о котором было известно Таши ламе. «Он имел весьма величественное понятие о ее богатствах и могуществе…», — помимо этих лестных для российских читателей известий, он сообщал и то, что уже «Петр Великий посылал в различные времена грамоты и подарки к Ламе»27. Информация о Тибете находила место и на страницах журнала «Neue Nordische Beytrage», где печатались статьи сотрудников Санкт-Петербургской Академии наук, в частности Й. Ф. Хакмана28.

Достижения российской науки XVIII века в изучении буддийской культуры были подытожены выходом в свет монографии второго тома монографии «Sammlungen historischer Nachrichten über die Mongolischen Volkerschaften» (СПб., 1801). В этой книге российский академик П. С. Паллас29 предпринял первую попытку дать обзор буддийской мифологии, иконографии и космологии. Он также изложил содержание нескольких буддийских текстов и жизнеописание Будды Шакьямуни. «Г. Ф. Миллер и С. П. Паллас были первыми, кто начал собирать для Академии тибетские рукописи и ксилографии, составившие со временем огромную коллекцию, хранившуюся в Азиатском музее. Впрочем, памятники тибетской и монгольской письменности не привлекли к себе поначалу большого внимания ученых, поскольку в России в ту пору еще не существовало научного тибето- и монголоведения»30.

С Востоком неразрывно связано и зарождение музейного дела в России, создание каталогов произведений, коллекционирование. Как известно, первый российский император познакомился с восточной культурой во время своего пребывания в Амстердаме. В аптеке, торговавшей ост-индскими и прочими «азиатскими» товарами, его внимание привлекли разнообразные диковинные предметы. Воплощая «желание насадить в Санкт-Петербурге рукомеслие, науки и художества вообще»31, он начал коллекционировать восточные редкости «для поучения и знания о живой и мертвой природе, об искусстве рук человеческих». В 1714 году в столице государства Российского на основе собранных им коллекций и гербария Аптекарского двора была учреждена Кунсткамера32. По началу первый музей России расположился в Летнем дворце, а затем, вплоть до завершения строительства специального здания, был перемещен в большой двухэтажный дом, конфискованный казной у опального боярина Александра Кикина.

В 1715 году Петр Великий поручил поездку в Китай за редкостными товарами Л. Лангу, имевшему дружеские связи с иезуитами в Пекине. Из этого путешествия Л. Ланг привез множество художественных предметов, пополнивших петровскую коллекцию, в том числе и фарфоровую печь для Петергофского дворца. Восточная материальная культура обретала среди петербургской элиты своих первых поклонников и собирателей. По сведениям И. Бакмейстера, 15 августа 1725 года «множество китайских и татарских редкостей» передала в Кунсткамеру Екатерина I33, в 1736 году большую коллекцию восточных предметов передал Я. Брюс34, а в 1741 — Канцелярия конфискаций. Со временем появились и другие источники пополнения музейных собраний. Как известно, 5 де­кабря 1747 года в Санкт-Петербурге в здании Академии наук случился пожар, который нанес значительный ущерб дальневосточным коллекциям. Это послужило поводом составить по описаниям каталог вещей, «какие в бывшем в 1747 году в пожаре Кунсткамеры сгорели и утрачены». Помимо впервые созданного музейного каталога, Академия наук изыскала возможность для восполнения китайских и сибирских вещей. Для их сбора в 1753 году в Китай отправился лекарь Франц Елалич, для которого была составлена инструкция и список из 180 утраченных предметов. Вернувшись в Санкт-Петербург 19 июня 1756 года, Франц Елалич привез 273 предмета: изделия из красного лака, вещи из фарфора, меди, стекла, слоновой кости, образцы резьбы по камню, дереву и другие. Многих вещей по каталогу восполнить не удалось, тем не менее, первая в России целенаправленно собранная музейная коллекция связана именно с восточным искусством.

Следует отметить, что к концу XVIII века Санкт-Петербургская Кунсткамера обладала лучшей коллекцией дальневосточных предметов в Европе, которые и далее продолжали поступать в Северную столицу по хорошо налаженным торговым путям из Китая через Кяхту, Минусинск, Благовещенск и Москву. В XIX веке коллекции Кунсткамеры стали настолько обширны, что было принято решение разделить их между специализированными музеями.

В 1818 году был основан Азиатский музей, разместивший в своих стенах восточные коллекции Императорской Академии наук. Первым директором Азиатского музея с 1818 по 1842 годы был академик Х. Д. Френ (1782—1851), который вплоть до 1826 года был и его единственным сотрудником. В год основания музея в его фондах хранилось 2500 книг и рукописей на многих восточных языках, свыше 20 тысяч монет и множество ксилографов. К середине XIX века Азиатский музей стал единым государственным центром хранения и изучения восточных рукописей, которые предоставлялись для изучения не только отечественным, но и зарубежным ученым. «Так Музей выполнял извечную евразийскую задачу России быть мостом между Востоком и Западом»35. Известно, что тибетское собрание Азиатского музея пополнялось в тридцатые годы высокопоставленным чиновником бароном Шиллинг фон Канштадтом. «Барон был немало увлечен неизведанной для европейцев культурой, проявив чрезвычайный интерес к религиозно-философским идеям буддизма. Молва даже приписывает ему получение буддийского духовного посвящения»36. Среди ксилографов, переданных им в Азиатский музей, находится актуальный и для современных буддийских художников и теоретиков искусства сборник иконографических прорисовок, известный как «Древо собрания трехсот изображений» Джанжи Ролби Дорже37. В 1837 году на базе этнографических коллекций Кунсткамеры был создан Этнографический музей, включивший в свое собрание предметные коллекции ранее отделившегося Азиатского музея. С конца XVIII века росли коллекции произведений восточного искусства и в Эрмитаже. Для широкой публики их открыли лишь в 1852 году. Наряду с этими ведущими собраниями восточного, в том числе и буддийского искусства, с петровских времен формировались коллекции загородных резиденций под Петербургом — в Павловске, Царском Селе, Ораниенбауме, Гатчине и Петергофе.

Восточное веяние обнаруживало себя не только в увлеченном коллекционировании, но и в создании  интерьеров. Один из первых образцов — Лаковый кабинет Монплезира, созданный в 1721—1722 годах по проекту И. Ф. Браунштейна. Китайский фарфор использовался и при Елизавете Петровне в оформлении барочной парадной лестницы в Большом дворце Царского Села. В Ораниенбауме Антонио Ринальди (1710—1794) построил дворец потешной крепости Петерштадт, в котором спальня и кабинет украшены лаковыми панелями, а стены обиты китайским шелком. В Китайском дворце Ораниенбаума были созданы Китайская опочивальня, Большой и Малый китайские кабинеты с великолепной рокайльно-ориентальной отделкой, Стеклярусный кабинет. Изысканный Фарфоровый кабинет появляется и в павильоне «Катальная горка». В 1763—1767 годах известный французский архитектор, автор здания Малого Эрмитажа и Академии художеств Валлен Деламот Жан Батист Мишель (1729—1800) создает Западный и Восточный китайские кабинеты Большого дворца в Петергофе с использованием подлинных китайских предметов. Эти и многие другие примеры заимствований в дизайне интерьеров демонстрируют использование архитекторами и художниками восточного декора и оригинальных предметов как дополнение к основному архитектурному решению, призванное в классицизме подчеркнуть четкость и строгость, в барокко — причудливость и избыточность визуальных метафор, в рококо — изысканность и манерность.

Помимо интерьеров увлечение Востоком проявило себя в больших и малых архитектурных формах, в ландшафтном дизайне. Пример последнего — «Большой каприз» в Царском селе — рукотворная гора, возведенная И. Герардом и И. В. Нееловым в 1772—1774 годах. Эта гора, со знакомой по китайской живописи тектоникой скал, десять лет спустя была увенчана Дж. Кваренги восьмиколонной беседкой с причудливыми капителями, несущими расписную китайскую крышу. Китайская тема парков Царского села получила развитие в проектах Антонио Ринальди (Китайский театр, буддийская пагода) и Юрия Матвеевича Фельтена (Парковый павильон — Скрипучая беседка), достроенных Ильей Васильевичем Нееловым, автором ориентального Крестового моста. Знаменитый «Китайский проект» Екатерины Великой завершил Чарльз Камерон, спроектировавший Китайскую деревню, в центре которой возвышалась многоярусная пагода, а также большой и малые китайские мосты с наполненными «кораллами» вазами, фигурами китайцев с фонарями в руках, драконами и китайскими кровлями разного фасона38. Далеко не все проекты воплотились в жизнь, еще меньше построек сохранилось до нашего времени. Например работы Огюста Рикара де Монферрана39 (1786—1858), прославленного автора Исаакиевского собора и Александровской колонны, создавшего несколько зданий в китайском и мавританском стиле в Екатерингофском парке Санкт-Петербурга, полностью утрачены.

Следует отметить, что украшение парков китайскими архитектурными формами практиковалось не только императорской фамилией. Достаточно вспомнить Китайский павильон в усадьбе графа А. А. Аракчеева — Грузино (~арх. Ф. И. Дементьев, 1806). Восточные влияния на садово-парковое искусство сохраняются и в течение XIX века, наглядный пример заимствования принципов китайского ландшафтного дизайна — Китайский сад в Петергофе, который был разбит по проекту придворного архитектора Александра II Э. Л. Гана в 1865—1866 годах. Планировка этого сада свидетельствует о возросших знаниях восточных традиций в сравнении с мастерами XVIII века.

Включения восточных художественных мотивов в культурную жизнь столичной элиты, политические и экономические интересы обусловили основные характеристики первоначального этапа знакомства России с культурами буддийского востока. Приобретенные знания и впечатления послужили стимулом для более детального изучения восточной, в том числе и буддийской культуры, повлекших за собой рождение новых форм вхождения буддизма в культурную жизнь Санкт-Петербурга.